Помоги проекту - поделись книгой:
– С меня тоже довольно, – сказала Тацуко, тяжело вздохнув.
– А вы?
Хацуко зарделась и кокетливо взглянула на Нитту:
– Я бы посмотрела.
Сюнскэ и Тацуко вернулись в приёмную. Когда они вошли туда, солнечные лучи сквозь оконные стекла освещали ножки рояля – тогда этого не было. Розы в вазе – возможно, потому, что их обогрели солнечные лучи, – источали ещё более тяжёлый, сладкий запах. И ко всему ещё из коридора время от времени, словно тяжело вздыхало здание психиатрической лечебницы, доносился звук фисгармонии, на которой играла та девушка.
– Мне кажется, она всё ещё играет.
Стоя не шелохнувшись у рояля, Тацуко устремила восхищённый взгляд в непроглядную даль. Сюнскэ, закурив сигарету и устало опустившись на диван напротив рояля, прошептал, будто разговаривая сам с собой:
– Неужели от несчастной любви можно сойти с ума?
Тацуко медленно перевела на него взгляд:
– Вы думаете, она не сошла с ума?
– Видите ли, мне она не кажется сумасшедшей. Но я хотел бы узнать, как считаете вы.
– Я? Что думаю я?
Слова Тацуко прозвучали так, будто она случайно задавала кому-то вопрос, но вдруг её бледное лицо залил румянец и она, глядя на свои белые таби, тихо сказала:
– Не знаю.
Сюнскэ с сигаретой во рту какое-то время молча смотрел на Тацуко, а потом нарочито беззаботным тоном заявил:
– Успокойтесь. Вам несчастная любовь не грозит. Наоборот…
Тацуко снова медленно подняла глаза и посмотрела на Сюнскэ:
– Наоборот?
– Возможно, именно вы заставите кого-то испытать несчастную любовь.
Сюнскэ заметил, что его шутливые слова прозвучали неожиданно серьёзно. И в то же время ему стало стыдно за то, что эта серьёзность отдавала дурным вкусом.
– Такие-то дела.
Тацуко тут же опустила глаза, потом, повернувшись спиной к Сюнскэ, открыла крышку рояля и, чтобы развеять напитанное запахом роз молчание, взяла несколько аккордов. Может быть, потому, что в пальцах, ударявших по клавишам, не было силы, раздавшиеся звуки были настолько тихими, что даже не воспринимались как звуки. Но, услышав их, Сюнскэ осознал, что сентиментальность, которую он обычно глубоко презирал, готова взять в плен и его самого. Это осознание было для него, несомненно, опасным. Однако в душе он не испытывал удовлетворения от того, что ему всё же удалось избежать этой опасности.
Когда через некоторое время Хацуко вместе с Ниттой снова появились в приёмной, Сюнскэ веселее, чем обычно, воскликнул:
– Ну как, Хацуко-сан, удалось найти пациента, который послужит прототипом?
– Да, благодарю вас.
Хацуко равномерно поделила расточаемые любезности между Сюнскэ и Ниттой.
– Для меня это было очень полезно. Хотя жаль, что со мной не было тебя, Тацуко-сан. Там есть одна несчастная. Она думает, что носит под сердцем ребёнка. Сидит одна в уголке и всё время поёт колыбельную песню.
В тот момент, когда Хацуко разговаривала с Тацуко, Нитта тронул Сюнскэ за плечо.
– Послушай, я хочу тебе что-то показать, – сказал он и повернулся к девушкам. – Посидите здесь немного, отдохните. Попейте чаю.
Сюнскэ, послушно последовав за Ниттой, вышел из светлой приёмной в тёмный коридор, и тот повёл его в большую, выстланную татами палату, находящуюся в прямо противоположной стороне. Там, так же как и в тех палатах, где они только что побывали, копошились человек двадцать в серой полосатой одежде. Посредине палаты молодой человек, волосы которого были расчёсаны на прямой пробор, широко раскрыв рот, из которого капала слюна, и размахивая руками как крыльями, исполнял какой-то странный танец. Нитта, волоча упирающегося Сюнскэ, вошёл в палату и, бесцеремонно растолкав больных, схватил за руку сидевшего скрестив ноги старика.
– Как дела? Ничего новенького? – спросил он участливо.
– Есть и новенькое. До конца этого месяца снова будет извержение вулкана Бандайсан… Кажется, вчера вечером боги собрались в Уэно на совет.
Старик прошептал это, вытаращив гноящиеся глаза, однако Нитту ответ старика нисколько не обескуражил и он, повернувшись к Сюнскэ, спросил насмешливо:
– Ну как?
Сюнскэ лишь улыбнулся и ничего не ответил. Нитта подошёл ещё к одному больному, в очках с металлической оправой, который выглядел сильно раздражённым.
– Наконец-то мирный договор, как я слыхал, подписан. Так что теперь у тебя будет масса свободного времени.
Больной поднял свои грустные глаза и пристально посмотрел на Нитту:
– Нет, свободного времени у меня не будет. Ведь Клемансо ни за что не согласится на мою отставку.
Нитта и Сюнскэ переглянулись и, скрывая улыбку, молча направились в дальний конец палаты и обратились к благородного вида седому человеку, который уже давно внимательно следил за ними.
– Что слышно? Жена ещё не вернулась?
– Вот именно. Она-то хочет вернуться, но…
Больной вдруг подозрительно посмотрел на Сюнскэ и сказал с отвратительно серьёзным видом:
– Сэнсэй, вы привели ужасного человека. Это и есть тот самый соблазнитель. Он-то и обольстил мою жену…
– Да? В таком случае его нужно поскорее отвести в полицию.
Беззаботно изменив тон, Нитта снова повернулся к Сюнскэ:
– Знаешь, когда эти люди умрут и их мозг будет извлечён, на его красноватых извилинах окажется тонкая субстанция, напоминающая яичный белок.
– В самом деле?
Сюнскэ всё ещё улыбался.
– Таким образом, и извержение вулкана Бандайсан, и прошение об отставке, поданное Клемансо, и соблазняющий женщин студент появляются из этой самой субстанции, напоминающей яичный белок; она рождает наши мысли и чувства… Остальное можно себе легко представить.
Нитта, повернувшись к копошащимся больным в серой полосатой одежде, чтобы утихомирить споры, ни к кому специально не обращаясь, сделал успокаивающий знак рукой.
Шедший в Уэно трамвай, на который сели Хацуко и Тацуко, освещённый весенним закатным солнцем, медленно отошёл от остановки. Сюнскэ, сняв форменную фуражку, поклонился смотревшим в окно девушкам, державшимся за кожаные ремешки. Они улыбнулись ему. Сюнскэ показалось, что особенно пристально посмотрела на него Тацуко, и её улыбающиеся глаза были подёрнуты грустью. В его памяти на какой-то миг молнией мелькнул образ молодой женщины, пережидавшей дождь у входа в обшарпанное аудиторное здание. Тут трамвай пошёл быстрее, и девушки в окне в мгновение ока исчезли из его поля зрения.
Глядя вслед, Сюнскэ чувствовал, как сердце его воспламеняется от волнения. В таком состоянии ему была невыносима мысль, что сейчас он сядет в трамвай, идущий в Хонго, и после долгого пути окажется в своей тесной комнатке на втором этаже. И он в лучах заходящего солнца не спеша, куда глаза глядят, направился в сторону, прямо противоположную Хонго. На всегда оживлённой улице с приближением вечера стало ещё многолюднее. И витрины, и асфальт, и верхушки деревьев – в общем, всё вокруг заливал весенний воздух. Это и был окружающий мир, создававший его нынешнее настроение. Вот почему вбиравшее в себя свет вечернего солнца сердце Сюнскэ, шагавшего по улице, не окрашивалось в пасмурные цвета заходящего солнца, в нём разливалась светлая радость, нисходившая с неба над его головой.
Когда стемнело, он сидел в кафе и, поев, очищал принесённое на закуску яблоко. Перед ним стояла стеклянная вазочка с искусственной лилией. За спиной механическое пианино беспрерывно исполняло музыку из оперы «Кармен». Справа и слева от него за мраморными столиками сидели посетители, которые оживлённо переговаривались с напудренными официантками и смеялись. Окружённый всем этим, Сюнскэ думал о грустном молчании, воцарившемся в приёмной психиатрической лечебницы после полудня. Оранжерейные розы, льющийся в окно солнечный свет, тихие звуки рояля, потупившаяся Тацуко – в его сердце, согретом портвейном, то появлялись, то исчезали эти приятные образы. Заметив наконец, что официантка принесла зелёный чай, он случайно оторвал взгляд от яблока как раз в тот момент, когда сёдзи раздвинулись и из ночи, освещённой множеством фонарей, медленно вошёл Ои Ацуо в чёрном пальто.
– Эй! – непроизвольно воскликнул Сюнскэ.
Ои, удивлённо подняв глаза, стал осматривать кафе, где плавали клубы дыма, и сразу же увидел Сюнскэ.
– О-о, в странном заведении ты оказался, – сказал он, подойдя к столику Сюнскэ, усаживаясь на стул, не снимая пальто.
– По-моему, именно ты большой любитель подобных странных заведений.
Сюнскэ, дразня приятеля, бросил взгляд на официантку, предупредительно склонившуюся над Ои.
– Я человек богемы, а не эпикуреец, как ты. Вот почему и в самом деле большой любитель всяких кафе, баров и даже самых дешёвых кабачков.
Он уже где-то, наверное, выпил и весь раскраснелся, произнося свою пламенную речь.
– Однако, будучи большим любителем таких заведений, я и близко не подхожу к тем, где остался должен.
Ои неожиданно изменил тон, выражение его лица стало насмешливым, и, повернувшись вполоборота к стойке, он надменно приказал:
– Порцию виски.
– А остались заведения, куда ты ещё можешь заходить?
– Не говори глупостей. Это только так кажется, но видишь, я же сюда пришёл.
В это время самая низенькая официантка, больше всех остальных своих подруг похожая на девочку, осторожно принесла на подносе стакан виски. Это была пышущая здоровьем девушка с круглым подбородком, большими глазами и просвечивавшей сквозь пудру янтарной кожей. Глядя, с какой нежностью официантка, ставя на стол расплёскивающийся стакан, смотрит на Ои, Сюнскэ не мог не вспомнить о его любовных делах, о которых Фудзисава в феске рассказывал Сюнскэ пару дней назад в книжной лавке Икубундо. Ои беззастенчиво смотрел на покрасневшую официантку.
– Что-то ты очень уж чинная. Если рада, что я пришёл, нечего стесняться: сделай весёлое лицо. Это мой близкий друг, аристократ Ясуда. Кстати, он аристократ не потому, что обладает придворным титулом. От меня он отличается только тем, что у него водятся деньжата. Моя будущая жена, О-Фудзи-сан. Здесь она первая красавица. Если ты снова зайдёшь сюда, не забудь дать ей хорошие чаевые.
Закуривая, Сюнскэ улыбнулся – что ему оставалось делать. Однако лицо девушки, что было необычно для девушек такой профессии, залила краска непритворного стыда, и осуждающе, будто это её младший брат, глянув на Ои, она убежала к стойке, размахивая широкими рукавами яркого кимоно из дешёвого шёлка. Глядя ей вслед, Ои нарочито громко рассмеялся и, залпом осушив стакан, обратился к Сюнскэ, будто в шутку добиваясь его согласия:
– Ну как? Красавица, верно?
– Да, чистая, приятная девушка.
– Брось, брось. Я говорю о физической красоте О-Фудзи… О-Фудзи-сан, а не о красоте духовной, именуемой чистотой. Есть она или нет, для Ои Ацуо не имеет никакого значения.
Ничего не отвечая, Сюнскэ пускал носом табачный дым. Тогда Ои, протянув руку через стол и взяв из черепахового портсигара сигарету, атаковал его с довольно необычной стороны:
– Городской житель, как ты, слеп к такого рода красоте, это плохо.
– Просто я не такой проницательный, как ты.
– Шутки в сторону. Скорее обо мне можно сказать, что именно я не такой проницательный, как ты. Это Фудзисава чуть что называет меня донжуаном, но, кажется, теперь пальму первенства перехватил ты. Как у тебя дела с теми двумя красавицами?
Сюнскэ во что бы то ни стало хотел избежать сейчас разговора на эту тему, поэтому пропустил слова Ои мимо ушей и снова перевёл разговор на официантку О-Фудзи-сан.
– Сколько ей? Я имею в виду О-Фудзи-сан.
– В этом году – восемнадцать. Родилась в год Тигра.
Ои, начиная заказанную новую порцию виски, сел с ногами на стул.
– Если речь идёт о её возрасте, то, наверно, не такая уж она чистая, хотя… В общем, мне всё равно: может, чистая, а может, и нечистая, – но, что ни говори, она женщина, поэтому скукотища с ней будет ужас какая.
– Женщины не заслуживают такого презрения.
– А ты их уважаешь?
Чтобы не отвечать на прямой вопрос, Сюнскэ и на этот раз лишь улыбнулся – ничего другого ему не оставалось. А Ои, перед которым стояла третья порция виски, выпустил дым прямо в лицо Сюнскэ.
– С любой женщиной скучно. Всех женщин, начиная с дам высшего общества, разъезжающих в автомобилях, и кончая самыми дешёвыми проститутками, можно подразделить самое большее на десять типов. Если думаешь, что я вру, попробуй окунуться с головой в разврат. Быстро перепробуешь все эти типы женщин и потеряешь к ним всякий интерес.
– Ты что, уже потерял интерес?
– Потерял интерес? Ты, видимо, шутишь… Нет, хочешь насмехаться – насмехайся. Говоря, что мне женщины неинтересны, я всё равно продолжаю волочиться за ними. Тебе это может показаться глупым. Но то, что они мне неинтересны, – чистая правда. И то, что интересны, тоже чистая правда.
Заказав четвёртую порцию виски, Ои утратил свой обычный надменный вид, его пьяные глаза, будто наполнившись слезами, заблестели. Сюнскэ с любопытством наблюдал за происшедшей с ним переменой. Но Ои, нисколько не считаясь с тем, что подумает Сюнскэ, преспокойно выпив пятую, а потом и шестую порцию виски, пылко продолжал:
– Самое интересное, что, если не волочиться за женщинами, жить становится совсем противно, просто невыносимо. Но когда начинаешь волочиться, оказывается, что и это неинтересно. Что же делать – скажи ты. Если хоть ты знаешь, что делать, то и мне не будет так грустно. Я всё время повторяю это себе. Скажи: что же делать?
Сюнскэ, немного помолчав, стал шутливо успокаивать его:
– Пусть в тебя влюбятся. Это, пожалуй, может оказаться интересным.
Однако выражение лица Ои после этих слов посерьёзнело, и он с силой стукнул кулаком по мраморному столику.
– Понимаешь, пока женщина в меня не влюбляется, ещё можно как-то терпеть, хоть это и скучно, но стоит ей влюбиться, всё идёт прахом. Исчезает сам интерес завоевания. Перестаёт работать и любопытство. И остаётся только беспросветная скука. А ведь женщина, когда отношения с мужчиной достигают определённого уровня, обязательно влюбляется в него – что тогда делать?
Сюнскэ непроизвольно был захвачен горячностью Ои:
– Так что же всё-таки делать?
– Вот именно. Именно поэтому я и спрашиваю тебя, что делать.
Поделиться книгой: