Помоги проекту - поделись книгой:
– Та-ак. И это всё?
– Нет, ещё не всё. – Запрокинув голову с подвязанными боковыми прядками, Таро звонко засмеялся.
Глядя на то, как он смеётся, сощурив глаза, обнажив белые зубки, и как от смеха у него на щеках обозначаются ямочки, было невозможно представить себе, что когда-нибудь, когда он вырастет, на его лице появится такое же страдальческое выражение, как у всех людей на этом свете… Эта мысль развеселила Бакина своей нелепостью. Он склонился над внуком, погружаясь в охватившее его ощущение счастья.
– Так что же ещё мне велено?
– Много чего.
– Ну, говори скорей.
– Э-э… Ты, дедуся, станешь ещё более великим, чем сейчас, и поэтому…
– Великим? И что поэтому?
– Поэтому тебе велено быть терпеливым.
– Я и так терпелив, – отозвался Бакин неожиданно серьёзно.
– Ещё, ещё более терпеливым!
– И кто же всё это мне велел?
– Это велел… – Тут Таро озорно заглянул деду в лицо и рассмеялся: – Сам догадайся, кто велел!
– Ну-у, вы сегодня ходили в храм, и, наверное, всё это сказал священник.
– А вот и нет! – Таро решительно мотнул головой и, соскользнув с коленей деда, продолжал, слегка выпятив подбородок: – Сказать, кто велел?
– Конечно, сказать.
– Каннон-сама в храме Асакуса! – С этими словами мальчуган громко, на весь дом, рассмеялся и стремительно вырвался из рук Бакина, словно опасаясь, как бы тот его не поймал.
Хлопая в ладоши от радости, что ему удалось так ловко обхитрить деда, он вприпрыжку побежал в столовую.
В это мгновение в душе Бакина всколыхнулось что-то торжественное и величавое. На губах его затрепетала счастливая улыбка. Глаза наполнились слезами. Его ничуть не интересовало, сам ли Таро придумал эту шутку или это мать его надоумила. То, что он услышал сейчас из уст внука, было настоящим чудом. «Богиня Каннон велела работать. Не терять терпения. Быть ещё более терпеливым».
Старый писатель смеялся сквозь слёзы и кивал, как ребёнок.
Вечер того же дня.
При тусклом свете круглого бумажного фонаря Бакин принялся править рукопись «Восьми псов». Когда он работал, в его комнату не входил никто, даже домашние. Только потрескивание фитиля и стрекот сверчков нарушали безмолвие долгой осенней ночи.
Как только Бакин взялся за кисть, в его мозгу вспыхнуло нечто похожее на слабое мерцание, но стоило кисти начертать десять-двадцать строк, как это мерцание сделалось мощнее, ярче. Хорошо знавший по опыту, что это такое, Бакин с величайшей осторожностью водил кистью. Ведь вдохновение – тот же костёр: если его неумело разжечь, он сразу же погаснет…
«Не торопись. Повремени, подумай как следует», – шептал Бакин, стараясь удержать рвущуюся вперёд кисть. Однако нечто в его мозгу, подобное свечению раздробленной на мелкие осколки звезды, уже неслось стремительнее водного потока. Это нечто с каждым мигом набирало силу и против воли увлекало его за собой.
Он уже не слышал пения сверчков. Тусклый свет фонаря больше не раздражал его. Кисть в его руке, казалось, обрела собственное, отдельное бытие и безостановочно скользила по бумаге. Теперь он писал почти неистово. Поток, проносящийся в его голове с быстротой бегущего по небу Млечного Пути, становился всё более полноводным. Эта поразительная стихия страшила его: он опасался, что его физические силы не устоят перед её натиском. Крепко сжимая в пальцах кисть, он приказывал себе: «Пиши, покуда хватит сил! Если не напишешь теперь, то уже никогда не напишешь».
Но поток, похожий на светящуюся дымку, и без того не сбавлял скорости. В головокружительном порыве сметая всё на своём пути, он с натиском обрушивался на Бакина. В конце концов писатель полностью покорился ему. Позабыв обо всём на свете, он позволил кисти устремиться за этим потоком.
В эти мгновения в его царственном взгляде отражалось то, что находится по ту сторону обретений и потерь, любви и ненависти. От прежних терзаний не осталось и следа – он забыл и про хулу, и про хвалу. Им владело лишь одно чувство – непостижимая радость, точнее – патетический подъём. Человеку, не испытавшему ничего подобного, не понять того состояния разума, которое зовётся одержимостью творчеством. Не понять строгого в своём величии духа художника. А между тем именно в такие минуты взору писателя открывается Жизнь, очищенная от всего наносного и сверкающая подобно только что добытому из земли кристаллу…
Тем временем в столовой, расположившись друг против друга, при свете бумажного фонаря занимались шитьём свекровь О-Хяку и невестка О-Мити. Таро, должно быть, уже уложили спать. Примостившись чуть поодаль, тщедушный Сохаку скатывал лекарственные пилюли.
– Отец всё ещё не ложился, – проворчала наконец О-Хяку, смазывая иголку маслом для волос.
– Да. Наверное, опять увлёкся работой, – откликнулась О-Мити, не поднимая глаз от шитья.
– Вот недотёпа! Добро бы эта его работа приносила семье приличный доход, а то… – С этими словами О-Хяку взглянула на сына и невестку.
Сохаку сделал вид, будто не слышит, и ничего не сказал в ответ. Промолчала и О-Мити. И здесь, и в комнате Бакина слышно было, как разливается в ночи нескончаемое пение сверчков.
Рассказ Ёноскэ
Приятель (
Ёноскэ. Ну и церемонный же ты, братец! Так что у тебя за вопрос?
Приятель. Дело в том… Дело в том, что сегодня необычный день. Говорят, в скором времени ты отплываешь из Идзу на Остров женщин[25]. Значит, нынче прощальная пирушка?
Ёноскэ. Выходит, что так.
Приятель. Вот завёл я этот разговор, а стоит ли его продолжать – не знаю: боюсь, как бы он не испортил нам веселья, да и перед тайю неудобно.
Ёноскэ. В таком случае не продолжай.
Приятель. Не могу. Ведь я уже начал.
Ёноскэ. Тогда говори!
Приятель. Не так-то это просто…
Ёноскэ. Почему?
Приятель. Потому что в данном случае ни вопросы, ни ответы не доставят нам с тобой особого удовольствия. Но раз ты не возражаешь – я наберусь храбрости и спрошу.
Ёноскэ. Ну говори же наконец, в чём дело.
Приятель. А как ты сам думаешь, в чём?
Ёноскэ. Экий ты мямля, право. Будешь ты наконец говорить или нет?
Приятель. Раз ты сердишься, мне вдвойне неловко спрашивать. Дело в том… Если верить тому, что написал про тебя Сайкаку, ты впервые познал женщину в семилетием возрасте…
Ёноскэ. Ой-ой, уж не собираешься ли ты уличить автора во лжи?
Приятель. Почему бы и нет? Пока ещё он не такой уж маститый писатель. К тому же это его утверждение, будто с малых лет и по сию пору, когда тебе стукнуло шестьдесят, ты успел соблазнить три тысячи семьсот сорок две женщины…
Ёноскэ. А ты, я вижу, придирчивый читатель.
Приятель. Так вот, он пишет, что ты успел насладиться любовью трёх тысяч семисот сорока двух женщин и семисот двадцати пяти юношей… Неужели это правда?
Ёноскэ. Правда. Конечно, правда. Но прошу тебя, поубавь хоть немного свой пыл.
Приятель. Что-то не очень мне в это верится. Как ни крути, но три тысячи семьсот сорок две женщины – многовато.
Ёноскэ. Ещё бы!
Приятель. Сколь ни велико моё уважение к тебе, Сайкаку наверняка хватил через край.
Ёноскэ. Ну что ж, уменьши это число по своему усмотрению… Погляди-ка, тайю смеётся.
Приятель. Пусть смеётся сколько хочет, но тебе так просто не отвертеться. Выкладывай всё начистоту, а не то…
Ёноскэ. А не то ты примешься меня спаивать? Нет уж, избавь. Ничего мудрёного в этом нет. Просто наши счёты устроены не совсем одинаково, вот и всё.
Приятель. Ну да, понятно: на твоих счётах получается на порядок больше, не так ли?
Ёноскэ. Нет, не так.
Приятель. В таком случае… Постой, кто же из нас двоих мямля?
Ёноскэ. Но ведь сейчас и ты рассердился из-за сущего пустяка.
Приятель. Ничего подобного. Но, смею надеяться, я тоже мужчина. И пока не уясню себе, насколько именно следует сократить это число, не отстану от тебя, хоть ты мне голову сноси.
Ёноскэ. Да, я вижу. Ну что ж, так и быть, расскажу тебе на прощание, как устроены мои счёты… А твою песню, милая, мы дослушаем после. Передай-ка мне веер, да-да, этот, с рисунком Скэёси. Эй, кто-нибудь! Снимите нагар со свечи.
Приятель. Подумать только, как всё торжественно! И как все сразу притихли! Даже вишня в саду, кажется, заскучала.
Ёноскэ. Итак, слушай. Понятное дело, я расскажу тебе об одном лишь случае из моей жизни, так что прошу иметь это в виду.
Это случилось давно, лет тридцать назад. Тогда я впервые приехал в Эдо. На обратном пути из Ёсивары я в сопровождении двух тайко должен был переправиться через реку Сумиду. В каком месте была переправа – не помню. Куда я держал путь – тоже забыл. Лишь внешние приметы того дня, словно сквозь пелену тумана, проплывают у меня перед глазами. Погода стояла пасмурная, как всегда в пору цветения вишни. Время было за полдень. Вдоль реки, насколько хватал глаз, вырисовывался скучный, наводивший тоску пейзаж. Тускло поблёскивала отдававшая затхлостью вода. Выстроившиеся в ряд на противоположном берегу домики, казалось, погрузились в ленивую дрёму. Позади, на фоне прибрежных сосен, виднелись полураспустившиеся цветы вишни, словно на картине, нарисованной темперой. Их пронзительная белизна почему-то производила гнетущее впечатление. В довершение всего стояла духота, необычная для этого времени года, – при каждом движении всё тело покрывалось испариной. Даже у воды не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.
Кроме нас в лодке ехали ещё трое. Один – чистильщик ушей, зарабатывающий себе на пропитание тем, что ходит по весёлым кварталам, предлагая свои услуги, – он выглядел точь-в-точь как герой кукольной пьесы «Битвы Коксинги». Другой нашей попутчицей оказалась женщина лет двадцати семи – двадцати восьми с выщипанными бровями[26], должно быть, жена какого-нибудь горожанина. Возле неё примостился сопливый парнишка-слуга, видимо, отряженный сопровождать хозяйку. Все мы сидели впритирку друг к другу, ведь лодка была совсем маленькая. А поскольку в неё набилось столько народу, казалось, вода того и гляди начнёт заливать за борт. Хозяин лодки, неприветливый старик перевозчик в шляпе, сплетённой из коры бамбука, не обращал на это никакого внимания и ловко орудовал шестом, обдавая брызгами путников… Впрочем, одному из пассажиров всё это было нипочём. Я говорю об уже упомянутом мною чистильщике ушей, которого я сразу же наградил прозвищем Канки[27]. На нём был нелепый китайский наряд и шляпа, украшенная перьями. Перед самым отплытием он с торжествующим видом, подобно Канки, со стягом за плечом взобравшемуся на башню замка Сисигадзё, взгромоздился на нос лодки и, поглаживая накладную бороду, принялся мурлыкать себе под нос какую-то песенку. Вдруг на его чванливом лице с тонкими бровями и выпяченной нижней губой появилась многозначительная гримаса, и он с рыданием в голосе затянул: «На насыпи в Санья лежит покинутое дитя…» При этих звуках не только я, но и мои спутники невольно поморщились.
«Впервые слышу эту песню в исполнении китайца», – нарочито громко заметил один из тайко, обмахиваясь веером. Судя по всему, эти его слова произвели впечатление на окружающих. По крайней мере сидевшая напротив меня женщина посмотрела на чистильщика ушей, затем на меня и добродушно улыбнулась, обнажив вычерненные зубы[28]. В тот миг, когда её чёрные блестящие зубы сверкнули между губами, на правой щеке у неё обозначилась едва заметная ямочка. Губы у неё были ярко накрашены. При взгляде на женщину я неожиданно растерялся. Меня охватил стыд, как бывает, когда тебя застанут врасплох за каким-нибудь неблаговидным занятием.
Впрочем, события развивались не столь стремительно, как может показаться. Всё началось в тот момент, когда я садился в лодку.
Я сошёл с насыпи и, ухватившись за шаткий столб, стал залезать в лодку, но поставил ногу не туда, куда следовало, и лодка сильно накренилась. Во все стороны полетели брызги. В тот самый миг на меня повеяло исходившим от женщины ароматом алоэ.
Ещё стоя на берегу, я увидел, что в лодке находится женщина, но никаких особых чувств это во мне не вызвало (ведь я как раз возвращался из весёлого квартала) – просто я заметил, что в лодке находится женщина, и всё. Вот почему, вдохнув аромат алоэ, я прежде всего почувствовал удивление, а когда удивление прошло, ощутил смятение.
Да-да, причиной всему был только запах, но это совсем не пустяк: по крайней мере для меня многое связано с обонянием. Это я помню с детства. Когда я учился в школе, по дороге меня часто задирали старшие мальчишки. Пожаловаться учителю я не смел: боялся расплаты. И вот, глотая слёзы и сжавшись в комок, я снова и снова шёл марать тетради. По мере того как я взрослел, тягостное ощущение собственной беспомощности постепенно проходило. Даже когда хотел его вспомнить – не мог. Но стоит вдохнуть прогорклый запах туши, как ко мне сразу же возвращается тогдашнее моё состояние. И снова меня согревают воспоминания о детских печалях и радостях… Впрочем, я, кажется, отвлёкся.
Итак, аромат алоэ внезапно привлёк моё внимание, и я, затаив дыхание, принялся разглядывать женщину. Она была в меру полна, на изящно отогнутом подоле чёрного шёлкового косодэ виднелась алая подкладка. И завязанный спереди пояс из китайской парчи, и бумажный шнурок, перехватывающий волосы в причёске «нагэсимада», и пара гребней – всё говорило о том, что она не простушка, во всём таилось очарование. Лицо было точь-в-точь как в описаниях Сайкаку: «довольно округлое, нежно-розового цвета, словно лепесток вишни». Но вот следующее его замечание – дескать, лицо красавицы должно быть без малейшего изъяна – кажется мне не вполне справедливым. Лицо у женщины было в веснушках, которые проглядывали даже сквозь слой белил. Линии рта и носа отнюдь не были безупречны. Правда, красиво очерченный лоб сглаживал эти недостатки… Из меня сразу же вышел весь хмель, остававшийся ещё с вечера, я плотнее придвинулся к ней и в этот миг ощутил нечто такое, о чём следует рассказать особо.
Мои колени коснулись её коленей. Как сейчас помню, на мне было жёлтое шёлковое косодэ, а под ним – пунцовое нижнее кимоно. Но даже сквозь одежду я почувствовал её колени, их нежную округлость и крохотную впадинку с тонким слоем подкожного жира.
Я боялся пошевелиться, будто в ожидании чего-то, и лишь изредка нехотя отвечал на шутки тайко. И, конечно же, всё это время до меня доносился аромат алоэ, смешанный с благоуханием столичных белил. Немного спустя моим коленям передалось тепло её коленей. Я вдруг почувствовал, как по телу пробежали мурашки. Нет слов, чтобы всё это выразить. Единственное, что я могу, – это перевести мои ощущения на язык тела. Я прикрыл глаза, раздул ноздри и стал медленно и глубоко дышать. Всё остальное я предоставляю твоему воображению.
Безотчётное чувственное влечение к этой женщине вскоре вызвало и сугубо рассудочный интерес к ней. Ощущает ли и она нечто подобное? Приятно ли и ей моё прикосновение? Я поднял голову и с притворным равнодушием заглянул ей в лицо. Но эта моя уловка оказалась излишней. Почему? Да потому, что одного взгляда на её покрытое испариной лицо и дрожащие, словно в поисках воздуха, губы было достаточно, чтобы рассеять мои сомнения. Более того, я понял, что она вполне отдаёт себе отчёт в происходящем и испытывает от этого удовольствие. Я даже растерялся и, стараясь скрыть смущение, повернулся к тайко.
Именно тогда тайко и произнёс: «Впервые слышу эту песню в исполнении китайца». Я невольно встретился глазами с женщиной, улыбнувшейся в ответ на это замечание, и ощутил стыд. Тогда мне казалось, что это был стыд перед женщиной, но позже я понял, что женщина здесь ни при чём, что на самом деле мне было стыдно перед остальными. Впрочем, и это не вполне верно. Это был стыд, который в подобных случаях человек испытывает перед всеми окружающими (в данном случае в их число входила и женщина). Но, несмотря на жгучее чувство стыда, я, как это ни странно, стал ещё более дерзким, ещё более нетерпеливым.
Обострив до предела своё восприятие, я, подобно человеку, угадывающему ароматы, «оценивал» эту женщину. Так у меня бывало почти со всеми женщинами, и я, вероятно, уже рассказывал тебе об этом. Вот и теперь я наслаждался кожей покрытого испариной лица, запахом, который эта кожа источала. Наслаждался блеском глаз, выражавших одновременно взволнованность и страсть. Наслаждался тенью, которую трепещущие ресницы отбрасывали на разрумянившиеся щёки. Наслаждался гибким влажным сплетением пальцев рук, сложенных на коленях. Наконец, я наслаждался упругой округлостью полных бёдер. Да что там, всего и не перескажешь! Одним словом, я сполна насладился этой женщиной. Могу смело сказать, что сполна. Там, где мне не хватало физических ощущений, на помощь приходило воображение. Или же воображение дополняло мои непосредственные ощущения. Все мои чувства: зрение, слух, обоняние и осязание – наполнила ликованием эта женщина. Говоря точнее – она наполнила ликованием всё моё существо…
И тут вдруг послышался её голос: «Смотри, не оставь чего-нибудь в лодке». В этот миг я увидел то, чего прежде мой взор не касался: я увидел тонкую шею женщины. Что и говорить, кокетливый, с приятным выговором голос её и шея, покрытая неровным слоем белил, повергли меня в трепет. Но ещё больше взволновало меня движение её коленей, когда она повернулась в сторону приказчика. Это движение тотчас же передалось моим коленям. Я уже говорил тебе, что с самого начала чувствовал её колени. Но теперь я узнал нечто большее: я ощутил её колени полностью, со всеми мышцами и суставами, так, как если бы провёл языком по мякоти и косточкам мандарина. Для меня больше не существовало чёрного шёлкового косодэ. Думаю, ты меня поймёшь, когда услышишь рассказ о последнем событии того дня.
Наконец лодка подошла к пристани. Как только нос её поравнялся с причалом, чистильщик ушей первым выскочил на берег. В этот самый миг я притворился, будто потерял равновесие (а поскольку так было, когда я садился в лодку, всё это, как я полагал, выглядело вполне правдоподобно), и, покачнувшись, ухватился за руку женщины. Не успел я пробормотать извинение, как ко мне подскочили тайко. Как ты думаешь, что я почувствовал тогда? Я ожидал, что прикосновение к её руке одарит меня новыми переживаниями, завершит собою всё то, что я до сих пор испытал. Увы – ожидания мои не оправдались. Конечно, я ощутил её гладкую прохладную кожу и энергичное, хотя и не резкое сопротивление мускулов. Но всё это было лишь повторением изведанного. А когда возбуждение повторяется, оно теряет свою силу. Тем более когда ожидания столь велики. Мне вдруг сделалось тоскливо, и я почувствовал желание потихоньку убрать свою руку. Если бы я не успел ещё полностью насладиться этой женщиной, моё разочарование трудно было бы понять. Я же до конца познал эту женщину. По крайней мере иначе этого не объяснишь.
Мы придём к такому же выводу, если взглянем на всё это ещё с одной стороны. Давай сравним тайю, с которой я сблизился накануне, с этой женщиной. С той мы провели целую ночь без сна, с этой – лишь недолгое время находились в одной лодке. Но в моем чувстве к ним не было ни малейшего различия. Я даже не знаю, которая из них доставила мне большее наслаждение. А значит, моя любовь (если считать, что таковая вообще существует) была совершенно одинакова в обоих случаях. У меня было такое чувство, будто правым ухом я слышу звуки сямисэна в эдоском квартале любви, а левым – плеск воды в реке Сумиде, и они сливаются в одну общую мелодию. То, что случилось со мной в тот день, стало для меня откровением. Но ведь ничто так не повергает человека в печаль, как откровение. Я смотрел, как эта женщина с синеватыми следами выщипанных бровей мелкими шажками, покачивая бёдрами, идёт по пристани под хмурым весенним небом вслед за «китайцем» и своим провожатым, и на душе у меня было невыразимо тоскливо. Не то чтобы я потерял от неё голову, нет. Просто я понял, что она чувствует то же, что и я. Об этом можно было догадаться хотя бы по тому, как застыла в неподвижности её рука, которой я коснулся…
Что? Тайю из Ёсивары? Тайю была полной её противоположностью: маленькая, похожая на куклу женщина.
Ёноскэ. Ну вот и весь мой рассказ. Итак, если включить в общий счёт любовные приключения, подобные этому, как раз и получится, что я успел насладиться любовью трёх тысяч семисот сорока двух женщин.
Приятель. Да, после того, что ты рассказал, это число кажется вполне правдоподобным. Только…
Ёноскэ. Что «только»?
Приятель. Боюсь, что твой рассказ отнюдь не столь невинен, как может показаться. Теперь мужья и отцы десять раз подумают, прежде чем отпустить своих жён или дочерей из дому.
Ёноскэ. Возможно, но всё, о чём я рассказал, – истинная правда.
Приятель. Теперь-то уж правительство наверняка выпустит указ, запрещающий мужчинам и женщинам находиться где-либо вместе.
Ёноскэ. Да, похоже, он выйдет со дня на день. Только я к тому времени буду уже далеко, на Острове женщин.
Приятель. Как я тебе завидую!
Ёноскэ. Напрасно. Что там, что здесь – невелика разница.
Приятель. Да, если считать на твоих счётах, выходит, что так.
Ёноскэ. В любом случае наша жизнь мимолётна, как сон, призрачна, как пена на воде. Ну а теперь давайте слушать песню.
Поделиться книгой: