Помоги проекту - поделись книгой:
VIII
О делах в Херсонесе
Введение Либания
(1) Настоящая речь сказана в защиту Диопифа и в ответ на обвинения, которые возводились на него перед афинянами. Дело было вот в чем. Херсонес во Фракии был старинным владением афинян. Во времена Филиппа они послали туда своих клерухов. У афинян был с давних пор обычай посылать из своей среды в качестве поселенцев в свои зарубежные города людей бедных и не имевших на родине земельных владений. Отправлявшиеся получали от государства оружие и деньги на проезд. Так было и на этот раз; афиняне отправили поселенцев на Херсонес, а в качестве предводителя им дали Диопифа. (2) Все почти херсонесцы приняли к себе прибывших и отвели им жилища и участки земель; только кардийцы отказались принять их, ссылаясь на то, что живут на своей собственной земле, а не афинской. Это побудило Диопифа начать войну с кардийцами. Тогда они обратились за помощью к Филиппу, а тот прислал афинянам письмо с предупреждением не притеснять кардийцев, так как они находятся под его покровительством, или, если афиняне считают себя в чем-нибудь обиженными ими, передать дело на суд. Ввиду того, что афиняне не хотели считаться с этим предупреждением, Филипп послал помощь кардийцам. (3) Диопиф был возмущен этим и, воспользовавшись тем, что в это время Филипп воевал с царем одрисов в глубине страны, в верхней Фракии, произвел набег на прибрежную часть Фракии, находившуюся под властью македонского царя, опустошил ее и, прежде чем возвратился Филипп, успел отступить в Херсонес и укрыться там в безопасности. Вследствие этого Филипп, лишенный возможности отразить его силой оружия, прислал письмо афинянам, в котором обвинял их военачальника и говорил прямо о нарушении им мира. Ораторы, приверженцы Филиппа, нападали на Диопифа и требовали его наказания. (4) Возражая им, Демосфен становится на защиту Диопифа по двум соображениям. Он доказывает, что в действиях Диопифа нет ничего противозаконного: так как сам Филипп уже много раньше нарушил мир и совершал несправедливости по отношению к афинскому государству, то вполне естественно, что и Диопиф начал враждебные действия против него: затем, он говорит, что афинянам даже нет расчета наказать этого военачальника и распустить находящееся под его предводительством войско, которое сейчас обороняет Херсонес от Филиппа. В общем же Демосфен призывает к войне и решительно обвиняет Филиппа в том, что он наносит обиды, нарушает мир и имеет враждебные замыслы против афинян и всех вообще греков.
Речь
(1) Следовало бы, граждане афинские, всем вообще ораторам руководиться в своих речах не враждой или лестью, но высказывать только то, что каждый считает наилучшим, тем более когда вы обсуждаете вопросы, имеющие важное государственное значение. Но так как некоторые, выступая с речами, увлекаются соперничеством или еще какими бы то ни было побуждениями, то вам, граждане афинские, народному большинству, надо откинуть все другие соображения, а постановлять и выполнять лишь то, что находите полезным для государства. (2) Хотя сейчас все внимание сосредоточено на делах в Херсонесе и на походе, который вот уже одиннадцатый месяц1 Филипп ведет во Фракии, большая часть речей посвящена тому, что делает и что собирается делать Диопиф2. Я же лично полагаю, что какие бы обвинения ни выставлялись против кого бы то ни было из людей, которых по законам вы имеете право подвергать наказанию тогда, когда вам будет угодно, такие дела вы можете рассматривать в любое время – найдете ли нужным сейчас или спустя некоторое время, – и нет особенной необходимости ни мне, ни кому бы то ни было другому проявлять относительно них настойчивость; (3) наоборот, относительно тех мест, которые пытается у нас перехватить Филипп, как явный враг нашего государства, находясь с большим войском вблизи Геллеспонта, и которые, если однажды запоздаем, уже не сможем себе вернуть потом, вот об этом, я думаю, полезно как можно скорее принять решение и к этому подготовиться, и нельзя уклониться от этого в суматохе, поднятой из-за всех других дел, и среди всяких обвинений.
(4) Многому я удивляюсь из того, что обычно говорится у нас, но всего более, граждане афинские, я поражен тем заявлением, которое еще недавно пришлось мне услыхать, когда один оратор утверждал в Совете, что тот, кто хочет давать советы, должен предлагать одно из двух – либо воевать, либо соблюдать условия мира. (5) Да, положение таково: если Филипп держится спокойно, если никаких из наших владений не присвоил себе вопреки условиям мира, если не подстрекает всех людей против нас, тогда больше не о чем говорить, но просто надо только соблюдать мир, – и с вашей стороны, как я вижу, все к этому готово. Но вот если все то, в чем мы присягали, и все условия, на которых мы заключали мир, находятся на виду у всех и выставлены записанные3; (6) а с другой стороны, если вполне очевидно, что Филипп сам же первый, еще до того, как отплыл отсюда Диопиф и клерухи, которых теперь обвиняют как зачинщиков войны, уже захватил незаконно многие из ваших владений, о чем вполне убедительно свидетельствуют против него эти вот ваши псефисмы; если очевидно также и то, что после этого он все время продолжает захватывать владения прочих, греков и варваров, и подготовляет силы их против нас, – в таком случае какой же смысл имеют слова их, что надо или воевать, или соблюдать мир? (7) Ведь у нас нет выбора в этом деле, но остается самое справедливое и самое необходимое из дел, которое они умышленно обходят молчанием. Что́ же это такое? – Обороняться против того, кто стал зачинщиком войны против нас. Или, может быть, клянусь Зевсом, они хотят сказать, что пока Филипп не нападает на пределы Аттики или на Пирей, значит, он не причиняет вреда нашему государству и не начинает с нами войны! (8) Но если они по такому признаку устанавливают понятие справедливости и так определяют понятие мира, тогда, конечно, всем очевидно, что все эти утверждения их нечестивы, недопустимы и опасны для вас; но все-таки на деле-то оказывается, что даже и эти самые рассуждения их прямо противоречат тем обвинениям, которые они выставляют против Диопифа. В самом деле, как же это может быть, – если Филиппу мы предоставим возможность делать все, лишь бы он не нападал на Аттику, почему же Диопифу нельзя будет даже оказывать помощь фракийцам? Неужели в противном случае будем говорить, что он начинает войну?
(9) «Нет, клянусь Зевсом, – возразят, пожалуй, мне, – в этом они, конечно, явно неправы, но возмутительно то, что наемники опустошают места по берегам Геллеспонта, да и Диопиф не имеет права задерживать торговые суда: нельзя позволять ему этого». – Хорошо, пусть будет так; я ничего не возражаю. (10) Однако по-моему, если они действительно в своих советах хотят соблюдать полную справедливость, то, как они добиваются роспуска существующего у государства войска и с этой целью стараются перед вами опорочить его предводителя, который изыскивает средства для его содержания, вот так же им следовало бы показать, что будет распущено и войско Филиппа, раз только вы примете этот совет. Иначе, смотрите, – ведь все свои действия они направляют только к тому, чтобы довести государство до такого же точно состояния, при котором оно уже все потеряло. (11) Ведь вы, конечно, знаете, что ничто решительно не давало Филиппу в большей степени превосходства, как именно то, что он первым поспевает к месту действия. Держа всегда около себя готовое войско и зная наперед, что́ намерен сделать, он внезапно является перед теми, против кого это задумает. Что же касается нас, то мы сначала должны еще узнать о каком-нибудь событии, и только тогда начинаем беспокоиться и делать приготовления. (12) От этого, вероятно, и происходит, что он, куда бы ни пошел, всем и овладевает вполне спокойно, мы же, наоборот, всегда запаздываем и все, какие сделаем затраты, теряем понапрасну; да к тому же мы еще явно показываем ему свое враждебное отношение и свое желание его остановить, а запаздывая с исполнением дела, мы вдобавок навлекаем на себя еще и позор.
(13) Итак, не упускайте из виду, граждане афинские, что и теперь это все – только слова и отговорки, а в действительности все делается и затевается так, чтобы, пока вы остаетесь дома и пока за границей у нашего государства нет никакого войска, Филипп мог с полнейшим спокойствием устроить себе все, чего хочет. Да вот, смотрите, прежде всего, на теперешнее положение, – что́ сейчас делается? (14) Сейчас он с большим войском находится во Фракии и вызывает к себе еще значительные силы из Македонии и Фессалии, как передают люди, прибывшие оттуда. Поэтому, если он, дождавшись годичных ветров4, подступит к Византии и начнет осаду ее, тогда, прежде всего, разве византийцы, вы думаете, останутся при том же своем неразумии, как сейчас5, не обратятся к вам и не попросят вас прийти к ним на помощь? (15) Нет, я лично не думаю этого. Наоборот, даже если к кому-нибудь они относятся с бо́льшим недоверием, чем к вам, то все-таки предпочтут впустить к себе хотя бы их, чем отдать свой город
(19) Так вот это вы все должны знать и учитывать и, клянусь Зевсом, отнюдь не хулить и не хлопотать о роспуске того войска, которое Диопиф пытается создать для нашего государства, но вы сами должны подготовлять еще и другое войско, снабжать его деньгами и вообще всякими способами искренне содействовать ему в борьбе. (20) Предположим, в самом деле, что кто-нибудь спросил бы Филиппа: «Скажи, пожалуйста, чего из двух ты хотел бы – того ли, чтобы эти воины, которых сейчас имеет под своим начальством Диопиф, каковы бы они ни были (я ничего на этот счет не возражаю), были в отличном состоянии, пользовались доброй славой у афинян и приумножались в числе при содействии нашего государства или, наоборот, того, чтобы по наветам и обвинениям со стороны некоторых людей они были распущены и уничтожены? Я думаю, он пожелал бы последнего. Так значит, некоторые здесь из нашей же среды добиваются того самого, чего молил бы себе у богов Филипп? И после этого вы еще спрашиваете, почему дела государства все решительно пошли прахом!
(21) Так вот я и хочу с полной откровенностью разобрать перед вами, каково настоящее положение государства, и рассмотреть, что́ сами мы делаем сейчас и ка́к относимся к этим делам. Мы не хотим ни делать взносов9, ни самолично отправляться в поход, но вместе с тем не можем и обходиться без государственных денег10, не даем условленной платы Диопифу11, не одобряем и тех средств, какие он сам для себя сумеет добыть, (22) но браним его и справляемся, откуда он берет средства и что собирается предпринять, и тому подобное. Вот и теперь из-за такого отношения к делу мы не хотим исполнять своих же собственных обязанностей; наоборот, хотя на словах мы и восхваляем ораторов, высказывающих мысли, достойные нашего государства, но на деле мы помогаем тем, кто действует против них. (23) Прибавлю еще, что у вас есть обыкновение каждый раз спрашивать выступающего перед вами оратора: «Так что́ же надо делать?» Я же хочу спросить у вас: что́ же надо говорить? Ведь в самом деле, если вы не будете ни делать взносов12, ни сами отправляться в походы, не откажетесь от государственных денег, не будете давать условленной платы, не будете позволять человеку самому добывать себе необходимые средства, не пожелаете исполнять своих собственных обязанностей, – тогда мне не о чем вам говорить. И действительно, если вы уже сейчас даете такую свободу всем желающим обвинять и клеветать, что даже о делах, которые, по их словам, он еще только собирается предпринять, наперед выслушиваете речи обвинителей, тогда что́ же можно говорить?
(24) К чему может привести такое положение, это некоторым из вас необходимо уразуметь. Я скажу об этом откровенно; да иначе я и не мог бы. Все военачальники, какие когда-либо выходили от вас в море (за правильность этого я готов отвечать каким угодно наказанием), берут деньги и с хиосцев, и с эрифрейцев13, и вообще со всех, с кого только могут взять (я имею в виду население городов в Азии). (25) При этом те, которые имеют в своем распоряжении один-два корабля, берут меньшие деньги, имеющие же более значительные силы берут более крупные. И, конечно, плательщики платят малые или большие деньги не даром (не настолько же они глупы), но этим способом они покупают обеспечение, чтобы не чинилось никаких обид выезжающим от них купцам, чтобы они не подвергались ограблению, чтобы их торговым судам давалась охрана и тому подобные преимущества. Они говорят про это, что «дают благодарность», и под таким названием известны эти поборы. (26) Вот и теперь, если в распоряжении Диопифа есть войско, то ясно, что все люди там будут платить ему деньги. В самом деле, откуда же иначе, – как вы думаете, – берет средства на содержание войска человек, который ни от вас не получил ничего, ни сам не имеет средств, чтобы выплачивать жалованье наемникам? – С неба что ли? Не оттуда же, конечно. Но он делает сборы, выпрашивает еще какие-нибудь пожертвования, заключает займы; вот на это и существует. (27) Таким образом, если эти люди выступают перед вами с обвинениями против него, – это то же самое, как если бы они объявляли во всеуслышание, что не следует ничего давать ему, так как и за одно свое намерение он должен понести наказание, а тем более, если что-нибудь сделает или добьется какого-нибудь успеха. Вот что значат эти разговоры: «он собирается осаждать», «он выдает греков!14» Что же, значит, кто-то из этих людей беспокоится за население, проживающее в Азии? Но, должно быть, они лучше умеют радеть о других людях, чем о своем отечестве. (28) Да и разговоры их о посылке на Геллеспонт другого военачальника имеют такое же значение. Ведь если Диопиф действует преступно, когда задерживает торговые суда, то было бы достаточно маленькой – да, граждане афинские, маленькой – таблички, чтобы все это прекратить; да и законы говорят, что виновных в таких проступках надо привлекать к суду посредством исангелии15; но клянусь Зевсом, нет никакой нужды ради своей собственной охраны прибегать к таким денежным затратам и к такому количеству триер16, так как это уж верх безумия; (29) наоборот, против врагов, которых нельзя привести к повиновению законам, действительно надо и даже необходимо и содержать воинов, и посылать триеры, и вносить деньги; по отношению же к нашим собственным гражданам такую силу имеют псефисма, исангелия, посылка корабля парала17. Вот так и надо было бы действовать благоразумным людям; но только завистники и вредители могут поступить так, как теперь они. (30) И если некоторые из них таковы, это, конечно, ужасно, но все-таки главное еще не в этом. А вот вы, заседающие в собрании, относитесь к делу уже так, что, стоит кому-нибудь выступить здесь и заявить, будто виновником всех несчастий является Диопиф, или Харет, или Аристофонт18, или вообще тот из граждан, кого только он назовет, как вы сейчас же подтверждаете это и кричите, что он правильно говорит; (31) наоборот, если выступит кто-нибудь другой и скажет вам настоящую правду, что «вздоры вы говорите, афиняне; виновником всех этих несчастий и такого положения дел является Филипп, так как, если бы он держал себя спокойно, у нашего государства не было бы никаких затруднений», против справедливости этого вы не можете возражать, но все-таки вы, мне кажется, бываете недовольны и чувствуете себя так, как будто что-то теряете. (32) А причина этого вот какая (уж разрешите мне, ради богов, когда дело идет о наилучших мерах для государства, говорить откровенно): некоторые из политических деятелей приучили вас к тому, чтобы на заседаниях Народного собрания быть грозными и суровыми, в военных же приготовлениях легкомысленными и неосновательными. Поэтому, если кто-нибудь заговорит перед вами о виновности человека, которого вы, наверное, можете захватить в своей же собственной среде, вы подтверждаете и охотно соглашаетесь на это; но если называют такого человека, которого никак нельзя покарать, не победив сначала оружием, тогда вы, должно быть, затрудняетесь, как поступить, а когда вам на это указывают, бываете недовольны. (33) Нет, нужно бы, граждане афинские, в противоположность тому, что делается теперь, всем политическим деятелям приучать вас быть кроткими и великодушными на заседаниях Народного собрания, так как на них разбираются правовые отношения между вами самими и союзниками; зато в военных приготовлениях выказывать себя грозными и суровыми, так как в них ведется борьба с врагами и противниками. (34) Но вместо этого демагогическими речами и крайним угодничеством они развили в вас такое отношение, что во время заседаний Народного собрания вы напускаете на себя важность и окружаете себя лестью, слушая только приятные слова, а когда начинаются затруднения и происходят какие-нибудь события, ваше положение оказывается уже до крайности опасным. Ну, скажите, ради Зевса, что́, например, вы ответили бы, если бы греки потребовали у вас отчета относительно благоприятных возможностей, упущенных вами теперь по беспечности, и спросили бы вас: (35) «Граждане афинские, разве вы не посылаете к нам то и дело послов, разве не говорите, будто Филипп строит коварные замыслы против нас и всех греков и что надо остерегаться этого человека, и всякие подобные вещи?» Нам придется признать это и согласиться, так как действительно мы так и делаем. «В таком случае, что же вы делали, малодушнейшие из людей, в течение десяти месяцев, пока этот человек был в отсутствии и пока он был оторван то болезнью, то непогодой, то военными действиями и не мог вследствие этого вернуться домой19, (36) – ка́к же вы не освободили Эвбеи и не вернули себе ничего из ваших собственных владений? А он, наоборот, пока вы оставались дома, не были ничем заняты и были здоровы (если только людей, так поступающих, можно назвать здоровыми), на Эвбее поставил двух тиранов, – одного укрепив прямо напротив Аттики, другого напротив Скиафа20; (37) как же вы не покончили даже с этими делами, если уж ничем другим не хотели заниматься, и как допустили все это? Очевидно, вы уступили ему, и этим показали явно, что, умри он хоть десять раз, вы все равно не двинетесь с места. Так зачем же вы приезжаете к нам в качестве послов, выступаете с обвинениями и причиняете нам беспокойство?» Если они станут так говорить, что́ мы им ответим и чем мы объясним свои действия, афиняне? Я по крайней мере не вижу.
(38) Далее, есть люди, которым кажется, что они опровергают оратора, если зададут ему вопрос: «Так что́ же надо делать?» Этим людям я со своей стороны дам самый справедливый и истинный совет: не делать того, что вы делаете сейчас. Впрочем, я могу объясниться и точно по каждому вопросу отдельно. При этом пусть они с таким же рвением, с каким задают этот вопрос, проявят желание и исполнять это. (39) Прежде всего, граждане афинские, вам надо проникнуться сознанием того, что Филипп ведет войну против нашего государства и что мир он уже нарушил (на этот счет перестаньте обвинять друг друга!); знайте также, что он относится к нам недружелюбно и является врагом всему нашему государству и самой почве государства; (40) прибавлю еще: и всем проживающим в государстве людям, даже тем, которые думают, что особенно ему угождают (если не верят, пусть подумают об участии олинфян Евфикрата и Ласфена21, которые почитали себя его ближайшими друзьями, но после того, как предали свое государство, погибли самым жалким образом), но ни с кем не воюет он так ожесточенно, как со свободным государственным строем, ни против кого не питает таких злобных замыслов и ни о чем вообще не хлопочет он так усердно, как о том, чтобы его низвергнуть. (41) И это приходится ему делать до некоторой степени естественно, так как он знает отлично, что, если даже он всех остальных подчинит себе, никакое владение не будет у него прочным, пока у вас будет демократическое правление, но что, если только его самого постигнет какая-нибудь неудача, каких много может случиться с человеком, тогда все, находящиеся сейчас в насильственном подчинении у него, придут к вам и у вас будут искать себе прибежища. (42) Ведь вы по природе не имеете такого свойства, чтобы самим польститься на чужое и забрать в руки власть, а наоборот, способны помешать другому в захвате ее и отнять у похитителя, и вообще готовы оказать противодействие любому, кто стремится к власти, и всех людей готовы сделать свободными. Поэтому он и не хочет, чтобы выгодам его положения угрожала стоящая наготове свежая сила22 приносимой вами свободы – ни за что не хочет, и расчет его не плохой и не напрасный. (43) Таким образом, в первую очередь нужно вот что: признать, что он враг свободного государственного строя и демократии и враг непримиримый; если вы не проникнетесь до глубины души этим убеждением, у вас не будет желания относиться к этим делам с полным вниманием. Во-вторых, надо ясно себе представлять, что все решительно свои теперешние действия и все замыслы он направляет именно против нашего государства и, где бы кто ни боролся против него, везде эта борьба служит на пользу нам. (44) Нет ведь между вами ни одного настолько непонятливого человека, который мог бы вообразить, что Филипп стремится завладеть только трущобами во Фракии (в самом деле, как же иначе можно было бы назвать Дронгил, Кабилу, Мастиру23 и все те местечки, которые он захватывает теперь?24) и что ради приобретения их терпеливо переносит и труды, и непогоды, и крайние опасности, (45) но что он не гонится за обладанием афинскими гаванями, верфями, триерами, серебряными рудниками и за такими большими доходами, и что всем этим он предоставит владеть вам, а ради проса да полбы, спрятанных во фракийских погребах, проводит зиму в этой яме. Быть этого не может! Нет, и это, и все остальное он предпринимает ради того только, чтобы завладеть местами здесь. (46) Что́ же в таком случае надо делать благоразумным людям? Раз вы знаете и понимаете это, вам надо отложить прочь от себя эту чрезмерную и ни с чем не сравнимую беспечность, вносить деньги и требовать этого от союзников, следить и добиваться того, чтобы всегда было наготове это собранное нами войско; и, как он держит наготове войско для того, чтобы притеснять и порабощать всех греков, так и вы должны держать наготове войско, для того чтобы спасать и защищать всех. (47) Действительно, никогда нельзя добиться нужного успеха посылкой одних вспомогательных отрядов, но следует снарядить целое войско, снабдить его продовольствием, назначить к нему казначеев и государственных рабов25, установить по мере возможности самую строгую бережливость в деньгах, и после этого уже требовать отчета в денежных вопросах с этих лиц, а в военных действиях с военачальника. И если вы все так сделаете и подлинно пожелаете держаться такого образа действий, тогда вы принудите Филиппа честно соблюдать мир и оставаться в пределах своей страны, – а лучше этого уже не могло бы быть ничего другого, – или в противном случае будете вести войну на равных условиях с ним.
(48) С другой стороны, если кто-нибудь думает, что это сопряжено с большими расходами, со многими трудностями и хлопотами, он рассуждает совершенно правильно. Но когда он представит себе последствия, какие ожидают наше государство в дальнейшем, если оно не согласится на эти меры, тогда он увидит все преимущество самим добровольно исполнять то, что требуется. (49) В самом деле, пусть бы даже кто-нибудь поручился – из богов, конечно, так как из людей никто бы не мог быть надежным поручителем в таком важном деле – за то, что, если вы будете оставаться спокойными и все предоставите своему течению, он не придет в конце концов сюда против вас самих; тогда все-таки позорно, клянусь Зевсом и всеми богами, и недостойно вас и установившейся славы нашего государства и деяний наших предков – из-за собственной беспечности ввергнуть в рабство всех решительно остальных греков, и я лично согласился бы скорее умереть, чем это предложить. Впрочем, если кто-нибудь другой говорит так и это вам представляется убедительным, пусть будет по-вашему, – не обороняйтесь, бросьте все на произвол судьбы. (50) Но если никто не разделяет такого взгляда, – наоборот, если мы все знаем наперед, что чем больше владений мы позволим ему захватить у нас, тем более упорного и сильного будем иметь в нем врага, тогда где же тот предел, до которого мы будем все отступать? Чего мы ждем? Когда же, граждане афинские, у нас явится желание исполнять свои обязанности?26 (51) – «Тогда, клянусь Зевсом, когда это будет необходимо». – Но то, что можно назвать необходимостью с точки зрения свободных людей, не только есть уже налицо, но у нас давно уже позади; что же касается той необходимости, какая бывает у рабов, то надо молиться, чтобы она никогда не наступала. А в чем разница? В том, что если для свободного человека необходимостью бывает стыд за происходящее (и я не знаю, какую еще можно бы назвать другую выше этой), то для раба – это побои и телесные наказания (да минует нас это!), о чем и говорить-то не пристало.
(52) Я охотно сообщил бы вам и все другие соображения и показал бы, каким образом некоторые люди своей политической деятельностью ведут вас к гибели, но не стану останавливаться на всем, скажу только об одном: всякий раз, как зайдет речь об отношениях к Филиппу, сейчас же встает кто-нибудь и заявляет: «Какое хорошее дело – мир!»27, «как тяжело содержать большое войско!» или: «некоторые люди хотят расхищать государственные деньги!»28 или еще какие-нибудь речи в этом же роде; этим они задерживают действия с вашей стороны, а Филиппу дают возможность спокойно делать, что он хочет. (53) Вследствие этого и оказывается, что в то время, как вы бездействуете и ничего не предпринимаете сразу же, – боюсь только, не пришлось бы вам когда-нибудь впоследствии признать, как дорого вам обошлось все это, – эти люди получают за свои дела милости и мзду. Но по-моему, относительно соблюдения мира не вас надо убеждать, поскольку вы и так вполне убеждены в этом и потому сидите сложа руки, но того, кто войною только и занят: если он согласится на это, то с вашей стороны все это уже есть налицо. (54) А тяжелыми надо считать не те затраты, которые мы делаем на свое спасение, но бедствия, которые ожидают нас в случае, если мы не согласимся на эти затраты; разговоры же о том, что «будут расхищены государственные деньги», надо прекращать, предлагая меры к их сохранению, а вовсе не отказываясь от собственной пользы. (55) Но меня возмущает уже само по себе то обстоятельство, граждане афинские, как некоторые из вас сокрушаются при мысли, что будут расхищены деньги, хотя от вас зависит и беречь их, и карать виновных, но не сокрушаются о том, что Грецию всю, вот так – одно место за другим, расхищает Филипп и притом расхищает, собирая силы против нас.
(56) Так в чем же, значит, причина такого несоответствия, граждане афинские, почему про одного человека, который так явно предпринимает походы, совершает преступления, захватывает города, никто из этих людей ни разу не сказал, что он совершает преступление и является зачинщиком войны, а между тем ораторов, которые советуют не допускать этого и не оставлять без помощи эти города, они обвиняют в намерениях затеять войну? (57) Я объясню это. Просто они хотят то негодование, которое естественно должно возникнуть у вас в случае какой-нибудь неприятности на войне, обратить на ораторов, предлагающих ради вашей пользы наилучшие меры, и делать это с тем расчетом, чтобы вы привлекали к суду их, а не оборонялись против Филиппа, а также и для того, чтобы самим выступать в качестве обвинителей, а не поплатиться за свои теперешние деяния. Вот что значит у них это рассуждение, будто некоторые люди хотят вовлечь вас в войну, и в этом именно и заключается сейчас весь спор. (58) Но я лично знаю хорошо, что, хотя до сих пор никто из афинян не писал предложения относительно войны, Филипп захватил уже многие города, принадлежавшие нашему государству, и вот теперь послал помощь в Кардию29. Конечно, раз мы сами не хотим видеть того, что он воюет с нами, он был бы самым безумным из всех живых людей, если бы сам стал раскрывать это. (59) Но что́ мы будем говорить тогда, когда он пойдет уже против нас самих? Он, конечно, и тогда не будет говорить, что воюет, как не говорил и орейцам30, когда его воины были уже в их стране, как еще раньше того не говорил ферейцам31, когда подступал уже к их стенам, и как не говорил вначале олинфянам до тех пор, пока не вступил со своим войском в самую страну их. Или, может быть, и тогда про людей, которые станут призывать к обороне, мы все еще будем говорить, что они затевают войну? В таком случае нам остается только… быть рабами: ведь другого нет ничего, среднего между этими двумя возможностями – не обороняться, и не иметь покоя от врага. (60) Да кроме того, и опасность, которая угрожает вам, совсем не такова, как всем остальным: ведь Филипп хочет не просто подчинить своей власти наше государство, а совершенно его уничтожить. Он знает отлично, что рабами быть вы и не согласитесь, и, хоть бы даже согласились, то не сумеете, так как привыкли главенствовать; затруднений же ему доставить при случае будете способны более всех остальных людей, взятых вместе.
(61) Итак, следует иметь в виду, что борьба сейчас идет за самое существование, и потому людей, продавшихся ему, надо ненавидеть и запороть на колоде32. Нельзя ведь, никак нельзя одолеть внешних врагов государства, пока вы не покараете врагов внутри самого государства*[1], прислужников его; но вы будете натыкаться на них, как на подводные камни, и по необходимости не поспевать за теми*33. (62) Как вы думаете, почему теперь он надругается над вами (иначе никак нельзя, мне кажется, назвать то, что он делает) и не прибегает даже к обману, хотя бы под видом благодеяния, как это делает по отношению ко всем остальным, но уже прямо угрожает? Так, например, фессалийцев он путем многих подачек34 вовлек в теперешнее состояние рабства; а уж сколько раз он обманывал злополучных олинфян, когда сначала отдал им Потидею, потом еще много других мест, про то и сказать никто не мог бы. (63) Вот теперь он старается обольстить фиванцев, передав им под власть Беотию и избавив их от долгой и тяжелой войны35. Таким образом все они получили какие-нибудь выгоды, сами для себя, но за это одни уже теперь поплатились, как всем известно, другие еще поплатятся, когда только настанет время. А вы – я молчу о том, чего вы лишились прежде, но как вы были обмануты при самом заключении мира36, скольких владений вы лишились при этом! (64) Разве не покорил он фокидян, Пилы, области во Фракии, Дориск, Серрий, самого Керсоблепта37. Разве сейчас не завладел он государством кардийцев и разве не признает этого сам? Почему же к вам он относится совершенно иначе, чем ко всем остальным? – А потому, что из всех вообще государств в одном только вашем предоставляется свобода говорить на пользу врагам и, получив взятку, без страха выступать перед вами, хотя бы вам пришлось лишиться вашего собственного достояния. (65) Не было бы безопасно в Олинфе высказываться в пользу Филиппа, если бы заодно с этими людьми не был облагодетельствован и народ олинфский предоставлением в его распоряжение Потидеи. Не было бы безопасно в Фессалии высказываться за Филиппа, если бы народ фессалийцев не был облагодетельствован тем, что Филипп изгнал у них тиранов и вернул им участие в Пилейской амфиктионии. Не было это безопасно в Фивах, пока он не отдал им Беотию и не разгромил фокидян. (66) А вот в Афинах, хотя Филипп не только отнял Амфиполь и землю кардийцев, но и обращает Эвбею в укрепленный оплот против вас и теперь идет походом на Византию38, можно безопасно говорить в пользу Филиппа. Да и недаром же некоторые из этих людей быстро делаются из нищих богатыми, из неизвестных и бесславных славными и именитыми, а вы, наоборот, из славных бесславными и из богатых бедными; ведь богатством для государства я считаю союзников, доверие и общее расположение, а всем этим как раз вы теперь и стали бедны39. (67) А вследствие того, что к этим вещам вы относитесь беспечно и предоставляете их своему течению, он благоденствует и велик и страшен всем – грекам и варварам, а вы одиноки и унижены, блистаете изобилием продовольствия на рынке, но до смешного слабы в подготовке того, что нужно для войны. Между тем некоторые из ораторов, подавая свои советы, как я наблюдаю, руководятся одними соображениями, когда дело касается вас, и другими, когда касается их самих, – именно, вам они говорят, что надо оставаться спокойными, даже если кто-нибудь действует вам во вред, сами же они никак не могут у вас оставаться спокойными, хотя никто не наносит им вреда.
(68) А вот иногда какой-нибудь оратор, выступив перед вами, скажет: «Да, ты вот не хочешь вносить письменных предложений и брать на себя ответственность; у тебя не хватает смелости и твердости». Да, правда, ни дерзостью, ни наглостью, ни бесстыдством я не отличаюсь и не хотел бы отличаться, но мужеством, мне кажется, я значительно превосхожу многих политических деятелей, так развязно говорящих перед вами. (69) Ведь если кто-нибудь, граждане афинские, не считаясь с тем, будет ли это полезно для государства, привлекает граждан к суду, отбирает имущество их в казну, предлагает раздачи или выступает с обвинениями, то в этом нет с его стороны никакого мужества, но такой человек обеспечивает себе безопасность тем, что угождает вам своими речами и политической деятельностью, и таким образом он смел, ничего не опасаясь. Наоборот, тот, кто ради высшего блага часто идет наперекор вашим желаниям и ничего не говорит в угоду, но всегда только самое лучшее, и избирает такое направление политической деятельности, при котором больше значения имеет счастье, чем сознательный расчет40, и кто в том и в другом берет на себя ответственность перед вами, (70) – вот это и есть мужественный и полезный гражданин, а вовсе не те люди, которые в погоне за мимолетным благоволением вашим погубили важнейшие дела государства; таким людям я никак не могу ни завидовать, ни считать их за граждан, достойных нашего государства; скажу даже более: если бы кто-нибудь спросил меня: «Скажи, пожалуйста, а ты сам что́ хорошего сделал для нашего государства?» – я, конечно, мог бы, граждане афинские, сказать и о триерархиях, и о хорегиях, и о денежных взносах, и о выкупе пленников41, и о других своих подобных же заслугах, (71) но все-таки я ни о чем подобном не стал бы говорить, но вместо этого сказал бы только, что в своей политической деятельности я совершенно не допускаю такого образа действий, как они; что, хотя я, вероятно, сумел бы, как и другие, и выступать с обвинениями, и говорить угодливые речи, и предлагать отобрание имущества и вообще делать то же, что делают они, я никогда не ставил себе задачей так поступать и не увлекался ни корыстью, ни честолюбием; но что всегда говорю такие речи, которые меня самого ставят в ваших глазах ниже, чем многих других, но которые вам, если бы только вы слушались меня, дали бы возможность сделаться более сильными: так, вероятно, можно мне выразиться, не возбуждая зависти. (72) Да, по моему мнению, и не подходит для честного гражданина изыскивать такие политические средства, которые мне самому давали бы возможность сразу же выдвинуться на первое место между вами, а вас сделали бы самыми последними из всех. Нет, честным гражданам надлежит направлять свою политическую деятельность к тому, чтобы вместе с ней возрастало могущество государства, и все ораторы должны всегда предлагать самое лучшее, а не самое легкое: к легчайшему придет ведь природа сама, а к наилучшему должен вести, поучая своим словом, честный гражданин.
(73) Я слыхал уже и такого рода замечание одного человека, что говорю я всегда самое лучшее, но что с моей стороны это все – одни только слова, между тем как государству нужны дела и какое-нибудь проведение их в жизнь. А ка́к я смотрю на этот вопрос, я выскажу вам совершенно откровенно. В обязанности человека, подающего вам советы, по-моему даже и не входит ничего другого, как только высказать вам наилучшую мысль. И что это так именно и есть, я думаю, мне удастся без труда вам показать. (74) Вы ведь, конечно, знаете, как однажды известный Тимофей42 произнес перед вами в Народном собрании речь о том, что надо идти на помощь и спасать эвбейцев, – это было тогда, когда фиванцы хотели поработить их – и в этой речи он выразился приблизительно так: «Как же это, скажите пожалуйста, – говорил он, – фиванцы вот уже у вас на острове, а вы еще только совещаетесь, ка́к с ними быть и что́ надо делать? Разве не заполните, граждане афинские, моря триерами? не встанете сейчас же с мест и не поспешите в Пирей? не спустите на воду кораблей». (75) И вот, если сказал это Тимофей, то выполнили это вы; вследствие этих совместных усилий успех и был достигнут. Но как бы прекрасно он ни сказал тогда (а так именно он и сказал), если бы вы отнеслись к делу легкомысленно и никак не откликнулись на его призыв, разве осуществилось бы тогда хоть какое-нибудь из тех дел, которые удалось тогда совершить нашему государству? Да никоим образом! Вот так же обстоит дело и со всем тем, о чем говорю я или о чем скажет тот или иной оратор: дел ищите у самих себя, а речей наилучших, какие кто сумеет сказать43, – у выступающего оратора. (76) Теперь я хочу, прежде чем сойти с трибуны, указать вам в главных чертах сущность моего предложения. По-моему, нужно вносить деньги; нужно содержать в порядке имеющееся в наличности войско, исправляя недостатки, какие в нем находите, но отнюдь не распускать его в полном составе, какие бы обвинения ни высказывал кто-нибудь против него; надо отправлять послов во все стороны44 с тем, чтобы разъяснять, ободрять и принимать меры. Помимо же всего этого, надо карать людей, берущих взятки при исполнении государственных обязанностей, и преследовать их своей ненавистью повсюду. Это нужно для того, чтобы правильность образа мыслей людей порядочных и заявляющих себя честными гражданами становилась очевидной для всех вообще и для них самих. (77) Если вы будете так относиться к делам и откинете свое равнодушие ко всему, то еще, может быть, – да, может быть, – и теперь положение поправится. Но если вы будете сидеть, выражая свое участие только шумным негодованием или одобрением, а когда нужно будет что-нибудь делать, будете уклоняться от этого, тогда я не представляю себе, какая же речь, при вашем нежелании исполнять свои обязанности, могла бы спасти государство.
IX
Третья речь против Филиппа
Введение Либания
Содержание этой речи просто: именно, ввиду того, что Филипп только на словах соблюдает мир, на деле же наносит много вреда, оратор советует афинянам собраться в поход и отразить натиск царя, так как большая опасность нависла и над ними самими, и вообще над всеми греками.
Речь
(1) Много разговоров, граждане афинские, ведется у нас чуть ли не на каждом заседании Народного собрания о тех преступлениях, какие совершает Филипп не только против вас, но и против всех остальных с тех самых пор, как заключил мир, и все, я уверен, могли бы, хоть в действительности и не делают этого, признать своей обязанностью – и говорить, и действовать так, чтобы тот человек прекратил свое надругательство и понес наказание; однако все дела, как я вижу, приведены в такое расстройство и так запущены, что боюсь, не оказался бы, как ни обидно это звучит, правильным такой вывод: если бы все выступающие ораторы желали вносить предложения, а вы голосовать их с одним только расчетом, чтобы привести дела государства, в самое плохое состояние, то и тогда, я думаю, они не могли бы оказаться в худшем положении, чем теперь. (2) Конечно, есть, вероятно, много причин этого, и не от одной только или двух дела пришли в такое состояние, но, коль скоро вы станете правильно разбираться в деле, вы найдете, что вина за это падает главным образом на тех людей, которые предпочитают искать благоволения у народа, чем говорить наилучшее; из них, граждане афинские, некоторые1 стараются только обеспечить себе средства для достижения известности и силы и нисколько не заботятся о дальнейшем*; они думают поэтому, что и вам не надо об этом заботиться*; другие же выступают с обвинениями и клеветами против руководителей государства и этим образом действий ведут все как раз к тому, чтобы государство казнило само себя и всецело только этим и занималось, а Филиппу чтобы предоставлялась возможность говорить и делать2, что ему угодно. Такие приемы политической деятельности обычны у вас; но они и приводят к пагубным последствиям. (3) Я со своей стороны прошу вас, граждане афинские, если буду говорить о чем-нибудь откровенно, по правде, отнюдь не гневаться на меня за это. Смотрите на это вот с такой точки зрения. Свободу речи во всех других случаях вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве, что распространили ее и на иностранцев, и на рабов, и часто у нас можно увидать рабов, которые с большей свободой высказывают то, что им хочется, чем граждане в некоторых других государствах; но из совещаний вы ее совершенно изгнали. (4) Вследствие этого у вас и получилось, что в Народных собраниях вы напускаете на себя важность и окружаете себя лестью, слушая только угодные вам речи, а когда начинаются затруднения и наступают события, вы оказываетесь уже в крайне опасном положении. Конечно, если вы и сейчас находитесь в таком настроении, тогда мне нечего говорить; но если о своей пользе вы пожелаете слушать речь без всякой лести, тогда
(6)* Конечно, если бы все мы были согласны насчет того, что Филипп ведет войну против нашего государства и нарушает мир, тогда оратору ни о чем другом не нужно было бы говорить и советовать, кроме того только, как всего безопаснее и легче будет нам обороняться; но некоторые высказывают такое странное отношение, что, хотя он захватывает города, держит в своих руках многие из ваших владений и всем людям наносит вред, они все-таки терпеливо выслушивают, ка́к известные люди3 на заседаниях Народного собрания нередко выступают с утверждением, будто зачинщиками войны являются некоторые из нашей собственной среды; ввиду этого необходимо соблюдать осторожность и держаться в этом вопросе правильного пути. (7) Приходится опасаться, как бы человек, который внесет предложение и посоветует нам обороняться, не подвергся обвинению в том, что он является зачинщиком войны. Поэтому я в первую очередь и говорю об этом и хочу точно установить, от нас ли сейчас зависит решение вопроса о том, ка́к нам быть – соблюдать ли мир или вести войну*.
(8) Конечно, если есть возможность государству хранить мир и это от нас зависит, – с этого я начну, – тогда я отвечаю, что надо нам хранить мир, и, кто это говорит, тот, по-моему, должен вносить письменные предложения, действовать в этом духе и не допускать обмана. Но, если наш противник, держа в руках оружие и имея вокруг себя большое войско, только прикрывается перед вами словом «мир», между тем как собственные его действия носят все признаки войны, что́ тогда остается, как не обороняться? Если же вам угодно при этом, подобно ему, говорить, будто вы сохраняете мир, тогда я не возражаю. (9) Ну, а если кто-нибудь за мир считает такое положение, при котором тот человек получит возможность покорить всех остальных, чтобы потом пойти на нас, то он, прежде всего, не в своем уме; затем, он говорит про такой мир, который имеет силу только по отношению к
(10) Но, конечно, если мы хотим дожидаться того времени, когда он сам призна́ется, что ведет войну, тогда мы самые глупые люди, потому что, если даже он будет идти на самую Аттику, хотя бы на Пирей, он и тогда не будет говорить этого, как можно судить по его образу действий в отношении к остальным. (11) Вот так, например, олинфянам он объявил, когда находился в 40 стадиях4 от их города, что остается одно из двух – либо им не жить в Олинфе, либо ему самому в Македонии; а между тем ранее, если кто-нибудь обвинял его в чем-либо подобном, он всегда выражал негодование и отправлял послов, чтобы представить оправдания на этот счет. Вот так же и в Фокиду5 отправлялся он, словно к союзникам, и даже послы фокидян сопровождали его в походе, а у нас большинство ораторов упорно твердило, что фиванцам не поздоровится от его прохода6. (12) Далее, вот так же и Феры7 захватил он недавно, придя в Фессалию в качестве друга и союзника; наконец, и вот к этим несчастным орейцам8 он послал свое войско, как говорил, из чувства расположения к ним, чтобы их проведать: он будто бы слышал, что у них нездоровое состояние и происходит смута, а долг истинных союзников и друзей помогать в таких затруднительных обстоятельствах. (13) Так вот, – если тех, которые не могли принести ему никакого вреда и только, может быть, приняли бы меры для предотвращения от себя несчастья, он предпочитал обманывать, чем открыто предупреждать еще до начала враждебных действий, – неужели же после этого вы еще думаете, что с вами он начнет войну только после предварительного ее объявления, а тем более в такое время, пока вы сами еще будете так охотно позволять себя обманывать? (14) Да не может этого быть! В самом деле, раз вы сами, страдающие от него, не заявляете против него никаких жалоб, а обвиняете некоторых9 из своей же среды, тогда с его стороны было бы величайшей на всем свете глупостью прекратить между вами взаимные споры и распри и вызвать вас на то, чтобы вы обратились против него, а вместе с тем отнять и у людей, состоящих у него на жалованье, возможность отвлекать вас речами о том, будто он не ведет войны против нашего государства.
(15) Но есть ли, – скажите ради Зевса, – хоть один здравомыслящий человек, который по словам, а не по делам стал бы судить о ком-нибудь, соблюдает ли он мир, или ведет войну с ним? Конечно, нет ни одного такого! Так вот с самого начала, когда только что был заключен мир10, когда Диопиф еще не принимал начальства, и люди, находящиеся сейчас в Херсонесе, еще не посылались туда, Филипп уже пытался занять Серий и Дориск и выгнать из Серрийской крепости и Святой горы воинов, которых поставил там ваш полководец11. (16) А если он действовал так, то что́ это значило? Ведь он присягал соблюдать мир12. И никто пусть не возражает: «Что́ за важность? Какое до этого дело нашему государству?» – Нет, было ли это мелочью, или до этого вам не было совсем никакого дела, это уж будет другой вопрос; но благочестие и справедливость, – в малом ли их нарушают или в большом, – имеют всегда одинаковое значение. Вот и сейчас, когда он посылает наемников в Херсонес, который и царь13, и все греки признали вашим владением, и когда сам соглашается, что оказывает помощь, и даже присылает об этом письма, – скажите, пожалуйста, что́ значат эти действия? (17) Он утверждает, будто не воюет; но я не только не могу согласиться, что, действуя таким образом, он соблюдает условия мира, заключенного с вами, но даже и тогда, когда он пытался овладеть Мегарами14, устраивал тирании на Эвбее15, когда теперь предпринимает поход против Фракии16, ведет происки в Пелопоннесе17, словом, всегда, когда он для достижения своих целей действует при помощи вооруженной силы, я утверждаю, что все эти действия являются нарушением мира и означают войну против вас; или, может быть, и про людей, которые устанавливают осадные машины, вы до тех пор будете утверждать, что они соблюдают мир, пока они не подведут эти машины к самым стенам! Но вы этого не станете утверждать18, потому что, кто устраивает и подготовляет такие средства, чтобы захватить меня, тот воюет против меня, хотя бы он еще не метал ни камня, ни стрелы19. (18) Итак, что же может вам угрожать в случае чего-нибудь такого?20 А вот что: будет для вас потерян Геллеспонт; неприятель, воюющий с вами, сделается властелином Мегар и Эвбеи; пелопоннесцы станут его сторонниками. Так как же после этого про человека, который развивает такие действия против нашего государства, я буду говорить перед вами, будто он соблюдает мир? (19) Нет, никогда! Но я считаю, что с того самого дня, как он разгромил фокидян21, он уже и ведет против нас войну. А вы поступите, я думаю, благоразумно, если немедленно примете меры к обороне; если же оставите дело так, то потом, если и пожелаете, уж не будете в состоянии, мне кажется, сделать даже этого. И я настолько расхожусь во взглядах с остальными советниками, граждане афинские, что, по моему убеждению, сейчас должен идти вопрос даже не о Херсонесе и не о Византии: (20) им надо, конечно, помочь и принять меры, чтобы они не пострадали, *находящимся там сейчас воинам надо послать все, в чем они нуждаются, *но думать надо обо всех вообще греках, так как всем им, по-моему, угрожает большая опасность. Я хочу сейчас рассказать вам, почему я так боюсь за целость государства, и тогда, если мой расчет правилен, вы можете воспользоваться этими соображениями и позаботиться как-нибудь, если уж не хотите обо всех вообще, то по крайней мере хотя бы о самих себе, а если найдете мои слова пустыми и нелепыми, то ни теперь, ни после не смотрите на меня, как на человека в здравом уме.
(21) Так вот о том, что Филипп из малого и ничтожного, каким был первоначально, сделался великим; что греки относятся друг к другу с недоверием и враждою; что гораздо более невероятным было для него
(36) Что́ же в таком случае за причина этого? Ведь конечно, не без основания и не без достаточной причины тогда все греки с таким воодушевлением относились к свободе, а теперь так покорно терпят рабство. Да, было тогда, было, граждане афинские, в сознании большинства нечто такое, чего теперь уже нет, – то самое, что одержало верх и над богатством персов, и вело Грецию к свободе, и не давало себя победить ни в морском, ни в сухопутном бою; а теперь это свойство утрачено, и его утрата привела в негодность все и перевернула сверху донизу весь греческий мир. (37) Что́ же это такое было? *Да ничего хитрого и мудреного, а только то, что* людей, получавших деньги с разных охотников до власти и совратителей Греции, все тогда ненавидели, и считалось тягчайшим позором быть уличенным в подкупе; виновного в этом карали величайшим наказанием *и для него не существовало ни заступничества, ни снисхождения.* (38) Поэтому благоприятных условий во всяком деле, которых судьба часто дает и нерадивым против внимательных* и ничего не желающим делать против исполняющих все, что следует*, нельзя было купить ни у ораторов, ни у полководцев, равно как и взаимного согласия, недоверия к тиранам и варварам и вообще ничего подобного. (39) А теперь все это распродано, словно на рынке, а в обмен привезены вместо этого такие вещи, от которых смертельно больна вся Греция. Что́ же это за вещи? Зависть к тому, кто получил взятку, смех, когда он сознается42, *снисходительность к тем, кого уличают,* ненависть, когда кто-нибудь за это станет порицать, – словом все то, что связано с подкупом. (40) Ведь что касается триер, численности войска и денежных запасов, изобилия всяких средств и вообще всего, по чему можно судить о силе государства, то теперь у всех это есть в гораздо большем количестве и в больших размерах, чем у людей того времени. Но только все это становится ненужным, бесполезным и бесплодным по вине этих продажных людей.
(41) Что положение у нас теперь именно таково, это вы сами, конечно, видите, и вам вовсе не требуется моего свидетельства; а что в прежние времена положение было совсем противоположное, это я вам сейчас покажу, приводя не свои собственные слова, а надпись, которую ваши предки занесли на медную доску и поставили на Акрополе* не для того, чтобы самим от нее иметь какую-нибудь пользу (они и без этой надписи были проникнуты сознанием своего долга), но для того, чтобы в ней вы имели для себя напоминание и пример того, как строго надо относиться к подобным делам. (42) Так что́ же говорит эта надпись?* «Арфмий, сын Пифонакта, зелеец43, – вот что значится тут, – да будет лишенным гражданской чести и врагом народа афинского и союзников – сам и весь его род». Затем приводится и вина, за которую постигло его это наказание: «за то, что он привез золото от мидян44 в Пелопоннес». Такова эта надпись. (43) Так вот представьте себе, ради богов, *и вдумайтесь сами про себя*, что́ имели в виду афиняне того времени, если они так поступали, и какое значение придавали они этому. Какого-то зелейца Арфмия, раба царя45 (Зелея ведь в Азии), за то только, что он, исполняя волю своего господина, привез золото в Пелопоннес, даже не в Афины, они объявили в надписи самого и весь его род врагами своими и союзников и лишенными гражданской чести. (44) А это не то, что просто можно бы назвать лишением гражданской чести. В самом деле, какое значение это могло бы иметь для зелейца если бы на него не должны были распространяться общие права в Афинах?46 *Но дело здесь вовсе не в этом.* А в законах об убийствах есть оговорка насчет таких лиц, для которых в случае их убийства законодатель47 не допускает судебного разбирательства, *но которых считает позволительным убить*; там сказано так: «И пусть умрет лишенным чести». Это именно значит, что кто убьет одного из таких людей, остается чист. (45) Таким образом, в те времена люди считали своей обязанностью заботиться о спасении всех вообще греков; иначе, если бы они не смотрели на дело с такой именно точки зрения, их не беспокоило бы то, что в Пелопоннесе кто-то кого-то подкупает и совращает. Но они наказывали и подвергали возмездию тех, кого замечали в этом, таким способом, что заносили их имена на доску48. Вот от этого-то Греция естественно и была страшна варвару, а не варвар грекам. (46) Но не то теперь. Вы совсем не так относитесь и к подобным делам, и вообще ко всему остальному, а ка́к?* Вы сами знаете: к чему во всем обвинять одних вас? А приблизительно так же и ничуть не лучше вас относятся и все остальные греки, почему я и говорю, что настоящее положение вещей требует и большого внимания, и доброго совета. Какого?* Хотите, чтобы я сказал? А вы не разгневаетесь?49
(47) Далее какое-то странное рассуждение высказывают те люди, которые хотят успокаивать наше государство тем, что будто бы Филипп еще не так силен, как некогда были лакедемоняне; что те главенствовали повсюду50 над морем и сушей, царя имели своим союзником и перед ними никто не мог устоять; но что все-таки и их отразило наше государство и само не было сокрушено51. Но я лично думаю, что если во всех отраслях, можно сказать, достигнуты большие успехи и теперешнее положение совершенно не похоже на прежнее, ни одна отрасль не сделала бо́льших успехов и не развилась так сильно, как военное дело52. (48) Прежде всего тогда лакедемоняне, как я слышу, да и все остальные, в течение четырех или пяти месяцев, как раз в самую лучшую пору года, вторгнутся бывало, опустошат страну *противников* своими гоплитами, то есть гражданским ополчением53, и потом уходят обратно домой. Это был до такой степени старинный или, лучше сказать, такой правомерный образ действий, что даже не покупали ни у кого ничего за деньги, но это была какая-то честная и открытая война. (49) Теперь же вы, конечно, видите, что большинство дел погубили предатели и ничего не решается выступлениями на поле битвы или правильными сражениями; наоборот, вы слышите, что Филипп проходит, куда ему угодно, не с помощью войска гоплитов, но окружив себя легковооруженными, конницей, стрелками, наемниками – вообще войсками такого рода54. (50) Когда же с этими войсками он нападет на людей, страдающих внутренними недугами, и никто не выступит на защиту своей страны вследствие взаимного недоверия, вот тогда он установит военные машины и начнет осаду. И я не говорю уж о том, что ему совершенно безразлично, зима ли стоит в это время или лето, и он не делает изъятия ни для какой поры года и ни в какую пору не приостанавливает своих действий. (51) Все, конечно, должны знать и учитывать это обстоятельство, и потому нельзя подпускать войну в свою землю, нельзя оглядываться на простоту тогдашней войны с лакедемонянами, чтобы не сломать шею, дав себя сбросить с коня; но надо оберегать себя мерами предосторожности и военными приготовлениями, держа врага на возможно более далеком расстоянии от себя, следя за тем, чтобы он не двинулся из своей страны, а не ждать того, когда придется вступать с ним в борьбу, схватившись уже грудь с грудью. (52) Правда, с военной точки зрения у нас есть много естественных преимуществ, но, конечно, граждане афинские, при том лишь условии, если у нас будет желание делать то, что нужно, – именно, природные свойства его страны, которую можно свободно грабить и разорять во многих местах, да и еще тысячи других преимуществ; зато к борьбе он подготовлен лучше нас. (53) Однако нужно не только понимать это и не только военными действиями оборонять себя от него, но надо также сознанием и всем помышлением возненавидеть ораторов, выступающих за него перед вами, имея в виду, что невозможно одолеть внешних врагов государства, пока не покараете пособников их внутри самого государства. (54) А этого, клянусь Зевсом и всеми другими богами, вы не в силах будете сделать, *да и не хотите*, но вы дошли до такой глупости или безумия, или чего-то такого, чего я не умею даже назвать (часто на мысль мне приходило даже опасение, не божество ли какое-нибудь преследует дела нашего государства), что ради ли перебранки или из зависти, или ради потехи, или безразлично по какому случайному поводу, – вы велите говорить людям продажным (из которых иные и отрицать не стали бы, что они действительно таковы) и вы смеетесь, когда они кого-нибудь осыпят бранью. (55) И еще не в этом весь ужас, хотя и это само по себе ужасно. Но этим людям вы предоставили возможность даже с большей безопасностью заниматься политическими делами, чем ораторам, защищающим вас самих. Однако посмотрите, сколько гибельных последствий готовит вам это желание слушать подобных людей. Я расскажу вам дела, которые всем вам будут знакомыми.
(56) В Олинфе среди политических деятелей одни держали сторону Филиппа – и они во всем были его пособниками, – другие же, одушевленные наилучшими намерениями, старались всеми силами спасти своих сограждан от порабощения. Так которые же из этих людей погубили свое отечество? Которые предали своих всадников55 и этим предательством привели к гибели Олинф? Это приверженцы Филиппа, те люди, которые пока существовал еще этот город, опутывали такими сикофантскими происками и осыпали такими клеветами ораторов, подававших честные советы, что, например, убедили народ олинфский даже изгнать Аполлонида56.
(57) Впрочем, не у них одних такое отношение причинило всевозможные беды; нет, это бывало и в других местах. Так в Эретрии после изгнания Плутарха57 с его наемниками народ имел в своих руках власть и в этом городе, и в Порфме58. Тогда одни склонялись в политике на вашу сторону, другие на сторону Филиппа. И вот, большею частью или, вернее сказать, почти все время слушая только этих последних, злополучные и несчастные эретрийцы под конец согласились изгонять тех самых людей, которые в речах отстаивали их же пользу. (58) Тогда Филипп, этот союзник их, прислал к ним Гиппоника с тысячей наемников, разрушил стены Порфма и поставил троих лиц в качестве тиранов: Гиппарха, Автомедонта и Клитарха59, а после этого он выгнал из страны жителей, когда они уже дважды хотели найти себе спасение, – *сперва он послал для этой цели наемников под начальством Еврилоха, в другой раз – под начальством Пармениона*.
(59) Да к чему тут особенно много распространяться? В Орее60 в пользу Филиппа действовали (и это было всем известно) Филистид, Менипп, Сократ, Фоант и Агапей – те самые, которые теперь держат город в своей власти; между тем некто Евфрей, – проживавший одно время здесь у нас61, – хлопотал о том, чтобы жители оставались свободными и не были ни у кого рабами. (60) Каким вообще оскорблениям и унижениям подвергался со стороны народа этот человек, можно было бы много говорить. Но вот за год до взятия города, разгадав замыслы Филистида и его сообщников, он подал заявление62, обвиняя их в предательстве. Но тогда собралась возбужденная толпа людей, имея своим хорегом и пританом63 Филиппа, схватила Евфрея и отвела его в тюрьму под предлогом того, будто бы он устраивает смуту в государстве. (61) Народ же орейский видел это, но вместо того, чтобы помогать ему, а тех запороть на колоде64, на тех не гневался, а про него говорил, что поделом ему это терпеть, и даже злорадствовал по этому поводу. После этого те уже с полной свободой, какой им только и нужно было, повели дело к тому, чтобы город был взят, и стали подготовлять осуществление этого. Из народа же хотя некоторые и видели это, но молчали, пораженные ужасом, помня о той участи, какая постигла Евфрея. У всех было настолько подавленное состояние, что даже под надвигавшейся угрозой такого несчастья никто не осмеливался проронить и слова до тех самых пор, пока к стенам не подступили враги уже в полной боевой готовности. Тут одни взялись за оборону, другие обратились к предательству. (62) И вот, когда город был взят так позорно и подло, эти последние сделались правителями и тиранами; тех же людей, которые тогда ради собственного спасения готовы были что угодно сделать с Евфреем, они частью изгнали, частью перебили, а Евфрей этот закололся сам65, на деле засвидетельствовав, что честно и бескорыстно стоял за своих сограждан против Филиппа.
(63) «В чем же причина, – может быть, возникает у вас недоумение, – почему и олинфяне, и эретрийцы, и орейцы охотнее слушали ораторов, говоривших в пользу Филиппа, чем тех, которые говорили в пользу их же самих?» Да в том же самом, в чем и у вас: ведь люди, которые руководятся в своих речах наилучшими побуждениями, иногда даже при желании не могут сказать вам ничего приятного, потому что всю заботу им приходится обращать на спасение государства; наоборот, эти люди уже самым своим угодничеством действуют на руку Филиппу. (64) Те предлагали делать взносы, а эти говорили, что в этом нет никакой надобности; те – что надо воевать и относиться с недоверием, а эти – что надо соблюдать мир, – и так до тех пор, пока не оказались в плену. Да и во всем остальном, мне думается, дело шло таким же образом, – не стану уж рассказывать всего шаг за шагом. Одни говорили так, чтобы угождать, *и старались не доставлять никакой неприятности*, другие говорили то, что должно было принести спасение, *но этим навлекали на себя вражду*. А многое, особенно под конец, народ допускал и не так, ради удовольствия, и не по неведению, а покоряясь необходимости, когда видел, что в целом уже все потеряно. (65) Вот этого самого, клянусь Зевсом и Аполлоном, я и боюсь, – не случилось бы и с вами, когда при тщательном подсчете всего вы придете к сознанию, что вам ничего уж нельзя поделать. *И когда я вижу людей, вовлекающих вас в это, я не робею, а чувствую стыд, так как сознательно или бессознательно они вовлекают государство в тяжелое положение*. Только пусть никогда, граждане афинские, наше государство не дойдет до этого: умереть десять тысяч раз лучше, чем сделать что-нибудь из лести перед Филиппом *и покинуть кого-либо из ораторов, имевших в виду вашу пользу*. (66) Да, хорошую награду получил теперь народ орейцев за то, что дал руководить собой друзьям Филиппа, а Евфрея отстранял; хорошую награду получил народ эретрийцев за то, что ваших послов отослал66, а себя отдал во власть Клитарха: он находится в рабстве, избивается бичами, подвергается *пыткам и* казням. Хорошо пощадил Филипп и олинфян – тех, которые избрали в гиппархи Ласфена67, а Аполлонида изгнали. (67) Глупость и малодушие – обольщать себя такими надеждами и, принимая негодные решения, не желая делать ничего, что следует, но слушаясь ораторов, говорящих на пользу врагам, воображать, будто мы живем в таком большом государстве, которому не страшна никакая опасность, как бы велика она ни была. (68) Да кроме того, ведь позором будет, если когда-нибудь впоследствии придется сказать: «Кто бы мог подумать, что это случится?! Конечно, клянусь Зевсом, надо было вот то-то и то-то сделать, а того да другого не делать». – Да, много средств, вероятно, указали бы теперь олинфяне таких, которые могли бы спасти их от гибели, если бы тогда они это предвидели. Много могли бы указать орейцы, много фокидяне, много и все вообще, кто теперь уже погибли. (69) Но какая же им от этого польза? Пока кузов корабля будет еще цел, – большой ли он или малый, – до тех пор и матрос, и кормчий, и любой человек на нем без различия должны быть наготове и следить за тем, чтобы никто – ни сознательно, ни бессознательно – не опрокинул судна; но когда вода захлестнет, тогда уж ни к чему все старание. (70) Вот так же и с нами, граждане афинские, – пока мы еще целы и владеем величайшим государством, богатейшими средствами, прекраснейшей славой, может быть, иной человек, сидя здесь, уже хотел бы спросить: «Что же нам делать?» Я, клянусь Зевсом, расскажу об этом и даже внесу письменное предложение, так что, если вам будет угодно, вы утвердите его своим голосованием. Прежде всего, надо самим обороняться и готовиться, – я имею в виду подготовку триер, денег и воинов68. Ведь если даже все остальные согласятся быть рабами, нам во всяком случае нужно бороться за свободу. (71) Так вот, сначала подготовим все это у себя и притом постараемся сделать так, чтобы все это видели, и тогда обратимся с призывом ко всем остальным; будем для разъяснения дела отправлять послов* во все стороны, как то: в Пелопоннес, на Родос, на Хиос, к царю (ведь и его расчетам не противоречит эта задача – не дать Филиппу покорить все своей власти)* – это затем, чтобы, если вам удастся убедить их, они в случае надобности были у вас соучастниками и в опасностях, и в расходах, а если это не удастся, то чтобы хоть выиграть время для действий69. (72) Поскольку предстоит война против отдельного человека и против силы еще не окрепшего государства, то и это не бесполезно, равно как и те прошлогодние посольства по разным местам Пелопоннеса с обличительными речами – посольства, в которые вместе со мной отправлялись и наш почтеннейший Полиевкт, и Гегесипп70, *Клитомах, Ликург* и прочие послы, и этим мы тогда заставили его остановиться и не дали ни пойти на Амбракию71, ни двинуться в Пелопоннес. (73) Однако, если я предлагаю вам обратиться с призывом к другим, то это отнюдь не значит, чтобы мы сами могли отказываться от принятия всех необходимых мер для собственной обороны. В самом деле, было бы нелепо, отступаясь от защиты своих собственных владений, заявлять, будто заботимся о чужом, и, пренебрегая настоящим, пугать остальных страхом за будущее. Нет, я не предлагаю этого, но зато я настаиваю на том, что воинам в Херсонесе надо посылать деньги и исполнять все другое, чего они просят, надо самим нам готовиться *и делать первыми то, что следует, а тогда уж* и остальных греков созывать и собирать, осведомлять и убеждать. Это является обязанностью государства, обладающего таким значением, как ваше. (74) Если же вы рассчитываете, что Грецию спасут или халкидяне, или мегарцы72, вам же самим удастся убежать от этих хлопот, то вы неправильно так думаете: довольно будет, если сами они останутся целы – каждый в отдельности. Нет, именно вам надлежит это сделать, так как вам эту почетную задачу стяжали и оставили в наследство ваши предки ценой многих великих опасностей. (75) Если же каждый будет изыскивать средства к исполнению своего желания, но в то же время будет сидеть сложа руки и думать только о том, чтобы самому не делать ничего, тогда, во-первых, он никогда не найдет для этого дела исполнителей, *так как, если бы таковые были, они уже давно бы нашлись, поскольку сами вы ничего не хотите делать, но их нигде нет*; во-вторых, я боюсь, как бы со временем уже необходимость не заставила нас делать сразу все то, чего мы сейчас не хотим.
(76) Итак, вот каково мое мнение: об этом я вношу и письменное предложение. И я думаю, что еще и сейчас наши дела могут поправиться, если оно будет проводиться в жизнь. Впрочем, если кто-нибудь другой может предложить что-нибудь лучшее, чем мое, пусть он говорит и подает свой совет. Но ваше решение, какое вы примете, пусть послужит – да помогут все боги! – нам на пользу.
X
Четвертая речь против Филиппа
Введение Либания
И эта речь имеет одинаковое содержание с предыдущей и не прибавляет ничего нового и особенного, кроме рассуждения о единодушии. Видя враждебное отношение богатых к бедным, Демосфен старается прекратить между ними раздор, причем демократам советует не требовать отобрания в казну имущества богатых, богатым же не возражать против раздачи государственных денег бедным. Кроме того, он убеждает афинян отправить посольство к персидскому царю для переговоров о союзе.
Речь
(1) Признавая вопрос, обсуждаемый вами1, граждане афинские, и важным, и необходимым для государства, я постараюсь сказать о нем то, что считаю полезным. Конечно, немало ошибок было совершено, и не за короткий срок они накопились, приведя наши дела в расстройство. Но во всем этом, граждане афинские, нет в настоящее время ничего более печального, чем то, что мыслями своими вы далеки от этих дел и уделяете им внимание только в то время, пока сидите здесь, слушая разговоры о них, или когда узна́ете какую-нибудь тревожную новость; а затем, едва лишь уйдете отсюда, как ни один из вас уже не только не заботится, но даже и не помнит об этом. (2) Наглость и захватнические наклонности, которые проявляет Филипп в отношении ко всем людям, действительно так велики, как вы о них слышите; а что его нельзя от этого удержать словом и речью перед народом, это, конечно, знает всякий. Кто не имеет никаких других данных, чтобы судить об этом, тот пускай примет в расчет вот что. Мы никогда еще ни в одном случае, где надо было высказаться по вопросу о справедливости, не оказывались побежденными и не бывали признаны неправыми, но всюду всех побеждаем и превосходим силою своего слова. (3) Ну и что́ же – разве от этого у
(7) Так для чего же я говорю и распространяюсь так об этом? Конечно, клянусь Зевсом и всеми богами, вовсе не для того, чтобы вызывать против себя озлобление. Нет, я хочу только каждому из вас, граждане афинские, внушить мысль и вселить такое убеждение, что беспечность и легкомыслие, проявляемые изо дня в день, дают себя почувствовать, как в частной жизни, так и в государствах, не сразу же после того, как сделано то или иное упущение, но обнаруживаются в конечном итоге всех дел. (8) Смотрите, что́ было с Серрием и Дориском8. Это были первые места, потерянные по беспечности после заключения мира; многим из вас они, может быть, даже неизвестны. Между тем, когда захват их был оставлен нами без возражения и даже без внимания, это привело к потере Фракии и союзника вашего Керсоблепта9. Когда затем Филипп снова увидел, что и это оставляется без внимания и что от вас не посылается туда никакой помощи, он принялся за разрушение Порфма10 и устроил, как крепкую опору против вас, тиранию насупротив Аттики – на Эвбее11. (9) Ввиду того, что этому не придавалось значения, чуть не были взяты Мегары12. Вы и к этому отнеслись совершенно равнодушно и не выразили никакого беспокойства на этот счет, не дали даже ему понять, что не допустите таких действий с его стороны. Тогда он подкупом взял Антроны13, а немного времени спустя захватил власть в Орее14. (10) Еще о многом я уж не упоминаю, как то: о Ферах15, о походе на Амбракию, о резне в Элиде и о тысячах других дел; говоря об этом, я вовсе не имел в виду перечислить всех пострадавших от насилий и обид со стороны Филиппа, но только хотел вам показать, что Филипп не перестанет наносить обиды всем людям, а некоторые области даже подчинять своей власти, если кто-нибудь его не остановит.
(11) Есть16 такие люди, которые имеют обыкновение, еще не выслушав рассказа о положении дел, сейчас же спрашивать: «Так что же надо делать?» Но спрашивают они вовсе не для того, чтобы, услыхав на это ответ, что-нибудь сделать (тогда они были бы самыми полезными людьми на свете), но только чтобы отделаться от оратора. Но все-таки нужно сказать, что следует делать. Прежде всего, граждане афинские, вам надо твердо признать самим про себя то, что Филипп ведет войну против нашего государства и что мир он уже нарушил; что он относится к нам недружелюбно и является врагом всему нашему государству и даже самой почве государства – прибавлю еще – и богам, обитающим в городе (да погубят они его окончательно!), но ни с кем не воюет он так ожесточенно, как с свободным государственным строем, ни против кого не питает таких злобных замыслов и ни о чем вообще не хлопочет он так усердно, как о том, чтобы низвергнуть этот строй. (12) И сейчас это приходится ему делать до некоторой степени в силу необходимости17. В самом деле, рассчитывайте это так. Он хочет властвовать, а в этом он видит противников только в одних вас. Преступления против вас совершает он уже с давних пор и это сам отлично знает. Владея вашим прежним достоянием, он через это обеспечивает себе обладание всем остальным: так если бы он упустил из рук Амфиполь и Потидею, тогда не мог бы и оставаться у себя на родине. (13) Таким образом он знает обе эти вещи: и то, что сам имеет враждебные замыслы против вас, и то, что вы это замечаете. Но поскольку он считает вас за благоразумных людей, он и думает, что вы вправе его ненавидеть. Помимо этих столь важных соображений18, он знает отлично, что, если даже он всех остальных подчинит себе, никакое владение не будет у него прочным, пока у вас будет демократическое правление, но что, если только его самого постигнет какая-нибудь неудача, каких много может случиться с человеком, тогда все находящиеся сейчас в насильственном подчинении у него придут к вам и у вас будут искать себе прибежища. (14) Ведь вы по природе не имеете такого свойства, чтобы самими польститься на чужое и забрать в руки власть, а наоборот, – способны помешать другому в захвате ее и отнять у похитителя, и вообще готовы оказать противодействие любому, кто стремится к власти, и всех людей готовы сделать свободными. Поэтому он и не хочет, чтобы выгодам его положения угрожала стоящая наготове свежая сила приносимой вами свободы19, и расчет его не плохой и не напрасный. (15) Таким образом в первую очередь нужно вот что – признать, что он враг свободного государственного строя и демократии и враг непримиримый; во-вторых, надо ясно себе представлять, что все решительно свои теперешние действия и все замыслы он направляет именно против нашего государства. Нет ведь между вами ни одного настолько непонятливого человека, который мог бы вообразить, что Филипп стремится завладеть только трущобами во Фракии (в самом деле, как же иначе можно было бы назвать Дронгил, Кабилу, Мастиру и все те местечки, которыми он, как говорят, сейчас владеет?) и что ради приобретения их терпеливо переносит и труды, и непогоды, и крайние опасности, (16) но что не гонится за обладанием афинскими гаванями, верфями, триерами, *серебряными рудниками, такими большими доходами*, всем местоположением и славой – не дай бог ни ему, ни кому-либо другому подчинить наше государство и сделаться властелином над всем этим! – и что всем этим он предоставит владеть вам, а ради проса да полбы, спрятанных во фракийских погребах, проводит зиму в этой яме. (17) Быть этого не может! Нет, и это, и все остальное он предпринимает ради того только, чтобы завладеть местами здесь. Так вот каждый из вас должен знать это и отчетливо представлять себе, и потому нельзя, клянусь Зевсом, от оратора, выступающего с наилучшими советами и соблюдающего полную справедливость, требовать, чтобы он внес письменное предложение с объявлением войны: этого могут требовать только люди, которые желают найти, с кем бы начать войну, а не действуют на благо государства. (18) Да вот смотрите. Если бы при первом же случае, когда Филипп нарушил мир, или хоть при втором, или при третьем (таких ведь случаев, следовавших один за другим, было много) кто-нибудь внес письменное предложение о том, что надо воевать с ним, а Филипп вот так же, как и теперь, когда никто из вас не вносит предложения о войне, оказывал помощь жителям Кардии20, – разве тогда не был бы тотчас же схвачен человек, написавший такое предложение, и разве не стали бы все обвинять его в том, что из-за него Филипп подал помощь жителям Кардии? (19) Поэтому не ищите, на кого обратить свою ненависть за те преступления, которые совершает Филипп, и кого отдать на растерзание его наемникам; а если вынесете постановление, что надо вести войну, тогда уж не думайте спорить между собой о том, нужно или не нужно было вам это делать, но каким способом ведет войну он, таким же ведите и вы по его примеру, тех, кто уже сейчас обороняется21, снабжайте деньгами и всем, в чем они нуждаются, а сами делайте взносы, граждане афинские, и снаряжайте войско, быстроходные триеры, лошадей, корабли для перевозки конницы и вообще все, что требуется для войны. (20) Ведь смешно сказать, как сейчас мы относимся к делам, и сам Филипп, я думаю, не мог бы пожелать, клянусь богами, чтобы наше государство действовало как-нибудь иначе, чем так, как вы действуете теперь: вы запаздываете, растрачиваете средства, ищете, кому бы поручить дела, возмущаетесь, друг друга обвиняете. А что́ за причина этого – я вам объясню да расскажу также и то, ка́к вам это прекратить. (21) Ни разу еще ни одного дела, граждане афинские, вы не поставили и не подготовили правильно с самого же начала, но всегда только гоняетесь вслед за событиями, а потом, когда запоздаете, бросаете начатое дело; затем, случись опять что-нибудь иное, снова начинаете готовиться и поднимаете суматоху. (22) А это не годится22. Никогда нельзя добиться нужного успеха посылкой одних вспомогательных отрядов, но следует снарядить целое войско, снабдить его продовольствием, назначить к нему казначеев и государственных рабов, установить по мере возможности самую строгую бережливость в деньгах и после этого уже требовать отчета в денежных вопросах с этих лиц, а в военных действиях – с военачальника и не оставлять никакой отговорки для этого начальника, чтобы плыть не туда, куда следует, или действовать не так, как указано. (23) Если вы все так сделаете и подлинно пожелаете держаться такого образа действий, тогда вы принудите Филиппа честно соблюдать мир и оставаться в пределах своей страны или же будете вести войну на равных условиях с ним. И, как теперь вы стараетесь разузнать, что́ делает Филипп и куда он отправляется, так, может быть, да, может быть, *граждане афинские*, тогда
(24) С другой стороны, если кто-нибудь думает, что это сопряжено с большими расходами, со многими трудностями и хлопотами, он рассуждает совершенно правильно. Но когда он представит себе последствия, какие ожидают наше государство в дальнейшем, если оно не согласится на эти меры, тогда он увидит все преимущество самим добровольно исполнять то, что требуется… В самом деле, пусть бы даже кто-нибудь поручился – из богов, конечно, так как из людей никто бы не мог быть надежным поручителем в таком важном деле – за то, что, если вы будете оставаться спокойными и все предоставите своему течению, он не придет в конце концов сюда против вас самих; (25) тогда все-таки позорно, клянусь Зевсом и всеми богами, и недостойно вас и установившейся славы нашего государства и деяний наших предков – из-за собственной беспечности ввергнуть в рабство всех решительно остальных греков, и я лично согласился бы скорее умереть, чем это предложить. (26) Впрочем, если кто-нибудь другой говорит так и это вам представляется убедительным, пусть будет по-вашему – не обороняйтесь, бросьте все на произвол судьбы. Но если никто не разделяет такого взгляда, – наоборот, если мы все знаем, что, чем больше владений мы позволим ему захватить у нас, тем более упорного и сильного будем в нем иметь врага, тогда где же тот предел, до которого мы будем все отступать? Чего мы ждем? Когда же, граждане афинские, у нас явится желание исполнять свои обязанности? – «Тогда, клянусь Зевсом, когда это будет необходимо». (27) Но то, что можно назвать необходимостью с точки зрения свободных людей, не только есть налицо, но у нас давно уже позади; что же касается той необходимости, какая бывает у рабов, то надо молиться, чтобы она никогда не наступала. А в чем разница? В том, что, если для свободного человека необходимостью бывает стыд за происходящее (и я не знаю, какую еще можно бы назвать другую выше этой), то для раба это – побои и телесные наказания (да минует нас это!), о чем и говорить-то не пристало.
(28) Затем, конечно, граждане афинские, всякие проволочки с такими обязанностями, которые каждый должен выполнять личным трудом и на собственные средства, неуместны, никоим образом не допустимы, но все-таки они могут находить хоть некоторое оправдание. А вот если вы не хотите даже слушать о таких делах, которые следует не только прослушать, но и обсудить, это уже заслуживает всяческого осуждения. (29) Вы обыкновенно ни о чем не хотите слушать, пока не настанут, как теперь, решительные события, и ничего не хотите обсуждать в спокойных условиях; но в то время, как тот человек готовится, вы вместо того, чтобы самим делать то же самое и со своей стороны приготовляться, относитесь беспечно, и если кто-нибудь говорит об этом, того гоните с трибуны23; когда же узнаете о падении или хотя бы об осаде какого-нибудь города, тогда только начинаете слушать и готовиться. (30) Между тем выслушать и обсудить дело нужно было именно в то время, когда вы этого не хотели, теперь же нужно бы уже действовать и пользоваться сделанными приготовлениями, тогда как вы еще только слушаете. Разумеется, такие привычки и приводят к тому, что вы одни из всех людей поступаете совсем не так, как остальные: остальные люди обыкновенно, прежде чем приняться за дело, занимаются обсуждением, а вы – тогда, когда дело уже сделано.
(31) Так вот я и буду говорить о том, что остается и что давно следовало бы сделать, но не потеряло значения и теперь. Ни в чем вообще не нуждается наше государство для предстоящих ему теперь дел в такой степени, как в деньгах. Сложилось само собой благоприятное стечение обстоятельств, и, если мы сумеем воспользоваться им надлежащим образом, тогда, может быть, у нас все и выйдет как нужно. Прежде всего, те люди, которым персидский царь верит и которых считает в числе оказавших ему услуги, ненавидят Филиппа и ведут с ним войну24. (32) Затем, помощник и сообщник Филиппа во всех его замыслах против царя схвачен и увезен25, и таким образом обо всех этих делах царь услышит не по обвинениям со стороны нас, у которых он может предположить желание говорить в своих собственных расчетах, а со слов самого исполнителя и руководителя, что придаст тем сообщениям достоверность, и останется еще слово за нашими послами, которое царь тогда выслушает с особенным удовольствием (33) – именно о том, что надо совместными силами отомстить нашему общему обидчику и что для царя гораздо опаснее будет Филипп, если нападет сперва на нас, потому что, если мы, оставшись без помощи, потерпим какое-нибудь несчастье, он уже без всякого опасения может пойти против него26. Так вот насчет всех этих вопросов, я думаю, и надо отправить посольство, чтобы оно договорилось с царем, и надо отказаться от нелепого взгляда, который много раз причинял нам ущерб: «да он варвар», или «он общий враг для всех» и все тому подобное. (34) Так я нередко вижу, как кто-нибудь, с одной стороны, высказывает опасения против лица, находящегося в Сузах или Экбатанах27, и утверждает, будто оно враждебно относится к нашему государству, хотя оно и прежде помогло нам поправить дела государства28, да и теперь предлагало это (если же вы вместо того, чтобы принять предложение, отвергли его, в этом не его вина), а с другой стороны, тот же человек говорит совершенно в ином духе про грабителя греков, растущего вот так близко у самых наших ворот в середине Греции. Таким рассуждениям я лично всегда удивляюсь и боюсь этого человека, кто бы он ни был, поскольку он не боится Филиппа.
(35) Далее, есть и еще одно дело, которое весьма вредит нашему государству. Опороченное несправедливой бранью и недостойными речами, оно дает предлог людям, которые не хотят вовсе исполнять справедливых требований в свободном государстве. И на него именно, как вы увидите, сваливают вину за все упущения у нас в делах, когда кто-нибудь не выполняет своих обязанностей. Хотя я и весьма боюсь говорить об этом, но все-таки скажу. (36) Я думаю, что с пользой для государства сумею высказать справедливые соображения и в защиту бедных против богатых, и в защиту состоятельных против неимущих. Если бы нам удалось устранить из обращения как те нарекания, которые некоторыми несправедливо делаются на зрелищную казну, так и опасение, что этот порядок рано или поздно приведет к какому-нибудь крупному несчастью, тогда не было бы дела более важного для государства, которое мы могли бы внести со своей стороны и которое вообще могло бы более укрепить все государство в целом. (37) Но смотрите на дело вот с какой точки зрения. Я скажу сперва о людях, которые, очевидно, находятся в нужде. Было недавно у вас такое время, когда доходы у государства не превышали ста тридцати талантов29, и все-таки тогда среди людей, могущих по состоянию исполнять триерархию или делать взносы30, не было никого, кто бы отказывался от исполнения падавших на него обязанностей под предлогом, что не имеет избытков, и у нас и триеры плавали, и деньги находились, и все обязанности мы выполняли. (38) После этого судьба на наше благо умножила общественное достояние, и теперь получается дохода четыреста талантов вместо прежних ста, и при этом никто из состоятельных людей не только не терпит никакого ущерба, но всякий получает еще прибыль, так как все состоятельные приходят, чтобы получить свою долю в этом, – и правильно поступают; (39) Так какое же есть у нас теперь основание бранить за это друг друга и находить в этом отговорку, чтобы не исполнять ничего *из своих обязанностей*, или, может быть, мы завидуем бедным за эту помощь, явившуюся им от самой судьбы? Я со своей стороны не мог бы обвинять их за это, да и не нахожу справедливым. (40) Да ведь и в частных домах я не вижу ни одного решительно человека из людей в зрелом возрасте, который так относился бы к старшим или был настолько несознателен и неразумен, что отказывался бы сам делать что-нибудь, если все не будут делать того же, что и он: он подлежал бы в таком случае ответственности по законам о худом обращении31, так как, я думаю, справедливость требует исполнять по отношению к родителям тот долг, который определен им одинаково и природой, и законом, и выполнять его чистосердечно. (41) И вот, как у каждого из нас в отдельности есть свой родитель, так и всех вообще родителей надо считать общими родителями всего государства в целом, и у них не только не следует отнимать ничего из тех благ, которые дает им государство, но даже, если бы не было этих благ, так надо бы изыскать их откуда-нибудь еще, чтобы ни в чем у них не было недостатка по нашей невнимательности. (42) Так вот, если богатые будут держаться такого взгляда, их образ действия, мне кажется, будет не только справедливым, но и полезным. И в самом деле, лишать кого-нибудь в государственном порядке необходимых средств – это значит вызывать у многих недовольство существующим положением. А нуждающимся я посоветовал бы отказаться от того требования, которым недовольны состоятельные и за которое справедливо осуждают их. (43) Сейчас я постараюсь таким же образом, как только что сделал относительно бедных, объяснить и точку зрения богатых, не побоявшись высказать правду. Именно, по моему мнению, нет вообще ни одного настолько низкого и жестокого по умственному складу человека, – не говоря уж про афинян, *но и среди остальных людей*, – кто бы стал сожалеть, видя, что эту помощь получают люди бедные и нуждающиеся в необходимом. (44) Но в чем же выходит тут затруднение и чем это дело вызывает против себя неудовольствие? Это бывает тогда, когда видят, что некоторые люди начинают переносить этот порядок от общественной собственности на частную, и что, хотя оратор, предлагающий это, становится у вас сейчас же великим, прямо бессмертным по своей неприкосновенности, но все-таки тайный приговор бывает отличен от явного шума одобрений32. Вот это и вызывает недоверие и даже возмущение. (45) Да, граждане афинские, нужно установить между собой справедливые взаимоотношения в государстве, – богатые должны иметь уверенность, что у них жизнь вполне обеспечена принадлежащей им собственностью и что им за нее нечего бояться, в случае же опасности они обязаны отдавать ее отечеству на общее дело ради спасения; остальные должны общественное достояние считать общим и иметь в нем свою долю, а частную собственность каждого отдельного лица – достоянием владельца. Так и малое государство становится великим, и великое спасается. Итак, если говорить о том, что́ требуется от обеих сторон, то сказанным, вероятно, все это исчерпывается, а ка́к это может быть осуществлено – это должно быть установлено законом33.
(46) Что касается настоящего положения вещей и теперешнего тревожного состояния, то это имеет много причин, идущих издалека. Об этом, если вам угодно слушать, я и хочу рассказать. Вы, граждане афинские, отступились от того основания, которого завещали вам держаться ваши предки: вставать во главе греков и, имея наготове постоянное войско, защищать всех притесняемых; это вы теперь, послушавшись некоторых политических деятелей, признали за излишнее дело и за напрасную трату средств, зато в том, чтобы прозябать в спокойствии и не исполнять никаких обязанностей, но уступать одно за другим все свои владения и отдать их таким образом во власть другим, – в этом вы стали находить удивительное счастье и важное средство к безопасности. (47) А воспользовавшись этим, вот этот другой человек занял тот пост, на котором следовало бы стоять вам, и он стал славным и великим и властителем многих областей, – и это естественно; действительно, то почетное, великое и славное дело, из-за которого все время спорили друг с другом величайшие из наших государств, теперь он взял на себя всеми покинутое, после того как лакедемоняне потерпели неудачу34, фиванцы оказались занятыми фокидской войной, а мы не хотим о нем думать. (48) Вот так, в то время, как на долю всех вообще остался только страх, ему достается много союзников и большая сила; вместе с тем всех греков теперь обступили со всех сторон столько таких трудностей, что нелегко даже найти нужный совет.
(49) Но если, граждане афинские, теперешние обстоятельства создают, как я полагаю, угрозу для всех, то никто во всем свете не подвергается большей опасности, чем вы, не потому только, что против вас более всего направляет свои замыслы Филипп, но и потому, что сами вы наиболее бездеятельные из всех людей. К тому же, если вы, видя у себя большое количество товаров и изобилие продовольствия на рынке, так очарованы этим, что не замечаете никакой опасности для государства, то вы недооцениваете положение дел и неправильно судите о нем. (50) Конечно, о состоянии рынка и праздничной ярмарки, плохо или хорошо они снабжены, по этим данным, пожалуй, можно судить, но насчет государства, которое, по представлению того, кто бы всегда хотел властвовать над греками, одно только могло бы дать ему отпор и вступиться за свободу, – о таком государстве судить надо, клянусь Зевсом, не по тому, хорошо ли снабжено оно товарами, но по тому, может ли оно рассчитывать на преданность союзников и достаточно ли сильно оно своим вооружением. Вот на что надо смотреть в нашем государстве. А это все у вас ненадежно и отнюдь не в благополучном состоянии. (51) Вы убедитесь в этом, если взглянете на дело вот с какой точки зрения. Когда в делах у греков было наиболее тревожное состояние? Да другого такого времени, как теперь, никто, пожалуй, не укажет. Действительно, в прежнее время греческий мир всегда разделялся лишь на две таких стороны – лакедемоняне и мы, а из остальных одни подчинялись нам, другие им. Царь же сам по себе внушал недоверие одинаково всем; но если он оказывал поддержку тем, которые терпели поражение на войне, он сохранял за собой доверие лишь до тех пор, пока не добивался равновесия между теми и другими, но после этого уже и те, кого он спасал, ненавидели его не менее, чем те, которые были его врагами с самого начала. (52) А сейчас, во-первых, у царя установились дружественные отношения со всеми греками, и хуже всего эти отношения именно с нами, если только теперь мы хоть немного не поправим их. Во-вторых, повсеместно образуется много простасий35 и, хотя на первенство заявляют притязания все, но на деле все отступились от этого и только все завидуют и не доверяют друг другу, а не тем, кому следовало бы; все держатся особняком, сами по себе – аргосцы, фиванцы, лакедемоняне, коринфяне, аркадяне, мы. (53) Но хотя весь греческий мир разделился на столько частей и на столько династий36, все-таки, если сказать откровенно всю правду, ни у кого из них в государственных учреждениях и советах нельзя увидать, чтобы греческие37 дела обсуждались так редко, как у нас; и это естественно: любит ли кто-нибудь нас, верит ли нам или боится – все равно никто не вступает с нами в переговоры. (54) А причина этого не в какой-нибудь одной ошибке, граждане афинские (тогда легко было бы вам это исправить), но во многих и разнообразных ошибках, сделанных за все время; все их одну за другой я не стану перечислять, но назову только одну, к которой восходят все остальные, причем попрошу вас, если буду говорить откровенно сущую правду, отнюдь не сердиться на меня за это. Выгоды всякого благоприятного положения у вас проданы, и вы получили на свою долю праздное существование и покой; прельстившись этим, вы не возмущаетесь против своих обидчиков, а награды достаются другим людям. (55) Конечно, всех вообще примеров такого рода не сто́ит нам разбирать сейчас; скажу только об одном38: всякий раз как зайдет речь об отношениях к Филиппу, сейчас же встает кто-нибудь и заявляет, что не надо заниматься пустыми разговорами и писать предложение о войне, и сейчас же прибавит к этому для сравнения одно за другим: «какое хорошее дело – мир!» – «как тяжело содержать большое войско!» или: «некоторые люди хотят расхищать государственные деньги!» или еще какие-нибудь речи в этом же роде, стараясь придать им вид как можно более правдоподобный. (56) Но, конечно, относительно соблюдения мира не вас надо убеждать, поскольку вы и так вполне убеждены в этом и потому сидите сложа руки, но того, кто войною только и занят: если он согласится на это, то с вашей стороны все это уже есть налицо. А тяжелыми надо считать не те затраты, которые мы делаем на свое спасение, но бедствия, которые постигнут нас в случае, если мы не согласимся на эти затраты; разговоры же о том, что «будут расхищены государственные деньги», надо прекращать, изыскав меры к их сохранению, а вовсе не отказываясь от собственной пользы. (57) Но меня возмущает уже само по себе то обстоятельство, как некоторые из вас сокрушаются при мысли, что будут расхищены деньги, хотя от вас зависит и беречь их, и карать грабителей, но не сокрушаются о том, что Грецию всю, вот так – одно место за другим, расхищает Филипп и притом расхищает, собирая силы против вас. (58) Так в чем же, значит, причина такого несоответствия, граждане афинские, почему про одного человека, который так явно совершает преступления, захватывает города, никто из этих людей ни разу не сказал, что он совершает преступление и является зачинщиком войны, а между тем ораторов, которые советуют не допускать этого и не оставлять без помощи эти города, они обвиняют в том, будто они затевают войну? Это потому, что вину за огорчения, ожидающие нас от войны (неминуемо ведь, конечно, неминуемо, что от войны бывает много горя), они хотят свалить на тех ораторов, которые обычно предлагают ради вашей пользы наилучшие меры. (59) Они думают, что, если вы единодушно и согласно будете обороняться против Филиппа, вы его победите, и им не дадите возможности получать деньги в качестве наемников, а если, наоборот, после первой же тревоги вы начнете обвинять кого-нибудь и привлекать к суду, тогда сами они будут выступать в качестве обвинителей против них и достигнут этим сразу двух целей – и в ваших глазах приобретут себе славу, и от него получат деньги, а вы за то самое, за что следует покарать их, будете карать людей, которые в своих речах защищали вашу же пользу. (60) Вот на что они рассчитывают и на чем строят свои обвинения, будто некоторые люди хотят затеять войну. Но я лично знаю хорошо, что, хотя до сих пор никто из афинян не писал предложения относительно войны, Филипп захватил уже многие города, принадлежащие нашему государству, и вот теперь послал помощь в Кардию39. Конечно, раз мы сами не хотим видеть того, что он воюет с нами, он был бы самым безумным из всех живых людей, если бы сам стал раскрывать это. Действительно, уж раз сами обижаемые отрицают это, что́ же еще делать обидчику? (61) Но что мы будем говорить тогда, когда он пойдет уже против нас самих? Он, конечно, и тогда не будет говорить, что воюет, как не говорил и орейцам, когда его воины были уже в их стране, как еще раньше того не говорил ферейцам, когда подступил уже к их стенам, и как не говорил вначале олинфянам до тех пор, пока не вступил со своим войском в самую страну их. Или, может быть, и тогда про людей, которые станут призывать к обороне, мы все еще будем говорить, что они затевают войну? В таком случае нам остается только… быть рабами: ведь другого нет ничего. (62) Да кроме того, и опасность, которая угрожает вам, совсем не такова, как всем остальным: ведь Филипп хочет не просто подчинить своей власти наше государство, а совершенно его уничтожить. Он знает отлично, что рабами быть вы и не согласитесь, и хоть бы даже согласились, – не сумеете, так как привыкли главенствовать, затруднений же ему доставить при случае будете способны более всех остальных людей, взятых вместе. Ввиду этого он и не пощадит вас, если выйдет победителем. (63) Итак, следует иметь в виду, что борьба сейчас предстоит за самое существование, и потому людей, явно продавшихся ему, надо *ненавидеть и* запороть на колоде. Нельзя ведь, никак нельзя одолеть внешних врагов государства, пока вы не покараете врагов внутри самого государства, но вы будете натыкаться на них, как на подводные камни, и по необходимости не поспевать за теми. (64) Как вы думаете, почему теперь он надругается над вами (иначе никак нельзя, мне кажется, назвать то, что он делает) и не прибегает даже к обману, хотя бы под видом благодеяния, как это делает по отношению ко всем остальным, но уже прямо угрожает? Так, например, фессалийцев он путем многих подачек вовлек в теперешнее состояние рабства; а уж сколько раз он обманывал злополучных олинфян, когда сначала отдал им Потидею, потом и еще много других мест, про то и сказать никто не мог бы. Вот теперь он старается обольстить фиванцев, передав им под власть Беотию и избавив их от долгой и тяжелой войны. (65) Таким образом все они получили какие-нибудь выгоды сами для себя, но за это одни уже теперь поплатились, как всем известно, другие еще поплатятся, когда только настанет время. А вы – я молчу о том, чего вы лишились прежде, – но ка́к вы были обмануты при самом заключении мира, скольких владений вы лишились при этом! Разве не покорил он фокидян, Пилы, области во Фракии, Дориск, Серрий, самого Керсоблепта? Разве сейчас не завладел он государством кардийцев и разве не признает этого сам? (66) Почему же к вам он относится совершенно иначе, чем ко всем остальным? – А потому, что из всех вообще государств в одном только вашем предоставляется свобода говорить на пользу врагам и, получив взятку, без страха выступать перед вами, хотя бы вам пришлось лишиться вашего собственного достояния. (67) Не было бы безопасно в Олинфе высказываться в пользу Филиппа, если бы заодно с этими людьми не был облагодетельствован и народ олинфский предоставлением в его распоряжение Потидеи. Не было бы безопасно в Фессалии высказываться за Филиппа, если бы народ фессалийцев не был облагодетельствован тем, что Филипп изгнал у них тиранов и вернул им участие в Пилейской амфиктионии. Не было это безопасно в Фивах, пока он не отдал им Беотию и не разгромил фокидян. (68) А вот в Афинах, хотя Филипп не только отнял Амфиполь и землю кардийцев, но и обращает Эвбею в укрепленный оплот против вас и теперь идет походом на Византию, можно безопасно говорить в пользу Филиппа. Да и недаром же некоторые из этих людей быстро делаются из нищих богатыми, из неизвестных и бесславных славными и именитыми, а вы, наоборот, из славных бесславными и из богатых бедными; (69) для государства ведь богатством я считаю союзников, доверие и общее расположение, а всем этим как раз вы теперь и стали бедны. А вследствие того, что к этим вещам вы относитесь беспечно и предоставляете их своему течению, он благоденствует и велик, и страшен всем – грекам и варварам, а вы одиноки и унижены, блистаете изобилием продовольствия на рынке, но до смешного слабы в подготовке того, что нужно для войны.
(70) Между тем некоторые из ораторов, подавая свои советы, руководятся, как я наблюдаю, одними соображениями, когда дело касается вас, и другими, когда касается их самих; именно, вам они говорят, что надо оставаться спокойными, даже если кто-нибудь действует вам во вред, сами же они никак не могут у вас оставаться спокойными, хотя никто не наносит им вреда. Но если бы кто-нибудь, не допуская никакой брани, спросил тебя, Аристомед40: «Скажи, пожалуйста, – в чем тут дело? – раз ты знаешь определенно (никого ведь нет, кто бы не знал таких вещей), что жизнь частных людей идет без потрясений, без хлопот и опасностей, тогда как жизнь политических деятелей сопряжена с обвинениями, неустойчива и полна изо дня в день борьбы и невзгод, так почему же все-таки ты избираешь не ту спокойную и безмятежную жизнь, а эту полную опасностей?» – что́ бы ты на это ответил? (71) Да, если бы мы предложили тебе указать по правде самое лучшее, какое можешь, основание, – именно, что на все это ты идешь ради чести и славы, тогда я не понимаю, почему же себе самому ты считаешь нужным для достижения этого все делать – и трудиться, и подвергаться опасностям, между тем, когда дело идет о государстве, ты советуешь ему бросить без раздумья все как пришлось. Ведь не скажешь же ты, что тебе самому надо занимать в государстве видное положение, тогда как государству нашему никакого значения среди греков не нужно иметь. (72) Также я не вижу и того, чтобы безопасность нашего государства требовала от него заниматься только своими собственными делами, а чтобы тебе, наоборот, было опасно не вмешиваться вовсе, подобно всем остальным, в чужие дела; нет, напротив, я, вижу, что именно для тебя от твоей деятельности и вмешательства во все дела происходят крайние опасности, тогда как для государства – от бездействия. (73) Или, клянусь Зевсом, может быть, у тебя есть дедовская или отцовская слава, и позорно будет, если на тебе она кончится, тогда как у государства предки были неведомые и ничтожные? – Нет, и это не так! У тебя отец был вор, если он был похож на тебя, а у нашего государства отцами были такие люди, которых знают все греки, поскольку благодаря им сами они *дважды* спаслись от величайших опасностей. (74) Но, как видно, некоторые политические деятели не умеют относиться к делам личным и к делам своего государства так, как того требует справедливость и гражданское сознание. Нет, – если из этих людей некоторые, едва выйдя из тюрьмы, забывают про себя, кто они, разве справедливо допустить, чтобы наше государство, которое до сих пор главенствовало над остальными и занимало первое место, теперь находилось в полном бесславии и унижении?
(75) Хотя много еще я мог бы сказать и о многих делах, я все-таки кончаю, так как думаю, что и сейчас, и во всякое другое время дела государства приходят в упадок не от недостатка речей; но это бывает тогда, когда вы, прослушав обо всех необходимых мерах и единодушно признав правильность сделанных предложений, после этого с таким же вниманием, сидя здесь, слушаете ораторов, которые хотят губить и портить все это, и это вы делаете не потому, чтобы не знали их (вы знаете отлично, едва поглядев на человека, кто говорит за плату и действует в пользу Филиппа и кто в самом деле имеет в виду наилучшие цели), но только для того, чтобы, обвинив последних и подняв на смех и разбранив это дело, самим ничего из своих обязанностей не исполнять. (76) Вот вам истинная правда, наилучший совет, высказанный со всей откровенностью, просто из преданности, – речь, не пропитанная ради лести ни пагубой, ни обманом, не способная принести деньги оратору, но зато и не направленная на то, чтобы предать дела государства в руки врагов. Итак, надо или покончить с этими обычаями, или уж никого другого не винить в плохом состоянии всех дел, кроме самих себя.
XI
В ответ на письмо Филиппа
Введение Либания
Филипп отправил к афинянам письмо, в котором обвинял их и прямо объявлял им войну. Ввиду этого оратор уже не убеждает афинян воевать (это стало уже неизбежным), но ободряет их на опасное дело, доказывая им возможность победы над Филиппом.
Речь
(1) Что мир, граждане афинские, который заключил с вами Филипп, был на самом деле не миром, а только отсрочкой войны, это теперь стало всем вам очевидно. Действительно, после того как он передал Гал1 фарсальцам, после того, как расправился с фокидянами2 и покорил всю Фракию, с тех самых пор под разными вымышленными причинами и несправедливыми предлогами он давно уже на деле ведет войну против нашего государства, а на словах он признал это только сейчас в письме, которое прислал. (2) Но что вам не надо ни страшиться его силы, ни впадать в малодушие, выступая против него; что, наоборот, надо и воинов, и средства, и корабли и, коротко говоря, вообще все, ничего не щадя, обратить на войну, вот это я постараюсь вам объяснить. Во-первых, как естественно, граждане афинские, величайшими союзниками и помощниками вам будут боги, по отношению к которым он презрел верность и совершил клятвопреступничество, когда вопреки справедливости нарушил мир. (3) Во-вторых, те средства, которыми он в прежнее время достиг могущества, обманывая каждый раз кого-нибудь и суля великие благодеяния, – все это теперь уже отошло в прошлое; перинфяне, византийцы и их союзники понимают уже, что он хочет поступить с ними так же, как прежде с олинфянами3; (4) также и фессалийцы знают прекрасно, что он главной целью своей ставит господствовать, а не предводительствовать союзниками; и фиванцы смотрят подозрительно на то, что Никею4 он занимает своим отрядом, что проник в амфиктионию5, что посольства, направленные к ним из Пелопоннеса, он уводит к себе и переманивает у них союзников6. Таким образом, из прежних его друзей одни7 теперь ведут с ним непримиримую войну, другие уже не выказывают охоты помогать ему в борьбе, но все относятся к нему подозрительно и ненавидят его. (5) Кроме того (и это тоже имеет немаловажное значение), сатрапы, правящие в Азии, недавно помешали ему взять осадой Перинф, послав туда наемные войска, а сейчас, когда у них установились враждебные отношения с ним и стала близкой опасность в том случае, если будет подчинена Византия, (6) не только сами охотно помогут на войне, но и царя персидского побудят, как хорега, снабжать нас деньгами, а он ведь обладает таким богатством, какого нет и у всех остальных вместе, и такой силой для вмешательства в здешние дела, что еще и прежде, когда мы вели войну с лакедемонянами, он давал превосходство над противниками той из двух сторон, к которой сам присоединялся8, и теперь, если станет на нашу сторону, легко победит на войне силу Филиппа.
(7) Далее9, как ни важны все эти обстоятельства, но и помимо них, я не могу отрицать еще и того, что, пользуясь миром, он успел взять у нас много укреплений, гаваней и других подобных мест, полезных с точки зрения войны; а с другой стороны, я вижу, что, когда успех в делах обеспечивается взаимным расположением и все участники войн имеют общие выгоды, тогда налаженное единство остается прочно, когда же вследствие злонамеренности и захватнических побуждений это единство поддерживается обманом и насилием, как теперь вот у него, тогда достаточно незначительного повода и случайного толчка, чтобы быстро потрясти и разрушить его. (8) И часто, раздумывая над этим, я прихожу к заключению, граждане афинские, что не только союзники начинают относиться к Филиппу подозрительно и враждебно, но и собственная его держава не имеет хорошей и дружной сплоченности и вовсе не такова, как люди представляют ее себе. Вообще10 ведь сила Македонии в качестве придачи к чему-нибудь другому может представлять известное значение и пользу; но сама по себе она слаба и с точки зрения таких важных задач не заслуживает особенного внимания. (9) К тому же и этот человек своими войнами, походами и вообще всеми действиями, по которым можно было бы судить о его могуществе, сделал эту силу для себя еще более шаткой. Да, граждане афинские, не думайте, что одно и то же доставляет радость и Филиппу, и его подданным. Наоборот, представьте себе, что он жаждет славы, а им нужна безопасность; что он не может достигнуть своей цели без опасности, а они не видят никакой необходимости покидать на родине детей, родителей и жен, и при этом самим страдать и изо дня в день подвергаться опасности ради него. (10) Так вот по этим данным можно видеть, как относится к Филиппу большинство македонян. Что же касается состоящих при нем дружинников11 и предводителей наемников, то вы найдете, что, хотя они и составили себе славу своим мужеством, но живут в гораздо большем страхе, чем люди неизвестные: последним угрожает опасность только со стороны врагов, а этим приходится больше бояться льстецов и клеветников, чем сражений. (11) Притом простые люди сражаются вместе со всеми против наступающих врагов, а этим и от военных тягостей выпадает отнюдь не наименьшая доля, да помимо этого еще приходится и лично бояться нрава своего царя. Далее, если из народа кто-нибудь совершит проступок, он получает наказание по своим делам; эти же люди тогда именно, когда достигнут особенного успеха, и подвергаются более всего ненависти12 и незаслуженным унижениям. (12) И этому легко может поверить всякий понимающий дело человек: честолюбие того человека так велико, как говорят люди, имевшие с ним дело, что он все самые лучшие дела хочет выдавать за свои собственные и потому бывает более недоволен такими полководцами и начальниками, которые сделают что-нибудь достойное похвалы, нежели теми, которые потерпят полную неудачу. (13) Тогда почему же, раз это все так, они вот уже много времени все еще остаются ему верными? Это потому, что сейчас, граждане афинские, успех его оставляет в тени все такие дела, так как удачи бывают способны скрыть и затенить преступления людей; но случись какое-нибудь несчастье, тогда все это разоблачится вполне ясно. (14) Происходит тут то же самое, что бывает в нашем теле: пока человек здоров, он совершенно не замечает недомоганий в отдельных частях, когда же заболеет, то тут все у него дает себя чувствовать – перелом ли, вывих ли, или вообще какое-нибудь из прежних повреждений, которые не вполне залечились; то же самое бывает и с царствами и с династиями13: пока на войне они имеют успех, недостатки незаметны для большинства, когда же потерпят какую-нибудь неудачу, – что теперь естественно может с ним случиться, так как он берет на себя слишком непосильное бремя, – тогда все их слабые стороны становятся очевидными для всех.
(15) Впрочем, если14 кто-нибудь из вас, граждане афинские, видя эти успехи на стороне Филиппа, представляет себе его страшным и трудно одолимым на войне, тот рассуждает предусмотрительно, как следует благоразумному человеку: действительно, во всех делах человеческих судьба – это великая сила или, лучше сказать, – это все. Однако есть много данных за то, что всякий, вероятно, скорее согласится взять себе наше счастье, чем его. (16) Именно, наше преуспеяние мы унаследовали от предков еще намного раньше не только чем он, но, коротко говоря, и чем все цари, царствовавшие в Македонии; а эти цари также платили взносы15 афинянам, тогда как наше государство никогда еще не платило решительно никому. Кроме того, мы имеем тем больше оснований в сравнении с ним рассчитывать на благоволение богов, что всегда более соблюдали в своих поступках благочестие и справедливость. (17) Так почему же он в последнюю войну16 имел больший успех, чем мы? – Потому, граждане афинские (я уж буду говорить вам откровенно), что он сам отправляется в походы, терпит лишения и участвует в опасностях, не упуская ни удобного случая, ни благоприятной поры года, а мы (придется сказать правду) сидим здесь, ничего не делая, вечно только собираясь, вынося псефисмы и осведомляясь на площади, нет ли каких-нибудь новостей. А что́ может быть более нового, чем то, когда македонянин не считается с афинянами и осмеливается присылать письма вроде тех, какие вы слышали недавно? (18) Кроме того, у него на службе состоят наемные воины да еще, клянусь Зевсом, помимо них и некоторые из наших ораторов; а эти последние, думая только о том, чтобы получить себе в дом подарки от него, не стыдятся жить на пользу Филиппу, и не видят, что за малую подачку продают все решительно – и дела государства, и свое собственное существование. А мы ни мер никаких не принимаем, чтобы хоть внести какое-нибудь расстройство у него в делах, ни наемников не хотим содержать, ни сами не решаемся отправляться в походы. (19) Ввиду этого нет ничего странного, если он получил некоторый перевес над нами в прошлую войну; скорее странно то, как мы, не делая ничего, что следует людям, находящимся в состоянии войны, рассчитываем победить человека, который все выполняет, что нужно для достижения превосходства.
(20) Все это, граждане афинские, нам нужно принять во внимание и дать себе отчет в том, что сейчас даже не от нас зависит говорить о соблюдении нами мира (ведь тот человек уже не только объявил войну, но и на деле ее начал), и таким образом надо не щадить никаких средств17, ни государственных, ни частных, но выступать в поход, когда это представится нужным, всем с полной решимостью, а полководцев взять лучших, чем до сих пор. (21) Пусть никто из вас не подумает, что те же самые люди, по вине которых дела государства пришли в такой упадок, будут способны потом поправить их и привести в лучшее состояние. Не думайте также, что, если вы будете относиться с такой же беспечностью, как до сих пор, другие будут с особенным усердием бороться за ваше дело. Нет, представьте себе только, какой же это позор – после того как отцы ваши перенесли много трудов и великие опасности в войне с лакедемонянами, (22) вы не хотите проявить решимости в защите даже того, что они вам передали, добыв справедливым путем и в противоположность этому человеку, который хоть он и уроженец Македонии, так смело идет в опасности, что ради расширения своей державы в боях с врагами получил раны по всему телу18, вы, будучи афинянами, которым отцами завещано никому не покоряться, но всех побеждать на войне, – вы по беспечности или по малодушию покидаете дела предков и пользу отечества.
(23) Не стану слишком распространяться, а скажу только, что надо самим быть готовыми к войне и что греков надо призывать к союзу с нами не словами, а делами, так как всякое слово19 является пустым, раз не сопровождается делами, а тем более слово, исходящее от нашего государства, поскольку мы, по общему мнению, пользуемся им свободнее, чем все остальные греки.
XII
Письмо Филиппа
(1) Филипп Совету и Народу афинскому привет!
Хотя уже много раз я присылал к вам послов1 насчет того, чтобы обеим сторонам соблюдать присягу и договоры, вы не придавали этому никакого значения. Вот поэтому я почел нужным направить к вам письмо о тех делах, в которых вижу нарушение своих прав. Не удивляйтесь, однако, обширности моего письма: ввиду того, что причин для неудовольствий много, необходимо по всем делам объясниться вполне ясно.
(2) Во-первых, когда наш глашатай Никий был захвачен и увезен из моих владений, вы не только не подвергли взысканию виновных, но продержали потерпевшего десять месяцев в заключении, а наше письмо, которое он вез, вы прочитали с трибуны2. Во-вторых, когда фасосцы3 принимали у себя триеры византийцев4 и из морских разбойников всех, кто выражал желание, вы оставляли это совершенно без внимания, хотя в договоре определенно сказано, что за врагов надо считать тех, кто так поступает. (3) Далее, около того же времени Диопиф вторгся в нашу страну, причем жителей Кробилы и Тиристасы5 обратил в рабство, а прилегающую к ним область Фракии опустошил; наконец, он дошел до такого беззакония, что когда в качестве посла для переговоров относительно пленников пришел Амфилох6, он схватил его и, подвергнув крайне жестокому обращению, отпустил за выкуп в девять талантов, и эти действия его были одобрены народом. (4) Но ведь нарушение прав глашатая и послов у всех вообще людей признается за нечестие, а у вас в особенности. По крайней мере, когда мегарцы убили Анфемокрита7, ваш народ был так возмущен этим, что отлучил их от мистерий8, а на память об этом преступлении поставил статую9 перед воротами. Но разве не возмутительно, что вот теперь вы явно совершаете дела столь же недопустимые, как и те, за которые вы так возненавидели виновников тогда, когда сами были пострадавшими? (5) Далее, ваш полководец Каллий10 захватил все населенные города у Пагасейского залива, несмотря на то, что неприкосновенность их была обеспечена вашими же клятвами, а со мной они были в союзе; людей же, направлявшихся морем в Македонию, он всех продавал, поступая с ними, как с врагами. И за эти дела вы высказывали ему одобрение в своих псефисмах. Ввиду этого я теперь даже не представляю себе, какая же будет разница, если вы уже прямо признаете, что воюете со мною; ведь и в то время, когда у нас был открытый разрыв, вы посылали разбойников и продавали в рабство людей, направлявшихся к нам, оказывали помощь нашим противникам и разоряли мою страну.
(6) Мало того, вы дошли до такого беззакония и враждебности, что отправляли послов даже к персидскому царю11 с поручением склонить его к войне против меня. Этому особенно приходится удивляться. Ведь перед тем, как он занял Египет и Финикию, вы вынесли псефисму о том, чтобы в случае каких-либо враждебных действий с его стороны призывать и меня наравне со всеми остальными греками12 против него. (7) Но теперь у вас накопилось столько ненависти против меня, что вы ведете переговоры с ним о заключении союза. Между тем в прежнее время ваши отцы, как я слышу, ставили в вину Писистратидам то, что они возбуждали персидского царя к походу на греков. А вы не стыдитесь делать то самое, в чем постоянно обвиняли тиранов13.
(8) Но помимо всего прочего, вы еще пишете в своих псефисмах требования, чтобы я предоставил Теру и Керсоблепту14 править Фракией, так как они будто бы афинские граждане. Но я лично знаю то, что они и не принимали участия вместе с вами в заключении мирного договора, и что имена их не были записаны на столбах, и что они не были афинскими гражданами; зато я знаю, что Тер вместе со мною отправлялся в поход против вас, а Керсоблепт собирался принести присягу перед моими послами отдельно от вас, но не был допущен к этому вашими военачальниками, заявлявшими, что он враг афинян15. (9) Ну разве это последовательно или справедливо – то утверждать, когда это для вас выгодно, что он враг государства, то про него же доказывать, когда хотите, как сикофанты, клеветать на меня, что он ваш гражданин? Или, как после смерти Ситалка16, которому вы дали права гражданства, вы сейчас же завязали дружбу с его убийцей, не так ли и теперь вы хотите из-за Керсоблепта начать войну с нами? А вы ведь знаете отлично, что из людей, получающих подобные награждения17, никто не считается совершенно ни с законами, ни с вашими псефисмами. (10) Впрочем, если, минуя все остальное, сказать коротко, – вы дали права гражданства Евагору Кипрскому18 и Дионисию Сиракузскому и их потомкам. Так вот, если вы убедите тех, которые изгнали потомков того и другого, снова вернуть власть изгнанным, тогда берите и у меня Фракию – ту часть ее, которой правили Тер и Керсоблепт. Но раз вы даже обвинять ни в чем не хотите их победителей, тогда как мне ставите всякого рода препятствия, – разве не вправе я принимать оборонительные меры против вас?
(11) Насчет этого я мог бы привести еще много справедливых соображений, но предпочитаю об них не говорить. Кардийцам же я действительно помогаю и признаю это, так как стал их союзником еще до заключения мира19, но вы не хотели решить дела судом20, хотя я много раз и предлагал вам это, а нередко просили и они. Таким образом разве я не был бы самым низким из людей, если бы покинул своих союзников и думал более о вас, ставивших мне всякого рода препятствия, чем о людях, которые всегда оставались моими верными друзьями?
(12) Далее нельзя обойти молчанием и этого: вы дошли до такой самоуверенности, что если прежде обвиняли меня только в вышесказанном, теперь, совсем недавно, когда жители Пепарефа21 стали говорить, будто подверглись жестокой расправе, вы велели своему полководцу отомстить мне за них, хотя их я наказал слабее, чем следовало: именно, несмотря на мир, они заняли Галоннес и не хотели сдать ни крепости, ни занимавшей ее охраны, сколько раз я ни посылал им своих требований об этом. (13) Вы не придали никакого значения тем проступкам, которые совершили жители Пепарефа против меня, но обратили внимание только на постигшее их наказание, хотя обо всем имели точные сведения. Между тем этого острова я не отнимал ни у них, ни у вас, но у разбойника Сострата22. Значит, если вы утверждаете, что сами передали его Сострату, то этим самым признаете, что посылаете туда разбойников; если же он владел им без вашего разрешения, тогда что же ужасного для вас в том, если я отнял этот остров у него и сделал это место безопасным для проезжающих? (14) Нет, несмотря на то, что я проявлял такую внимательность к вашему государству и предлагал даже в подарок ему этот остров, ваши ораторы не допускали принимать подарка, но советовали вам взять его себе обратно, как свою собственность, – все это в таком расчете, что раз только я подчинюсь этому требованию, я тем самым призна́ю, что владею чужим, а если, наоборот, не уступлю места, вызову подозрение у народа. Рассудив так, я предложил спор с вами об этом разрешить третейским судом, чтобы, если место будет признано моим, оно было мною дано вам в подарок, если же будет признано вашим, я возвратил его народу. (15) И вот, хотя я много раз высказывал такое пожелание, вы не придавали этому значения, а между тем остров заняли жители Пепарефа. Так что же оставалось мне делать? Разве не следовало наказать тех, которые так нагло бесчинствовали? Действительно, если остров принадлежал жителям Пепарефа, тогда какое же основание было у афинян требовать его себе? Если же он был ваш, тогда почему же вы не выражаете негодования на тех, которые захватили чужое владение?
(16) Но враждебные отношения между нами обострились до такой степени, что, когда я хотел перебросить свои корабли в Геллеспонт, я вынужден был провожать их через Херсонес под охраной сухопутного войска23, так как клерухи24, согласно постановлению, внесенному Поликратом, вели войну с нами и так как вы утверждали такие действия своими псефисмами, а ваш военачальник призывал к себе на помощь византийцев и всем объявлял, что вы даете ему распоряжение воевать, когда представится удобный случай. И вот, несмотря на такое нарушение моих прав,
(18) Но самым нелепым во всем этом мне представляется то, что, хотя я присылал послов от всего союза в целом27, для того, чтобы они были свидетелями, и хотя я выражал желание установить с вами справедливое соглашение по делам греков, вы даже речей по этому вопросу не стали слушать от послов; а ведь вы могли бы или вывести из опасного положения тех, которые подозревали что-нибудь худое с нашей стороны, или явно изобличить меня как самого низкого из всех людей вообще. (19) Таким образом для народа это было, конечно, полезно, но для ораторов не было выгодно. Недаром у вас люди, опытные в политических делах, мир считают для себя за войну, а войну за мир28, потому, что действуют ли они заодно с военачальниками или ведут против них сикофантские происки, они всегда что-нибудь получают от них, а кроме того, когда они осыпают с трибуны бранью самых именитых из граждан и самых славных из иноземцев, они таким способом приобретают себе в глазах толпы славу людей, преданных демократии.
(20) Конечно, мне нетрудно прекратить брань с их стороны, – сто́ит только хоть немного потратить своих денег29, – и нетрудно заставить их произносить хвалебные речи в честь нас. Но мне было бы стыдно, если бы у вас получалось впечатление, будто ваше расположение я покупаю у тех самых людей, которые, помимо всего прочего, дошли до такой дерзости, что пытаются оспаривать наши права даже на Амфиполь30, насчет которого, я думаю, мои собственные слова будут гораздо более справедливыми, чем речи этих ораторов, заявляющих на него притязания. (21) В самом деле, если он должен принадлежать тому, кто с самого начала им овладел, тогда разве не по праву мы им теперь владеем, так как предок наш Александр31 первым занял это место и даже послал оттуда в качестве начатков добычи от пленных мидян золотую статую для постановки в Дельфах? Если, с другой стороны, против этого кто-нибудь будет возражать и станет заявлять, что он должен принадлежать тому, кто позднее им завладел, тогда на моей стороне и это право, так как я овладел этим местом, взяв осадой тех, которые изгнали оттуда вас и были там поселены лакедемонянами. (22) Но ведь все мы живем в городах или потому, что наши предки передали нам по наследству, или потому, что мы сами подчинили их военной силой. Между тем вы, хотя и не взяли этот город первыми, да и теперь не занимаете его и только самое короткое время пробыли в этих местах, все-таки выражаете притязание на него, да еще после того, как сами же дали вернейшее подтверждение в нашу пользу; ведь уж много раз, когда я в письмах затрагивал вопрос относительно него, вы признавали законность нашего обладания им, так как заключили мир в то время, когда город был в моих руках, а потом заключили и союз на тех же самых условиях32. (23) А разве может какое-нибудь иное владение быть прочнее, чем это, оставленное нам первоначально по наследству предками, потом опять ставшее моим в силу войны, и, наконец, уступленное вами, – людьми, привыкшими спорить даже из-за вещей, на которые не имеете никаких прав?
Итак, вот к чему сводятся жалобы с моей стороны. А так как вы нападаете первыми и, пользуясь моей сдержанностью, проявляете уже все более враждебный образ действий по отношению ко мне, кроме того, стараетесь всеми возможными средствами наносить вред, то я с полным правом буду обороняться против вас и, взяв богов в свидетели, разрешу наш спор с вами33.
XIII
О распределении средств
Введение Либания
Эта речь не принадлежит к числу «филиппик», а просто совещательная. Именно, когда афиняне на одном заседании Народного собрания обсуждали вопрос о зрелищных деньгах, Демосфен выступил с речью. Он убеждает их ввести у себя правильное распределение средств и восстановить старый порядок, именно, выступать самим в походы и нести на себе опасности за греков; при этом он сравнивает теперешнее состояние с тем, какое оно было при предках, и показывает, что оно гораздо хуже и ниже прежнего.
Речь
(1) Что касается наличного запаса денег и того вопроса, который сегодня поставлен на обсуждение Народного собрания, граждане афинские, то, по-моему, ни одна из двух имеющихся у нас возможностей не представляет трудности: если я стану порицать сторонников распределения и раздачи общественных средств, через это легко будет заслужить добрую славу в глазах людей, видящих в этом вред для государства; с другой стороны, если я стану поддерживать предложение и доказывать, что надо получать деньги, нетрудно будет угодить людям, которые особенно нуждаются в получении их. Все дело в том, что ни те, которые хвалят, ни те, которые порицают это дело, не думают о пользе государства, но те и другие рассуждают так, как им подсказывает их собственное положение, – живут ли они в нужде или в избытке. (2) Я же со своей стороны не взял бы на себя ни предложить этого, ни сказать, что не следует получать; я советую только вам самим про себя иметь в виду и принимать в расчет, что деньги, о которых у вас обсуждается вопрос, невелики, зато порядок, который устанавливается вместе с этим, имеет важное значение. Таким образом, если вы обеспечите каждому за исполнение каких-нибудь обязанностей соответствующую оплату, вы не только не повредите, но и принесете величайшую пользу государству и самим себе. Если же для получения денег достаточно будет праздника и любого подобного повода, а насчет исполнения помимо этого каких-нибудь обязанностей вы не пожелаете слушать даже речей, тогда смотрите, как бы те самые действия, которые вы сейчас считаете правильными, не пришлось вам со временем признать крупной ошибкой. (3) Я лично считаю необходимым вот что (уж вы, пожалуйста, не прерывайте криками того, что я собираюсь говорить, но сначала выслушайте, а потом судите!): как по вопросу о получении денег мы назначили заседание Народного собрания, так и насчет распределения средств и подготовки к войне надо тоже назначить заседание Народного собрания, и каждый пусть проявит со своей стороны не только охоту об этом слушать, но и желание исполнять намеченное: тогда вы, граждане афинские, свои расчеты на хороший исход поставите в зависимость от самих себя, и вам не нужно будет справляться о том, что́ делает такой-то или такой-то. (4) При этом из всех поступающих в государство доходов, – как из ваших собственных средств, которые вы сейчас растрачиваете без всякой нужды, так и из тех, которые поступают к вам от союзников, – вы должны получать, по моему мнению, каждый справедливую долю – люди призывного возраста в качестве воинского жалованья, люди, не включенные в призывной список по возрасту, в качестве вознаграждения за надзор или за исполнение какой-нибудь другой обязанности, как бы ни назвать эту оплату, а в походы вы должны отправляться сами и не уступать этого дела никому другому; (5) войско должно быть у государства свое собственное1, составленное за счет указанных средств, – тогда и средств у вас будет вполне достаточно, и вместе с тем вы будете выполнять свои обязанности; военачальник должен стоять во главе этого войска и тогда с вами, граждане афинские, не будет происходить таких случаев, как теперь: вы привлекаете к суду военачальников и в итоге этих дел у вас остается только одно: «такой-то, сын такого-то, внес на такого-то исангелию2», а кроме этого, ничего другого. (6) Но что́ же в таком случае вам нужно? Во-первых, нужно, чтобы союзники дружественно относились к вам не под угрозой поставленных у них отрядов, но в сознании общей для вас и для них пользы; во-вторых, военачальники с отрядами наемников не должны никоим образом грабить и разорять союзников, в глаза не видя врагов, – выгоды от этого достаются им самим, а ненависть и обвинения падают на все государство в целом; вместо этого они должны иметь в своем распоряжении войско из граждан и с помощью его поступать с врагами так, как они сейчас поступают с друзьями. (7) А помимо этого, еще много других обстоятельств требует вашего личного присутствия на местах, и не только нам в своих домашних войнах выгодно пользоваться собственным войском, но это необходимо и для всех остальных дел. Ведь если бы для вас было вполне достаточно самим оставаться спокойными и совершенно не вмешиваться в то, как идут дела у остальных греков, тогда был бы другой разговор. (8) Но вы хотите первенствовать и разрешать правовые споры между остальными; однако такого войска, которое бы наблюдало за этим и стояло на страже, вы не подготовили и не подготовляете. Напротив, при полном бездействии с вашей стороны и при вашей оторванности от остальных низвергнута демократия у митиленцев3, при полном бездействии низвергнута демократия у родосцев4. «Это потому, что они – наши враги,» – скажет, пожалуй, кто-нибудь; но надо, граждане афинские, придавать больше значения вражде к олигархиям, в силу самого их направления, чем к демократиям из-за чего бы то ни было. (9) Но вернусь к тому, с чего я начал. По-моему, вам надо ввести правильное распределение средств у себя и установить строгое соответствие между получением денег и исполнением обязанностей. Я беседовал с вами об этом и прежде5 и объяснял подробно, как вы можете ввести у себя правильное распределение средств – между гоплитами, всадниками и теми, кто уже вышел из их состава, – и как у всех в общем может получиться некоторый достаток. (10) А что более всего показалось мне досадным, об этом я скажу вам прямо и без утайки: это то, что хотя во всем этом деле есть много важных и прекрасных соображений, но ни о чем другом никто не помнит, а помнят все только о двух оболах6. Между тем они больше двух оболов и не могут стоить, остальные же вещи, о которых я говорил в связи с этим, сто́ят сокровищ персидского царя – именно, если государство, имеющее столько гоплитов, триер, лошадей и денежных доходов, будет иметь правильное распределение средств и будет подготовлено.
(11) Так зачем же я говорю сейчас об этом? Затем, что, раз некоторые находят недопустимым всем получать оплату, но зато все признают полезным ввести у себя правильное распределение средств и подготовиться к войне, то с этого, по-моему, вам и нужно начать дело, и надо предоставить всем желающим высказать по этому вопросу свое мнение. Дело обстоит так: если вы согласитесь, что сейчас действительно своевременно заняться этим, то потом, когда это вам потребуется, у вас будет все готово; если же призна́ете это неуместным теперь и оставите без внимания, то вам придется по необходимости заниматься приготовлениями тогда, когда нужно будет уже пользоваться готовым.
(12) Но кто-то уже, граждане афинские, – конечно, не из числа вас, не из народа, а из людей, готовых лопнуть от досады, если это сбудется, – уже говорил, заявляя что-то в таком роде: «Какая вам польза от речей Демосфена? Выступит он, когда ему вздумается, прокричит вам все уши своими речами, разбранит теперешние порядки, превознесет похвалами предков и, подняв ваш дух и преисполнив гордостью, сойдет с трибуны». (13) Но что касается меня, то будь я действительно в силах склонить вас на какое-нибудь из моих предложений, я принес бы, мне кажется, столько пользы нашему государству, что многие не поверили бы мне, если бы все это я попробовал сейчас подсчитать, и сочли бы это прямо невыполнимым. Впрочем, я вижу немалую заслугу с моей стороны уже и в том, если приучаю вас слушать наилучшие советы. Действительно, кто хочет, граждане афинские, сделать что-нибудь хорошее для нашего государства, тот должен прежде всего исцелить ваши уши: они совсем испорчены – так много лживого и всякого, что угодно, только не наилучшего, привыкли вы слушать. (14) Вот, например (пусть только никто не прерывает меня криками, пока я не выскажу всего!), вскрыли недавно какие-то люди описфодом7. Так все ораторы стали говорить, что демократия низвергнута, что законов более нет, и тому подобное. Но, граждане афинские, – смотрите, правильно ли я говорю, – виновные в этом, конечно, заслуживали за свое преступление смертной казни, но демократия низвергается не этими делами. В другой раз кто-то украл весла8. «Бичевать, пытать! – стали кричать все ораторы, – демократия низвергается!» – А я как думаю? Да, конечно, похититель за свое преступление заслуживает смертной казни – в этом я согласен с ними9, но демократия низвергается не этими делами. (15) А ка́к она низвергается, этого никто не говорит и не осмеливается сказать. Ну, так я вам скажу. – Тогда, когда вы, граждане афинские, – и вас много, – из-за плохого руководства оказываетесь без средств, без оружия, без надлежащего распределения и без единомыслия между собой, когда ни военачальник, ни кто-либо другой не считается с вашими псефисмами и когда никто не хочет об этом заявлять, не старается поправить дело и никаких мер не предпринимает, чтобы прекратить это, – а это как раз теперь постоянно и бывает. (16) И к тому же, клянусь Зевсом, граждане афинские, к вам нахлынули еще и другие речи – лживые и весьма вредные для государственного порядка, вроде того, что «в судах для вас спасение!» и что «голосованием вы должны охранять государственный строй!»10 Но я лично знаю, что, хотя эти суды действительно определяют у вас правовые взаимоотношения между людьми, однако врагов надо побеждать оружием, и именно им обеспечивается спасение государства. (17) Ведь вовсе не голосование11 обеспечивает победу воинам, стоящим под оружием, а наоборот, воины, которые с оружием в руках будут побеждать врагов, доставят вам возможность и безопасность подавать голоса и вообще делать все, что вам будет угодно: да, с оружием в руках надо быть страшными, а в судах надо быть человечными!
(18) Если кому-нибудь представляется, что я говорю речи, которые обещают больше, чем от меня зависит, то в этом самом есть доля справедливости. Действительно, всякая речь, коль скоро она будет говориться о таком государстве и о подобных вопросах, всегда должна казаться выше способностей отдельного оратора, – она должна близко соответствовать вашему достоинству, а не достоинству говорящего. А почему никто из ораторов, пользующихся у вас уважением, не говорит этого, причины этого я постараюсь вам объяснить. (19) Люди, добивающиеся избрания на государственные должности и желающие занять такой пост12, обращаются ко всем, как рабы того расположения, которого ищут при голосовании, так как каждый из них хлопочет только быть как бы посвященным в стратеги, а вовсе не о том, чтобы совершить дело, достойное мужа. Если же кто-нибудь и обладает достаточными способностями, чтобы взяться за какое-нибудь дело, то он понимает, что при теперешнем положении он может, опираясь на славу и имя нашего государства, и при отсутствии достаточно сильных противников манить вас надеждами, не давая ничего другого, и, таким образом, сам наследовать ваше достояние, как это и бывает на самом деле; но помимо этого, он знает и то, что если все дела вы будете исполнять своими собственными силами, тогда ему придется разделять как труды, так и проистекающие из них выгоды наравне с остальными13. (20) Между тем политические деятели, всецело посвятившие себя этим делам, предоставили вам думать о наилучшем устройстве, а сами примкнули к этим людям. И, если прежде вы делали взносы по симмориям, то теперь ведете общественные дела по симмориям. Оратор является предводителем14, и полководец у него в подчинении, и еще триста человек, готовых кричать ему в лад, вы же, все остальные, распределены кто к одним, кто к другим. В итоге всего этого получается у вас, что такому-то воздвигнута бронзовая статуя, такой-то разбогател, – один или двое; они стоят выше всего государства, а вы, все остальные, сидите, как свидетели благополучия этих людей, и ради своей повседневной беспечности уступаете им многообразные и огромные богатства, имеющиеся у вас.
(21) Между тем, посмотрите, как дело обстояло при предках ваших. Да15, не с чужих людей можно вам брать примеры, а со своих собственных, чтобы знать, как вам следует поступать. Они16 не ставили, клянусь Зевсом, бронзовых изображений ни Фемистокла, начальствовавшего в морской битве при Саламине, ни Мильтиада, предводительствовавшего при Марафоне, ни многих других, оказавших услуги не такие, как теперешние военачальники, но чествовали их как людей, ничуть не лучших, чем они сами. (22) Именно, они ни одного из деяний, граждане афинские, совершенных тогда, не отнимали у себя, и нет никого, кто бы назвал морское сражение при Саламине делом Фемистокла, но называли это делом афинян, и битву при Марафоне не делом Мильтиада, а делом нашего государства. Теперь же многие так именно и говорят, будто Керкиру взял Тимофей17, мору спартанцев перебил Ификрат18 и в морском сражении при Наксосе одержал победу Хабрий19. Да, вы сами как будто отказываетесь от этих деяний, воздавая за них чрезмерные почести каждому из этих лиц. (23) Итак, они воздавали почести своим согражданам так прекрасно, а вы так неумеренно. А как иностранцам? Фарсальцу Менону, давшему двенадцать талантов серебром на войну у Эиона близ Амфиполя20 и приславшему на помощь отряд из двухсот всадников, своих собственных пенестов21, они не постановили дать гражданские права, а даровали только освобождение от повинностей22. (24) Да и прежде этого Пердикку, который, будучи царем Македонии во времена нашествия варваров23, уничтожил части варваров, отступавшие из-под Платей после понесенного ими там поражения, и довершил этим их гибель, не постановили дать гражданские права, а даровали только освобождение от повинностей, потому, вероятно, что считали свое отечество великим, славным и почтенным и стоящим выше какой бы то ни было оказываемой ему услуги. А теперь вы, граждане афинские, делаете своими гражданами негодных людей из домашних рабов, первых бездельников, и получаете за это плату, как и за всякий другой товар. (25) А к такому образу действий вы пришли не потому, чтобы по природе были хуже своих предков, но потому, что они имели основание гордиться собой, вы же, граждане афинские, такую возможность утратили. Но никогда24 нельзя, я думаю, если занимаетесь мелкими и ничтожными делами, приобрести великий и юношеский смелый образ мыслей, равно, как и, наоборот, если занимаетесь блестящими и прекрасными делами, нельзя иметь ничтожного и низменного образа мыслей: каковы ведь у людей привычки, таков же необходимо бывает у них и образ мыслей.
(26) Но посмотрите25, какие дела в общем можно бы назвать из того, что совершено ими и что вами: может быть, прослушав это, вы сумеете, если не по своему собственному, так хотя бы по их примеру исправить к лучшему свой образ действий. В течение сорока пяти лет они правили греками с их собственного согласия, более десяти тысяч талантов собрали на Акрополе и много прекрасных трофеев воздвигли в сухопутных и морских сражениях, которыми еще и теперь мы гордимся. Но вы имейте в виду26, что они их воздвигли не для того только, чтобы мы восхищались, созерцая их, но для того, чтобы мы и подражали доблестям воздвигших их людей. (27) Так вот они поступали так; ну, а мы, имея вокруг себя такое безлюдье, какое все вы видите, посмотрите, поступаем ли мы хоть приблизительно так, как они. Разве у нас не растрачено попусту более полуторы тысячи талантов на греческих бедняков27, разве не истрачены и все частные состояния отдельных лиц28, и общественное достояние государства, и взносы союзников, а те, кого мы во время войны приобрели себе в качестве союзников, разве не утеряны теперь во время мира? (28) – «Но, клянусь Зевсом, – возразит мне кто-нибудь, – это одно только и было тогда лучше, чем теперь; все же остальное тогда было хуже». – Нет, ничуть не бывало! Но давайте рассмотрим, что хотите. По крайней мере, что касается построек и украшения города, храмов, гаваней и тому подобных сооружений – все это оставили они после себя в таком прекрасном виде и в таком множестве, что ни для кого из следующих поколений уже не осталось возможности их превзойти: так они передали нам в наследство вот эти Пропилеи29, корабельные дома, портики и прочие сооружения, которыми они украсили город; (29) наоборот, частные дома людей, достигавших влиятельного положения, они оставили настолько скромными и соответствующими самому названию демократического государства, что, например, дома Фемистокла, Кимона, Аристида и других знаменитых людей того времени, – если кто-нибудь из вас знает, каковы они, тот это видит, – каждый из них в отдельности не был нисколько великолепнее, чем дом соседа. (30) А теперь, граждане афинские, в общественной жизни наше государство довольствуется тем, что сооружает дороги, водопроводы, белит стены и делает еще разные пустяки – и не в упрек предложившим это говорю я, отнюдь нет, но вам самим, раз вы это считаете достаточным для себя: зато в частной жизни из таких людей, которые ведали каким-нибудь из общественных дел, одни соорудили себе частные дома роскошнее общественных зданий, не говорю уж – великолепнее, чем у большинства людей, другие занимаются сельским хозяйством, скупив себе столько земли, сколько никогда и во сне не мечтали иметь. (31) Причина всего этого в том, что тогда народ был господином и хозяином над всем, и каждому из граждан было лестно получать от народа свою долю в почете, управлении и вообще в чем-нибудь хорошем, а сейчас наоборот, всеми благами распоряжаются эти люди и через их посредство ведутся все дела, а народ оказался в положении слуги и какого-то придатка, и вы бываете довольны, если получаете то, что эти люди вам уделяют.
(32) Так вот те причины, почему дела нашего государства и оказываются в таком состоянии, что ни один человек, которому пришлось бы прочитать ваши псефисмы и вслед за тем разобрать подробно все ваши действия, не мог бы поверить, что и то, и другое принадлежит одним и тем же людям. Так, например, в деле с проклятыми мегарцами30, когда они пытались захватить священный участок, вы постановили в своей псефисме выступать в поход против них, мешать им и не допускать этого; затем, в деле с флиасийцами31, когда они в недавнее время были изгнаны, вы постановили идти на помощь, не допускать этого злодеям, призывать на помощь всех охочих людей в Пелопоннесе. (33) Все эти решения, граждане афинские, прекрасны, справедливы и достойны нашего государства, но действия, последовавшие за этим, ничего не стоят. Таким образом этими псефисмами вы только навлекаете на себя ненависть, а выполнить ни одного из дел вы не оказываетесь в состоянии, так как, хотя псефисмы вы выносите и отвечающие достоинству государства, но войска, способного осуществить ваши постановления, вы не имеете. (34) Я со своей стороны предложил бы вам (уж вы на меня за это не прогневайтесь!) смирить свою гордость и ограничиваться ведением своих собственных дел, а если не хотите этого, то готовьте себе более сильное войско. Конечно, если бы я знал, что вы – сифнийцы32 или кифнийцы, или какие-нибудь люди в этом роде, тогда я и советовал бы вам смириться; но так как вы – афиняне, то я предлагаю вам подготовить себе войско: ведь позорно вам, граждане афинские, позорно покинуть пост вашего высокого сознания, который передали вам в наследство ваши предки. (35) А кроме того, это и не в вашей власти, даже если вы захотите отступиться от греческих дел; ведь много дел совершено вами за все время, и позорно будет покинуть своих наличных друзей без помощи, нельзя довериться своим действительным врагам и дать им возможность усилиться. Вообще же, как это бывает у вас с политическими деятелями, которым нельзя отказаться от своей деятельности тогда, когда захотят, вот так теперь обстоит дело и с вами, поскольку вы являетесь политическими руководителями среди греков.
(36) А сущность всего, граждане афинские, что было высказано мной, сводится вот к чему. Никогда не бывает, чтобы ораторы делали вас негодными или честными; наоборот, вы делаете их какими хотите: не вам ведь приходится угадывать, чего они хотят, а они стараются угадать то, что, по их мнению, желательно для вас. Значит, вы сами в первую очередь должны иметь благородные желания, и все тогда пойдет хорошо, потому что или вообще никто не скажет ничего худого, или же сказавший это ничего не добьется для себя, раз не будет людей, готовых его слушаться.
XIV. О симмориях
Введение Либания
Так как распространилась молва, что персидский царь делает приготовления к походу против греков, афинский народ встревожился и уже готов был созывать греков и сейчас же начать войну. Но Демосфен советует не спешить с выступлением, а дожидаться, пока сам царь не начнет враждебных действий. Сейчас ведь, рассуждает он, мы не сумеем убедить греков вступить в союз с нами, так как они воображают, что им не грозит никакой опасности; тогда же сама опасность заставит их присоединиться к нам. Таким образом он убеждает их, не нарушая спокойствия, наладить у себя порядок и подготовиться к войне. При этом он подробно излагает им, каким образом им следует установить этот порядок. Поэтому речь и озаглавлена «О симмориях»: симморией у жителей Аттики называется объединение граждан, исполняющих литургию.
Речь
(1) Люди, восхваляющие ваших предков, граждане афинские, задаются, мне кажется, целью сказать приятную речь, но делают дело бесполезное для тех, кого они прославляют. Именно, принимаясь говорить о делах, которых ни один из них по достоинству не мог бы выразить своим словом, они сами себе снискивают славу искусных ораторов, но доблесть тех людей представляют ниже сложившегося о ней у слушателей мнения. Я же полагаю, что для них высшей похвалой является время: хотя с тех пор прошел уже большой срок, выше тех деяний, которые совершены ими, никто другой ничего не мог исполнить. (2) Я сам лично постараюсь рассказать вам, каким способом вы лучше всего, на мой взгляд, можете подготовиться. Дело вот в чем: если бы мы все, собирающиеся выступать с речами, оказались искусными ораторами, то ваши дела, я уверен, от этого ничуть не улучшились бы; но если бы один кто-нибудь, кто бы это ни был, выступив, сумел разъяснить дело и убедить вас, какое снаряжение потребуется, в каком количестве и откуда оно может быть взято, чтобы послужило на пользу государства, тогда весь наш теперешний страх рассеется. Я со своей стороны вот это по мере возможности и постараюсь сделать; но только предварительно скажу вам коротко, как я смотрю на вопрос об отношениях к царю1.
(3) Я лично считаю царя общим врагом всех греков, но все-таки в этом я еще не вижу основания к тому, чтобы посоветовать вам совершенно одним без чужой помощи начать войну против него. Ведь и сами греки, как я вижу, не все находятся между собой в дружелюбных отношениях, но некоторые доверяют больше ему, чем иным из своей среды. Вот почему и важно для вас, я думаю, если уж начинать войну, то соблюдать такое условие, чтобы ее начало было для всех равным и справедливым, а приготовления следует делать все, какие нужны, и это должно быть главным. (4) По-моему, граждане афинские, если бы грекам стало ясно и очевидно, что царь предпринимает что-то против них, они не только заключили бы союз, но и были бы весьма благодарны тем людям, которые стали бы за них и вместе с ними бороться против него. Но если уж теперь, когда это еще не стало очевидным, мы сами наперед навлечем на себя враждебное отношение, тогда я боюсь, граждане афинские, как бы нам по необходимости не пришлось воевать не только с царем, но и с теми людьми, за которых мы теперь хлопочем. (5) Царь, конечно, выждет временно со своими военными предприятиями, если действительно решил выступать против греков; он одарит деньгами некоторых из них и посулит им дружбу, а они, желая поправить дела в своих частных войнах и думая только об этом, проглядят общее спасение всех. Но мой совет вам – смотрите, не ввергните наше государство в эту свалку и в это безрассудство.
(6) Да нет! – остальные греки, как я вижу, держатся совершенно иных взглядов на вопрос об отношениях к царю, чем вы; но в то время как многие из них считают, мне кажется, допустимым ради какой-нибудь выгоды лично для себя пожертвовать остальными греками, вам, наоборот, даже когда терпите обиду, честь не позволяет применить по отношению к своим обидчикам такого возмездия, – допустить, чтобы некоторые из них подпали под власть варвара. (7) А раз это так, надо смотреть, чтобы ни мы в случае войны не оказались в неравных условиях, ни он, который наверное, как мы думаем, что-нибудь замышляет против греков, не снискал у них доверия под видом друга. Ка́к же это может быть достигнуто? – При том условии, если сила нашего государства будет у всех на виду как испытанная и подготовленная, и если всем будет ясно, что государство, опираясь на нее, стремится блюсти справедливость2. (8) Людям же, которые кичатся отвагой и с большой охотой предлагают воевать, я могу сказать, что нетрудно и тогда, когда требуется обсуждение, приобрести славу мужества, и тогда, когда близка какая-нибудь опасность, показать себя искусным оратором, но вот что трудно и что именно нужно: в опасностях – выказывать свое мужество, а на совещаниях – уметь внести предложения благоразумнее остальных. (9) Я лично, граждане афинские, думаю, что война с царем может оказаться тяжелой для государства, но военные действия, с ней сопряженные, легкими. Почему? Да потому, что все войны обязательно, как я думаю, требуют триер3, денег и подходящих мест, а это все у него, по моему расчету, есть в большей степени, чем у нас. Военные же действия ни в чем другом, как я вижу, не нуждаются столько, как в доблестных воинах, а этих последних, я полагаю, больше у нас и у тех, кто решается воевать на нашей стороне.
(10) Так вот по этим соображениям я и советую войну никоим образом не начинать первым, но к военным действиям, по-моему, нам необходимо подготовиться как следует. Конечно, если бы военные силы для обороны от варваров были одного какого-нибудь рода, а для борьбы с греками – другого рода, тогда естественно, может быть, мы и выдали бы себя, что собираемся выступать против царя. (11) Но так как всякое военное приготовление ведется одним и тем же способом и всякая военная сила должна иметь своей главной задачей одно и то же – именно, чтобы была способна отразить врагов, помогать своим наличным союзникам, спасать имеющееся достояние, тогда зачем же мы, имея врагов общепризнанных4, ищем еще других? Нет, будем готовиться против них, а тем самым мы защитим себя и от царя на случай, если он станет предпринимать что-нибудь против нас. (12) И вот теперь вы призываете к себе на помощь греков5; но если вы не будете исполнять того, что они предлагают, поскольку некоторые относятся к вам недоброжелательно, тогда ка́к же можно рассчитывать, чтобы кто-нибудь вас послушался? – «Да ведь они, клянусь Зевсом, от нас услышат, что царь имеет замыслы против них». А сами они, – скажите ради Зевса, – разве, вы думаете, не видят этого? Я по крайнем мере, полагаю, что видят. Но только боязнь этого еще не пересилила у некоторых вражды к вам и друг к другу. Значит, не чем иным, как пустыми сказами рапсодов6, будут речи послов, когда они станут обходить города. (13) Но, если только будет исполняться то, что сейчас имеем в виду мы, тогда, конечно, из всех решительно греков не будет уже ни одного столь самоуверенного, который, видя в вашем распоряжении тысячу всадников, гоплитов7 в любом количестве, корабли в числе трехсот, не пришел бы к вам и не стал обращаться с ходатайствами, понимая, что при наличии этих данных он всего вернее может найти спасение. Таким образом, если станете приглашать теперь, то придется просить и в случае безуспешности получить даже отказ; если же вы выждете время и вместе с тем подготовите заранее свои собственные силы, тогда вы будете в состоянии спасать тех, кто станет обращаться к вам за помощью, и можете быть уверенными, что все к вам придут.
(14) Я, граждане афинские, принимая во внимание эти и подобные им соображения, не хотел придумывать никакого слишком смелого или широковещательного, но несбыточного предложения. Зато относительно подготовки, чтобы она была проведена как можно лучше и быстрее, я весьма много потрудился, стараясь тщательно продумать этот вопрос. Я полагаю таким образом, что вам следует прослушать этот план и, если будет угодно, принять его своим голосованием. Итак, первым условием этой подготовки, граждане афинские, и самым важным является такое отношение с вашей стороны, чтобы каждый сознательно и с охотой исполнял все, что потребуется. (15) Вы, разумеется, видите, граждане афинские, что, если когда-либо по каким-нибудь делам вы все согласно высказывали свое пожелание и, если после этого каждый в отдельности признавал исполнение этого дела своей личной обязанностью, ни одно никогда не ускользало от вас; но в тех случаях, когда вы, раз высказав пожелание, после этого обращали взоры друг на друга, причем каждый думал про себя, что сам не будет этим заниматься, а что исполнит кто-то другой, в этих случаях ничего никогда у вас не удавалось. (16) Ввиду того что у вас сейчас такое настроение и что вы так возбуждены, я предлагаю число тысячу двести8 пополнить и довести до двух тысяч, прибавив к прежним еще восемьсот. Дело в том, что если вы поставите это число, то, я думаю, когда выключить наследниц9, сирот10, имения клерухов11, общие владения12 и таких людей, которые окажутся неплатежеспособными, то и получится у вас тысяча двести лиц. (17) Так вот из этих лиц, по-моему, надо составить двадцать симморий, как это есть теперь, по шестидесяти лиц в каждой. Из этих симморий я предлагаю каждую разделить на пять частей по двенадцати человек, пополняя их состав каждый раз равномерно с расчетом, чтобы на одного особенно богатого приходилось всегда несколько наименее состоятельных. И вот личный состав я предлагаю распределить таким образом; а почему – это вы узна́ете, когда прослушаете весь порядок этого устройства13. (18) А как же с триерами? – Все количество их я предлагаю определить в триста, затем образовать двадцать частей по пятнадцати в каждой, причем предоставить из первой сотни на каждую часть по пяти, из второй по пяти и из третьей по пяти; затем по жребию распределить на каждую симморию людей по пятнадцати кораблей, а симмория в свою очередь должна каждой своей части дать заказ на три триеры. (19) Когда все это будет так сделано, я в дальнейшем предлагаю, – ввиду того, что ценз всей страны составляет шесть тысяч талантов14, а ведь у вас должен быть составлен расчет и на деньги, – разделить эту сумму и образовать сто частей по шестидесяти талантов в каждой, затем пять таких частей в шестьдесят талантов назначить по жребию на каждую из двадцати больших симморий, а симмория должна каждому из своих подразделений дать по одной единице в шестьдесят талантов. (20) Таким образом, если вам потребуется сто триер, расход на каждую будет оплачиваться с суммы в шестьдесят талантов, и триерархов15 будет двенадцать; если потребуется двести триер, сумма в тридцать талантов будет оплачивать расход на каждую, и шесть лиц будут исполнять обязанности триерархов; если потребуется триста триер, тогда двадцать талантов будут оплачивать расход на каждую, и четыре лица будут нести обязанности триерархов16. (21) Таким же точно образом и оснастку для триер, оставшуюся сейчас, граждане афинские, невыполненной17, я предлагаю всю подвергнуть оценке по расчетной ведомости и распределить на двадцать частей; затем по жребию разложить между большими симмориями – по одной части должников на каждую, а каждой симмории назначить их на каждую из ее частей поровну: двенадцать лиц в каждой такой части обязаны будут взыскать недоимки и представить в готовом виде триеры, какие каждому из них достанутся по жребию. (22) Покрытие расходов, постройка корабельных кузовов, назначение триерархов и поставка снастей – все это, я думаю, таким именно способом могло бы лучше всего быть достигнуто и подготовлено. Что же касается набора экипажа – ка́к сделать его верным и легким, об этом я буду говорить позднее18. По моему мнению, стратегам19 следует распределить верфи20 на десять участков с таким расчетом, чтобы корабельные дома были расположены по тридцати как можно ближе друг к другу: когда сделают это, пускай они назначат две симмории и тридцать триер на каждый из этих участков, а затем по жребию наметят филы21. (23) В свою очередь и каждый таксиарх22 должен тот участок, который достанется ему по жребию, разделить на три части, а таким же порядком и корабли, затем кинуть жребий между триттиями23, так чтобы среди всех вообще верфей для каждой из фил был отведен один участок, а в каждом участке третью часть занимала триттия: тогда в случае надобности вы будете знать, во-первых, где размещена данная фила, затем, где данная триттия, далее, кто – триерархи и какие там триеры, и тогда каждая фила будет иметь тридцать триер, а каждая триттия десять24. Когда это будет таким образом поставлено на правильный путь, то если даже что-нибудь мы сейчас упускаем из виду (сразу все предусмотреть, конечно, нелегко), само дело найдет себе средство исправления, и будет тогда единый порядок и со всеми вообще триерами, и с каждой частью их.
(24) Что касается денег и некоторого, теперь уже очевидного, их источника, то хотя я и знаю, что слова мои покажутся неожиданными, но все-таки это надо будет сказать. Именно, я уверен, что для всякого, кто сумеет правильно взглянуть на вещи, станет очевидно, что один только я говорил правильно и предвидел будущее. Я лично полагаю, что сейчас ни к чему говорить о деньгах. Дело в том, что у нас есть в случае надобности источник – большой, прекрасный и справедливый; но если мы будем его искать сейчас, мы должны будем себе представить, что потом в нужное время у нас его может не оказаться; тем более не следует нам пользоваться им теперь. А если сейчас мы оставим его в неприкосновенности, он у нас будет. Что́ же это за источник, которого сейчас нет, но который потом явится? Да, это похоже на загадку. (25) Я объясню. Вы видите наше государство, граждане афинские, все вот это25. В нем богатств чуть ли не столько же, сколько во всех остальных государствах вместе взятых. Но владельцы этих богатств держатся такого взгляда, что если бы все ораторы стали пугать их, говоря, будто придет царь, будто он уже пришел, будто иначе и быть не может, и если бы наряду с ораторами столько же прорицателей26 стали предсказывать это же самое, они и тогда не только не сделали бы взносов27, но и в ведомости не показали бы и даже не признались бы, что имеют такие средства. (26) Но если бы они воочию увидели, как эти вещи, сейчас столь страшные на словах, сбываются на деле, тогда не будет ни одного столь глупого человека, который сам не предложил бы и даже первым не сделал бы взносов. Кто в самом деле предпочтет погибнуть сам со всем своим состоянием, чем внести часть своего имущества ради спасения себя и остального достояния? Так вот насчет денег я и говорю, что они будут тогда, в случае действительной надобности, а ранее этого – нет. Поэтому и искать их я не советую. Ведь то, что́ вы теперь сумели бы достать, если бы решили доставать, еще более смехотворно, чем ничего. (27) Ну что, если, представим себе, кто-нибудь предложит вносить сотую часть?28 Это составит шестьдесят талантов29. Или может быть, кто-нибудь предложит пятидесятую часть, двойное количество? Это составит сто двадцать талантов30. Но что́ это значит по сравнению с тысячей двумястами верблюдов, которые возят для царя деньги, как утверждают вот они?31 Или, если вам угодно, мне надо положить, что мы внесем двенадцатую часть, т. е. пятьсот талантов?32 Но и вы не согласитесь на это; да если и внесете эти деньги, они слишком ничтожны для предстоящей войны. (28) Вы должны, значит, сделать все остальные приготовления; что же касается денег, то в настоящее время надо оставить их на руках у владельцев, так как нигде в другом месте не будут они в лучшей сохранности у государства. Если же когда-нибудь наступит такая крайность, тогда они будут сами добровольно вносить их, и вы так получите их. Это и возможно, граждане афинские, и кроме того, будет благородным и полезным для вас делом; да и кстати будет, если про вас будет сообщено царю; это вызовет у него немалый страх. (29) Он, конечно, знает, что в битве с двумястами триер33, из которых сто выставили мы, его предки потеряли тысячу кораблей; а тут он услышит, что теперь вы сами наготове имеете их триста. Таким образом он и поймет, хотя бы был совсем помешанным, что окажется в далеко не легком положении, если сделает своим врагом наше государство. Но, конечно, если он имеет основание кичиться своим богатством, то все-таки и в нем он найдет более слабую опору, чем та, какая есть у вас. (30) Он, говорят, золота получает много. Но если он раздаст его, ему придется искать нового: ведь и источники, и колодцы, естественно иссякают, если из них часто берут все целиком. Про нас же, наоборот, он услышит, что у нас основой является ценз всей страны, *именно шесть тысяч талантов*34; а как мы будем защищать ее от наступления врагов, это лучше всего могли бы знать те из его предков, которые сражались при Марафоне35, а пока мы будем владеть своей землей, средства у нас, конечно, не могут истощиться.
(31) Далее, если некоторые опасаются, что он, обладая средствами, соберет себе большое войско наемников, то и это тоже не представляется мне верным. Именно, я полагаю, что против Египта и Оронта36 и вообще против некоторых из варваров охотно пошли бы к нему на службу в качестве наемников многие из греков – вовсе не из такого расчета, чтобы он победил кого-нибудь из этих людей, но каждый в отдельности думал бы только о том, чтобы получить какое-нибудь обеспечение для самого себя и через это освободиться от теперешней своей бедности. Но против Греции, я думаю, не пошел бы ни один грек. Действительно, куда он сам обратится тогда? Во Фригию37 что ли пойдет, чтобы быть там рабом? (32) Ведь никакой другой цели не преследует война с варваром38, как защиту страны, жизни, обычаев, свободы и всего тому подобного. Кто же настолько несчастный человек, что захочет предать себя, родителей, могилы, отечество из-за ничтожной корысти? Я лично думаю, что никто на это не решится. Да, с другой стороны, и царю нет расчета с помощью наемников одолеть греков, так как те, кто победят нас, уж конечно, сильнее его; но он хочет вовсе не того, чтобы, уничтожив нас, оказаться под властью других, но главным образом того, чтобы самому властвовать, если не над всеми, то по крайней мере над имеющимися у него теперь рабами.
(33) Далее, если кто-нибудь думает, что фиванцы будут на его стороне, трудно перед вами говорить о них, потому что вы из-за ненависти к ним не захотите послушать доброго слова о них, хотя бы то была и правда. А все-таки людям, которые берутся за рассмотрение важных вопросов, не следует упускать из виду ни одного полезного соображения ни под каким предлогом. Я, со своей стороны, думаю, что фиванцы не только никогда не пойдут совместно с ним против греков, (34) но, наоборот, сами дали бы большие деньги, – если бы могли их дать, – за то только, чтобы представился им какой-нибудь случай искупить свои прежние прегрешения по отношению к грекам39. Ну, а если уж кто-нибудь считает фиванцев от природы настолько несчастными во всех отношениях, то все вы, конечно, понимаете то, что раз фиванцы будут настроены в его пользу, тогда их противники40 обязательно будут держать сторону греков.
(35) Итак, я лично держусь того мнения, что в этом и заключается дело справедливости и что сторонники ее одержат верх над предателями и над варваром во всех отношениях. Следовательно, не надо, по-моему, ни чрезмерно предаваться страху, ни дать себя увлечь, чтобы первыми начать войну. Да и из остальных греков никто, как я вижу, естественно, не устрашился бы этой войны. (36) Ведь кто́ же из них не знает, что, пока они считали его своим общим врагом и хранили согласие между собой, они обладали многими благами, но как только они стали считать его своим другом и завели между собой распри из-за личных споров – вот тут и постигли их такие бедствия, каких ни один даже заклятый враг не мог бы придумать для них? Так неужели же нам бояться того человека, кого судьба и божество показывают бесполезным в качестве друга и полезным в качестве врага? Ни в коем случае! Но зато не будем и задевать его: этого не следует, как ради нас самих, так и ввиду неладов и взаимного недоверия среди прочих греков; (37) ведь конечно, если бы можно было единодушно всем вместе напасть на него одного, тогда я такое действие против него даже не почел бы за несправедливость. Но раз этого нет, то, по-моему, надо соблюдать осторожность, чтобы не дать предлога царю выступать в качестве защитника за права остальных греков. Ведь если вы будете держаться спокойно, он всяким действием такого рода будет возбуждать подозрение; если же вы первыми начнете войну, тогда, естественно, будет казаться, что он из вражды к вам хочет быть другом всем остальным. (38) Итак, смотрите же, не раскройте, в каком плохом состоянии находятся дела в Греции, – не созывайте людей в такое время, когда они не откликнутся, и не начинайте войны, когда не в состоянии будете ее вести. Нет, держитесь спокойно, сохраняя мужество и делая приготовления; и если будут доходить о вас сведения до царя, – то пускай он слышит не о том, клянусь Зевсом, будто все греки, и афиняне в том числе, испытывают затруднения, будто находятся в страхе или в тревоге, (39) – нет, совсем не об этом, а, наоборот, о том, что если бы ложь и клятвопреступление не считались у греков таким же позором, как у него считаются славным делом, тогда уж давно бы вы пошли походом против него; но что в данное время вы этого не сделали бы из своих собственных соображений, а только мо́лите всех богов наслать на него такое же безумие, как некогда на его предков. И если он станет вдумываться в такое положение, он найдет, что вы не плохо принимаете свои решения. (40) Ему по крайней мере известно, что благодаря войнам с его предками наше государство сделалось богатым и великим, а вследствие спокойствия, которое оно некогда хранило41, оно не могло тогда возвыситься ни над одним из греческих государств в такой степени, как теперь. Кроме того, он видит, что и грекам нужен какой-то посредник – сам ли взявший это на себя, или в силу обстоятельств – и таковым мог бы явиться для них – он знает это – он сам42, если бы начал войну. Значит, знакомыми и правдоподобными будут для него сообщения, которые он услышит от своих осведомителей.
(41) Однако чтобы не утомлять вас, граждане афинские, слишком длинной речью, я сейчас уйду, указав только главные черты своего предложения. Готовиться надо против явных врагов – вот что я предлагаю; обороняться же и против царя, и против всех, кто только сделает попытку нанести вам обиду, надо, по-моему, с помощью все одних и тех же сил, но самим не быть зачинщиками в несправедливости ни словом, ни делом. Надо стараться, чтобы не только речи на трибуне, но и дела наши были достойны предков. И если вы будете так поступать, вы сделаете полезное не только для самих себя, но и для тех людей, которые стараются убедить вас в противном, так как вам не придется на них гневаться потом, совершив ошибку теперь.
XV. О свободе родосцев
Введение Либания
Поделиться книгой: