Комната Джованни

Но мы оба понимали, что это ложь.

– А вы с ним… Вы были счастливы? – спросил Жак.

– Нет, – ответил я и поднялся. – Лучше бы ему не уезжать из своей деревушки в Италии, выращивать оливы, завести кучу ребятишек и поколачивать жену. Он любил петь, – вдруг вспомнил я, – так и прожил бы жизнь, распевая песни, и умер бы в собственной постели.

И тут Жак сказал то, что меня удивило. Если покопаться, в людях полно сюрпризов – даже для них самих.

– Никому не дано остаться в садах Эдема, – сказал он. – Интересно, почему?

Я ничего не ответил, попрощался и ушел. Гелла давно вернулась из Испании, мы договорились снять этот дом, и я как раз шел к ней на встречу.

С тех пор слова Жака не шли у меня из головы. Вопрос банальный, но вся трудность в том, что и сама жизнь – весьма банальная штука. Ведь каждый идет по одной и той же темной дороге, и когда вдали вдруг начинает брезжить свет, дорога внезапно уходит в сторону, становясь коварной и мрачной. Да, это правда – никому не суждено задержаться в райских садах. Рай Жака – это, конечно, не рай Джованни. В раю Жака обязательно присутствуют молодые футболисты, а в раю Джованни – нежные девственницы, но разница небольшая. Не знаю – может, у каждого и есть свой рай, но у врат рая его сначала ждет встреча с пламенным мечом[4]. По сути, жизнь предлагает жесткую альтернативу – помнить о рае или позабыть о нем. Другими словами – она или дает мужество помнить, или дает мужество другого рода – забыть. Тот же, кто обладает и тем и другим, – герой. Люди, помнящие о рае, сходят с ума от боли, которую им причиняет утрата невинности; люди, забывшие о нем, сходят с ума по другой причине – из-за отторжения страдания и ненависти к чистоте. Так что по большому счету человечество состоит из двух типов сумасшедших – кто помнит и кто забыл. Героев мало.

Жак не пригласил меня ужинать домой – у него уволился повар. С поварами у него всегда не ладилось, они быстро сбегали. Он выискивал этих парней в провинции и брал к себе поварами, но, освоившись в столице, они приходили к выводу, что здесь можно найти занятие получше стряпни. В конце концов они возвращались домой, если только не оказывались на улице, или в тюрьме, или в Индокитае.

Я встретился с ним в уютном ресторанчике на улице Гренель, и не успели мы покончить с аперитивом, как он уже пообещал одолжить мне десять тысяч франков. Жак был в отличном настроении, я – по понятным причинам – тоже, а это означало, что под конец мы завалимся в его любимый бар – шумный, битком набитый, плохо освещенный подвальчик с сомнительной – ну, может, не столько с сомнительной, сколько с вызывающей – репутацией. Время от времени в него наведывалась полиция – разумеется, с попустительства Гийома, patron[5], успевавшего предупредить любимых клиентов, у которых не было соответствующих документов, чтобы те некоторое время держались подальше.

Помню, в тот вечер народу в баре было больше, чем обычно, стоял ужасный гам. Собрались все завсегдатаи, и пришло много случайных посетителей, некоторые из них смотрели по сторонам с интересом, а другие так просто таращили глаза от изумления. Присутствовали также три или четыре шикарные парижские дамы, они сидели за столом с жиголо или любовниками, а может, просто с кузенами. Дамы были приятно оживлены, а кавалеры, напротив, чувствовали себя не в своей тарелке. Пили в основном дамы. Как и в другие дни, здесь были солидные мужчины с брюшком и в очках, в их алчных глазах подчас мелькало отчаяние, были и стройные, худые юноши в плотно обтягивающих джинсах. О них трудно было сказать, чего они здесь ищут – денег, крови или любви? Юнцы без устали кружили по бару, выпрашивая выпивку или сигарету, в их глазах можно было одновременно прочесть ранимость и жесткость. Не обошлось здесь и без les folles[6] – всегда по-клоунски одетых; они трещали, как сороки, рассказывая во всех подробностях последние любовные приключения – судя по всему, их похождения всегда были веселыми. Иногда кто-нибудь из них врывался поздно вечером в бар с сенсационным сообщением, что он – впрочем, они всегда называли друг друга «она» – только что из постели кинозвезды или боксера. Остальные тут же обступали счастливца, и тогда казалось, что стая павлинов раскричалась, оказавшись на скотном дворе. Я с трудом верил, что находятся такие любители, которые захотят лечь с ними в постель. Ведь если мужчине нужна женщина, он предпочтет настоящую женщину, ну а если мужчине нужен мужчина, он найдет себе кого-нибудь получше. Может, поэтому они и верещали так громко. Среди завсегдатаев был один юноша, который, как говорили, весь день работал на почте, а вечером приходил в бар, густо нарумяненный, в серьгах, с высоко начесанными белокурыми волосами. Иногда он надевал юбку и туфли на каблуках. Обычно юноша держался особняком, иногда к нему подходил Гийом, чтобы поддразнить. Говорили, что он очень милый, но мне от вида этой гротескной фигуры становилось не по себе. Ведь выворачивает же людей, когда они видят, как обезьяны поедают собственные экскременты. Думаю, такой реакции могло бы не быть, если б обезьяны не казались пародией на людей.

Этот бар находился практически в моем квартале, и я много раз завтракал в ближайшем кафе – ночные пташки слетались сюда, когда закрывались бары. Иногда я ходил туда с Геллой, иногда один. И в самом баре я тоже бывал пару раз, в один из которых, по рассказам очевидцев, будучи вусмерть пьяным, развеселил гостей, заигрывая с каким-то солдатом. К счастью, я плохо помню события той ночи – все как в тумане, и потому убедил себя, что такого со мной быть не могло даже в состоянии сильного подпития. Но меня здесь знали в лицо и, думаю, спорили, какой я на самом деле ориентации. Словно они были верховными членами какого-то ордена с суровыми законами и, внимательно присматриваясь ко мне, старались распознать по особым, известным только им приметам, есть ли у меня настоящее призвание, могу ли я стать одним из посвященных.

Не сомневаюсь, что Жак сразу заметил нового бармена – нас словно магнитом потянуло к стойке, там будто разгорался жаркий очаг. Смуглый, горделивый юноша стоял, облокотившись о кассу, рассеянно потирая подбородок и окидывая посетителей взглядом победителя. Казалось, он находится на высокой скале, а мы внизу, в море.

Жака он покорил мгновенно. Я почувствовал, что приятель готовится к атаке, и решил быть снисходительным.

– Вижу, тебе не терпится познакомиться с барменом, – сказал я. – Только скажи – и я тут же исчезну.

В моей снисходительности была изрядная доля самоуверенности, на которой я сыграл, когда позвонил Жаку, чтобы занять у него денег. Жак мог только надеяться заполучить юношу раньше других, при условии, что тот продается. Но раз он так высокомерно держался на явном аукционе, то мог рассчитывать на покупателей богаче и привлекательнее Жака. И я понимал – Жак это знает. Я понимал и еще кое-что: к его широко демонстрируемой привязанности ко мне примешивалось желание от меня избавиться, чтобы потом презирать, как презирал он ту армию мальчишек, что побывали без любви в его постели. Я противостоял этой игре, прикидываясь, будто мы с ним друзья, и ему оставалось только, преодолевая чувство унижения, подыгрывать. Я притворялся, будто не вижу затаенной похоти в его горящих злых глазках, однако умело ею пользовался, и хотя грубая мужская прямота вроде бы говорила о невозможной близости, она же обрекала его на вечную надежду. Кроме того, я знал, что в таких барах являюсь Жаку защитой. Пока я рядом, все считают, и он сам готов этому верить, что пришел сюда с другом. Вроде бы не отчаяние привело его сюда, не зависимость от случая – возможно, жестокого, – и от партнеров, которые из-за материальной или духовной нищеты готовы связаться с ним.

– Нет, останься, пожалуйста, – попросил Жак. – Я буду говорить с тобой и иногда на него посматривать. Так и удовольствие получу, и деньги сэкономлю.

– Интересно, где Гийом его откопал? – сказал я.

Ведь юноша был именно таким, о каком Гийом мог только мечтать, и как-то не верилось, что ему удалось его подцепить.

– Что будете пить? – спросил бармен. По его тону было понятно, что он – хоть и не говорил на английском – догадывался, что говорили о нем и, видимо, уже закончили.

– Une fine à l’aeu[7], – сказал я.

– Un cognac sec[8], – одновременно со мной произнес Жак. Из-за торопливости, с какой был сделан заказ, я покраснел от стыда. На лице Джованни промелькнула легкая улыбка – он все понял.

Жак, по-своему истолковав его улыбку, воспользовался случаем.

– Ты здесь новичок? – спросил он по-английски.

Джованни почти наверняка понял вопрос, но счел нужным изобразить недоумение, переводя непонимающий взгляд с меня на Жака. Тот повторил вопрос по-французски.

Джованни пожал плечами.

– Да уж с месяц будет, – ответил он.

Зная, что последует дальше, я опустил глаза и глотнул из стакана.

– Тебе здесь наверняка все кажется странным? – предположил Жак, с ослиным упорством поддерживая легкомысленный тон.

– Странным? Почему? – удивился Джованни.

Жак захихикал, и мне вдруг стало стыдно, что я пришел с ним.

– Ну все эти мужчины, – продолжал Жак со знакомым мне придыханием, вкрадчивым, по-женски высоким голосом – жарким и обволакивающим, словно мертвый июньский зной, повисший над болотом. – Их так много, а женщин почти нет. Разве это не странно?

– А, вот вы о чем, – сказал Джованни, поворачиваясь к другому клиенту. – Женщины, наверно, ждут своих мужчин дома.

– Не сомневаюсь, что и тебя ждут дома, – упорно развивал свою тему Жак, но Джованни уже отошел.

– Что ж, дело продвигается, – сказал Жак, обращаясь то ли ко мне, то ли к месту, где только что стоял Джованни. – Теперь рад, что остался? Только не думай – ты по-прежнему на первом месте.

– Думаю, ты неправильно себя повел, – отозвался я. – Он от тебя без ума, но не хочет показаться слишком доступным. Предложи ему чего-нибудь выпить. Узнай, где он любит покупать одежду. Скажи, что у тебя есть очаровательный «Альфа-Ромео», который ты мечтаешь подарить подходящему бармену.

– Очень смешно, – обиделся Жак.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское, это уж точно, – сказал я.

– К тому же я уверен, что он спит с девчонками. Все они такие, сам знаешь.

– Да, я слышал о ребятах, которым это нравится. Вот негодники!

Мы немного помолчали.

– А почему бы тебе не пригласить его выпить с нами? – предложил Жак.

Я со значением посмотрел на него.

– Почему не мне? Тебе, наверно, трудно поверить, но я как раз из тех негодников, которые без ума от девчонок. Будь у него такая же красивая сестра, я пригласил бы ее посидеть с нами. На мужчин я деньги не трачу.

У Жака явно рвалось с языка, что сам я не возражаю, когда на меня тратят деньги. В нем шла внутренняя борьба, сопровождавшаяся жалкой улыбкой, но я знал, что он не решится сказать такое. И правда, Жак быстро взял себя в руки и бодро произнес:

– У меня и в мыслях не было заставить тебя поступиться даже на миг твоим мужским достоинством, которым ты так гордишься. Я предложил это сделать тебе, потому что мне он точно откажет.

– Но только подумай, – сказал я с улыбкой, – какая возникнет путаница! Он решит, что это я жажду его тела. Что тогда делать?

– Если возникнет путаница, – с достоинством произнес Жак, – я с радостью проясню ситуацию.

Какое-то время мы оценивающе смотрели друг на друга. Потом я расхохотался.

– Подожди, пока парень вернется. Надеюсь, он попросит заказать большую бутылку самого дорогого шампанского.

Я отвернулся от Жака и облокотился на стойку. Настроение вдруг резко улучшилось. Жак стоял молча рядом, такой старый и слабый, что я почувствовал прилив острой жалости к нему. Джованни был в зале, обслуживая гостей за столиками, а потом, мрачно улыбаясь, вернулся с полным подносом.

– Может, сначала стоит допить? – предложил я Жаку.

Мы опустошили наши стаканы. Я поставил свой на стойку.

– Бармен! – позвал я.

– Повторить?

– Да. – Он отвернулся было, но я его остановил.

– Бармен, если не возражаете, мы хотели бы вас угостить, – быстро проговорил я.

– Eh, bien, – послышался голос сзади, – c’est fort ça! Ты не только наконец – слава богу! – совратил великого американского футболиста, но подкатываешься и к моему бармену. Vraiment, Jacques![9] И это в твоем возрасте!

За нами стоял Гийом, широко улыбаясь, как кинозвезда, и обмахивался большим белым платком, с которым, похоже, никогда не расставался. Жак, в восторге от того, что о нем говорят как об опасном соблазнителе, обернулся, и они с Гийомом упали друг другу в объятия, как две старые актрисы, играющие сестер.

– Eh bien, ma chérie, comment vas-tu?[10] Вечность тебя не видел.

– Ужасно был занят, – ответил Жак.

– В этом у меня нет сомнений. И тебе не стыдно, vieille folle?[11]

– Et toi?[12] Уж точно не терял времени зря.

И Жак бросил восхищенный взгляд на Джованни, словно тот был породистым призовым скакуном или старинной фарфоровой вазой. Гийом проследил за его взглядом и понизил голос:

– Ah, ça, mon cher, c’est strictement du business, comprends-tu?[13]

Они отошли в сторону, и я вдруг остро ощутил обрушившееся на меня молчание. Я поднял глаза на Джованни и увидел, что тот наблюдает за мной.

– Кажется, вы предложили мне выпить, – сказал он.

– Так и есть. Предложение в силе.

– На работе я не пью, но от кока-колы не откажусь. – Он взял мой стакан. – А вам – то же самое?

– Да, – ответил я. Разговаривать с Джованни было радостно, и это открытие сделало меня робким. Жака рядом не было, и я испугался. Потом осознал, что платить придется мне – по крайней мере, на этот раз: не дергать же Жака за рукав и выпрашивать деньги, словно он мой опекун. Я кашлянул и положил на стойку банкноту в десять тысяч франков.

– А вы богач, – сказал Джованни, ставя передо мной выпивку.

– Вовсе нет. Просто нет мелких.

Джованни усмехнулся. Было непонятно, почему он усмехается – не верит мне или, напротив, верит. Взяв молча счет, он пробил чек и, аккуратно отсчитав сдачу, положил деньги на стойку. Потом налил себе колы и встал на прежнее место у кассы. У меня перехватило дыхание.

– À la votre, – сказал Джованни.

– À la votre[14]. – Мы выпили.

– Вы американец? – спросил он.

– Да. Из Нью-Йорка.

– А… Мне рассказывали, что Нью-Йорк очень красивый город. Он лучше Парижа?

– Нет, что вы! – сказал я. – Красивее Парижа нет города на свете.

– Похоже, вас сердит само предположение, что такое возможно, – улыбнулся Джованни. – Простите, я вовсе не хотел вас обидеть. – И прибавил уже серьезно, как бы успокаивая меня: – Наверное, вы очень любите Париж?

– Я и Нью-Йорк люблю. – Мои слова прозвучали так, будто я оправдываюсь, и мне стало неловко. – Нью-Йорк тоже очень красив – но по-своему.

Джованни нахмурился.

– Это как?

– Трудно объяснить тому, кто там не был, – сказал я. – Дома там высоченные, все ультрасовременное, море огней. Потрясающее зрелище. – Я помолчал. – Описать невозможно. Двадцатый век, запечатленный в архитектуре.

– Так, по-вашему, Париж не из нашего столетия? – спросил Джованни с улыбкой.

От его улыбки я почувствовал себя глупым.

– Париж старый, ему много сотен лет. В Париже чувствуешь себя вне времени. В Нью-Йорке не так… – Джованни продолжал улыбаться, и я замолчал.

– А как там себя чувствуешь?

– Будто на тебя обрушилось будущее, – ответил я. – Там бьет бешеная энергия, все находится в постоянном движении. Нельзя не задуматься – по крайней мере, мне, – что случится через много лет?

– Через много лет? Когда мы умрем, а Нью-Йорк состарится?

– Да, – сказал я. – Когда люди устанут, а мир для американцев перестанет быть новым.

– Не понимаю, почему американцам мир кажется таким новым? – задумчиво произнес Джованни. – В конце концов, все вы эмигранты и Европу покинули не так уж давно.

– Между нами океан, – сказал я. – Жизнь по обе стороны шла разная. То, что происходило с нами, никогда не случалось здесь. Мы не могли не стать другими людьми. Понимаете меня?

– Если б просто другими людьми! – засмеялся он. – Нет, вы существа другой породы. Случаем, не инопланетяне? Это бы все объяснило.

– Допускаю, – произнес я слишком пылко (не люблю, когда надо мной смеются), – что иногда такое впечатление может сложиться. Но мы не инопланетяне. Мы живем на земле, как и вы, мой друг.

Джованни снова усмехнулся.

– Не стану оспаривать этот печальный факт, – сказал он.

Последовала пауза. Джованни отошел, чтобы обслужить клиентов в другом конце бара. Гийом и Жак все еще разговаривали. Гийом, видимо, сел на своего конька – рассказывал один из бесконечных анекдотов, которые у него всегда сводились к риску в бизнесе или любви. Жак натянуто улыбался. Я знал, что ему до смерти хочется подойти к нам.

Джованни вернулся и стал вытирать стойку мокрой тряпкой.

– Вы, американцы, – удивительный народ. У вас странное чувство времени, а может, вообще этого чувства нет. Тут я не судья. Chez vous[15] время что-то вроде непрерывного торжественного парада, когда в город вступает армия со знаменами. А потом и это, возможно, вам не понадобится, n’est-ce pas?[16] – и он насмешливо улыбнулся, но я промолчал. – Выглядит все так, словно, будь у вас достаточно времени, вы при вашей сумасшедшей энергии и прочих достоинствах разрешили бы все задачи, все расставили по местам. А когда я говорю «все», – прибавил он мрачно, – я имею в виду действительно серьезные и страшные вещи – такие как боль, смерть, любовь, но в них вы, американцы, не верите.

– Почему вы так думаете? А во что верите вы?