Помоги проекту - поделись книгой:
– О-о, «Gesta Romanorum»?
Симидзу сказал это с некоторым сомнением, и Ои, дымя плоской трубкой, набитой дешёвым табаком, подперев щёку рукой, не стесняясь, спросил:
– Что это такое – «Gesta Romanorum»?
– Это собрание средневековых повествований. Они были созданы между XIV–XV веками, правда, оригинал написан на ужасающей латыни…
– Даже ты не можешь прочесть?
– Читаю с трудом. Хорошо, что есть перевод, с которым можно сверяться. Существует мнение, что Чосер и Шекспир черпали оттуда сюжеты. Поэтому пренебрегать «Gesta Romanorum» ни в коем случае нельзя.
– Так что по крайней мере в заимствовании сюжетов вы оказываетесь в одном ряду с Чосером и Шекспиром.
Слушая эту беседу, Сюнскэ обнаружил одну странную вещь. И голосом, и манерой говорить Ханабуса был поразительно похож на Фудзисаву. Если бы в природе действительно существовало раздвоение личности, Ханабуса мог бы, несомненно, рассматриваться как двойник Фудзисавы. Однако тут же, на месте, определить, кто из них настоящий, а кто его отражение, Сюнскэ затруднялся, поэтому всё то время, пока Ханабуса говорил, иногда тайком поглядывал на Фудзисаву, которому мешала приколотая к груди красная роза.
Вытирая после чая рот вышитым по краю носовым платком, Фудзисава снова повернулся к сидевшему рядом с ним солисту:
– В апреле мы выпускаем специальный номер «Сиро» и примерно к этому времени хотим устроить выставку, побеспокоив в связи с этим и Кондо-сана.
– Блестящая идея. Но о какой выставке идёт речь? Вы имеете в виду только свои работы?
– Да, мы собираемся выставить гравюры Кондо-сана, Ханабусы и мои картины маслом, а также репродукции картин западных художников. Мы только боимся осложнений – полицейское управление скорее всего потребует снять ню.
– С моими гравюрами всё в порядке, а с твоими и картинами маслом Ханабуса-куна будут проблемы. Особенно это касается твоих «Сумерек Utamaro»… Кстати, вы её видели?
Кондо в пенсне, покуривая матросскую трубку, пристально посмотрел на Сюнскэ, но не успел тот ответить, как заговорил сидевший против него Фудзисава:
– Ты должен её обязательно посмотреть. В ближайшие дни я её тебе покажу. Ясуда-сан, тебе не попадалась «Откровенная поэзия в иллюстрациях»? Мои «Сумерки Utamaro» написаны в качестве одной из иллюстраций к этой книге. Во всяком случае, сделаны они неплохо, считает Кондо-сан. Хотя, по его словам, это и не Морис Дени.
Кондо ненадолго задумался, прикрыв глаза, спрятанные за пенсне, и только собирался что-то сказать, как с дурацким комментарием влез в разговор Ои с зажатой в зубах плоской трубкой.
– Выходит, ты нарисовал что-то вроде порнографической картинки.
Однако Фудзисава, вопреки ожиданиям, ничем не выказал своего недовольства: на лице его появилась обычная неприятно-мягкая улыбка.
– Возможно, но таким может быть лишь первое впечатление, – равнодушно согласился он с Ои.
– Да, это очень интересно. Кстати, можно ли утверждать, что порнографическая живопись получила большее распространение на Западе?
Кондо, воспользовавшись этим вопросом Симидзу, бесстрастно выбил свою матросскую трубку и голосом, будто читал студентам произведение китайской классики, начал обстоятельную лекцию о западной живописи:
– Обычно произведения живописи, о которых идёт речь, называют порнографическими, но их можно подразделить на три вида. К первому относятся произведения, рисующие в том числе и… ко второму – рисующие то, что было до и после этого, к третьему – рисующие только…
Сюнскэ не был, конечно, таким моралистом, чтобы негодовать по поводу того, что разговор принял подобный оборот. Однако, и это абсолютная правда, ему было неприятно, если можно так выразиться, эстетическое лицемерие Кондо, который свой интерес к непристойностям затушёвывал сусальным золотом рассуждений об искусстве. Поэтому, когда Кондо менторским тоном высказал далеко не бесспорную мысль, что подобные произведения живописи представляют собой высшее достижение искусства, Сюнскэ не мог не поморщиться, ради приличия спрятав лицо за табачным дымом. Но Кондо, казалось, не обратив на это никакого внимания, подробно разбирал самые разные живописные произведения такого характера, начиная с древнегреческих рисунков на керамике и кончая современными французскими литографиями, и в конце заявил:
– Интересная вещь: подобные произведения создавали такие, казалось бы, серьёзные мастера, как Рембрандт и Дюрер. К тому же этот проказник Рембрандт направляет свой рембрандтовский луч света точно в определённое место – потрясающе, верно? Выходит, что даже такой гений, как Рембрандт, в этой сфере проявил достаточно пошлости – в этом мы с ним одного поля ягоды.
Слушать всё это Сюнскэ стало невыносимо. Тем более что Ои, сидевший, подперев щёку рукой и полуприкрыв глаза, голосом, будто подавляя зевоту, заявил с дурацкой ухмылкой:
– Послушай, а что, если опубликовать исследование, посвящённое тому, что и Рембрандт и Дюрер испускали газы, как мы с вами?
Кондо из-под пенсне бросил суровый взгляд на Ои, но тот с совершенно спокойным лицом, попыхивая своей плоской трубкой, продолжал:
– Или пойти ещё дальше и прибегнуть к такому каламбуру: поскольку они тоже испускали газы, значит, и тебя смело можно назвать гением, ничуть не уступающим им.
– Ои-кун, прошу тебя, перестань.
– Ои-сан, может быть, достаточно?
Это заявили в один голос Ханабуса и Фудзисава с таким видом, будто не могут больше терпеть болтовни. А Ои, хитро глядя на побледневшего Кондо, заявил:
– Прости. У меня и в мыслях не было злить тебя, просто не смог сдержать явного восхищения твоими обширными познаниями. Поэтому прошу тебя, не злись.
Кондо упорно молчал, неотрывно глядя на чашку, стоявшую на столе, но после слов Ои сразу же поднялся со стула и, оставив ошеломлённую компанию, быстро вышел из фойе.
Все переглянулись, и за столом ненадолго воцарилось неловкое молчание.
Наконец Сюнскэ, повернувшись к демонстрировавшему показное равнодушие Ои, чуть кивнул и сказал тихим голосом, в котором чувствовалась насмешка:
– Прошу прощения, я должен идти.
Это были единственные слова, которые он произнёс в тот вечер после концерта.
Не прошло и недели после музыкального вечера, как Сюнскэ неожиданно встретил в трамвае, идущем в Уэно, Тацуко.
Это произошло во второй половине дня, дул напитанный пылью ветер, что нередко бывает в Токио ранней весной. Когда Сюнскэ, заехав из университета в художественный магазин на Гиндзе, чтобы заказать раму для картины, вошёл в трамвай на улице Охаритё, среди сидевших вдоль окон вагона пассажиров он увидел печальное лицо Тацуко. Сюнскэ стоял у входа и увидел Тацуко в той же чёрной шёлковой шали, наброшенной на плечи, которая, казалось, никого не замечая вокруг, просматривала лежавший на её коленях женский журнал. Неожиданно подняв голову, она заметила его – он стоял совсем недалеко, взявшись за кожаный ремешок; на щеках Тацуко появились ямочки; продолжая сидеть, она молча кивнула ему. Не успев поклониться в ответ, Сюнскэ, растолкав пассажиров, подошёл к Тацуко и взялся за ремешок, висевший над ней.
– В тот вечер я получила удовольствие…
– Я тоже…
После этих слов они умолкли.
Из окон трамвая было видно, как налетают порывы ветра и улица становится серой. Из этой серой пелены вдруг появляются выстроившиеся вдоль Гиндзы дома и тут же, словно рушась, исчезают. Какое-то время Сюнскэ смотрел сверху вниз на спокойно сидевшую на этом фоне Тацуко, и когда молчание стало наконец невыносимым, сказал весело, словно стараясь загладить неловкость:
– Какие у вас сегодня планы? Едете домой?
– Нет, к брату – он ездил на нашу родину.
– А как же учёба? Пропустите?
– Занятий ещё нет. Они начнутся только пятого числа будущего месяца.
Сюнскэ почувствовал наконец, что сковывавший их лёд застенчивости растаял. Тут на мгновение окна вагона загородили красные флаги рекламного шествия, сопровождаемого разносимыми ветром звуками труб и барабанов. Тацуко повернулась к окну, чтобы посмотреть, что происходит. В этот миг тонкий солнечный луч осветил мочку её маленького ушка, отчего оно стало розовато-прозрачным. Как красиво, подумал Сюнскэ.
– Вы в тот вечер быстро уехали? – Тацуко спросила это мягким голоском, снова повернувшись к Сюнскэ.
– Да, через час примерно.
– Вы всё ещё живёте в Хонго?
– Да, на улице Морикаватё.
Сюнскэ порылся во внутренних карманах форменной тужурки и протянул Тацуко визитную карточку. На мизинце Тацуко, взявшей карточку, Сюнскэ увидел узенькое колечко с сапфиром. Как красиво, снова подумал Сюнскэ.
– Это небольшая улочка у самых ворот университета. Заходите, хорошо проведём время.
– Спасибо. Как-нибудь зайду вместе с Хацуко.
Тацуко спрятала визитную карточку в оби, её ответ был еле слышен.
Они снова замолчали и стали прислушиваться к доносившемуся снаружи шуму – то ли это грохотал трамвай, то ли завывал ветер. Но теперь молчание не было для Сюнскэ невыносимым, как в прошлый раз. Наоборот, он явственно ощущал, что в этом молчании теплится счастье.
Сюнскэ снимал квартиру на улице Морикаватё в Хонго, но, несмотря на это, место было сравнительно тихое. По рекомендации знакомого отошедший от дел владелец винного магазина на Кёбасихэн сдал Сюнскэ комнату на втором этаже своего дома, поэтому татами и сёдзи были гораздо чище, чем в обычном жильё, сдаваемом внаём. Он притащил туда огромный письменный стол и кресла, отчего в комнате стало тесновато, но зато удалось превратить её в уютный кабинет в западном стиле. Единственными же его украшениями были тесно выстроившиеся на полках европейские книги и обрамлённые недорогие репродукции знаменитых европейских картин, висевшие на стене. Недовольный убранством комнаты, Сюнскэ купил ещё цветок в горшке и водрузил его на инкрустированный деревом стол посреди комнаты. И сегодня примула в горшке, стоявшем на столе в плетёном тростниковом кашпо, была усыпана красными цветами.
Расставшись с Тацуко на улице Судатё, где ему нужно было сделать пересадку, Сюнскэ через час был уже в своей комнате на втором этаже и, сев в вертящееся кресло у письменного стола рядом с окном, рассеянно закурил сигарету с золотым мундштуком. Перед ним лежала раскрытая книга с вложенным между страницами разрезным ножом из слоновой кости, которую он начал читать. Но сейчас у него не было сил усвоить идеи, содержавшиеся на её страницах. Мысли его, будто подхваченные сигаретным дымом, всё время вращались вокруг Тацуко. Это призрачное видение, кружившееся в его голове, казалось осколком счастья, только что испытанного им в трамвае, и одновременно казалось предвестником огромного счастья, которое вот-вот должно прийти.
Когда в пепельнице набралось несколько окурков, послышались тяжело поднимавшиеся по лестнице шаги, замершие за раздвижной перегородкой.
– Ты дома? – послышался знакомый низкий голос.
– Заходи.
Ещё до того как Сюнскэ ответил, перегородку раздвинули и за инкрустированным деревом столом, на котором стоял горшок с примулой, появилась толстая фигура медленно, неуверенно вошедшего Номуры.
– Никто мне не ответил. Я вошёл в дом и несколько раз спросил: «Есть кто-нибудь?» – но служанка даже не появилась. Делать нечего, пришлось без приглашения подняться к тебе.
Впервые пришедший сюда Номура внимательно осмотрел комнату и тяжело опустился в кресло, на которое ему указал Сюнскэ.
– Видимо, служанку куда-то послали. Отошедший от дел хозяин – глухой, поэтому твоё «Есть кто-нибудь?» никто не услышал. Ты из университета?
Расставляя на столе посуду, чтобы напоить гостя чёрным европейским чаем, Сюнскэ посмотрел на Номуру, одетого в студенческую форму.
– Нет, сегодня должен съездить домой – послезавтра третья годовщина смерти отца.
– Печальное событие. Да и сама поездка дело не шуточное.
– Не беспокойся, я привык туда ездить. И всёже ежегодная траурная церемония в деревне – это…
Номура, словно заранее оповещая о том, что боится поездки, нахмурил брови, скрытые очками, но тут же взял себя в руки.
– Кстати, я пришёл к тебе с просьбой…
– Что ещё случилось?
Номура, смутившись, почесал коротко остриженный затылок:
– Понимаешь, нужно сходить в психиатрическую лечебницу, о которой мы с тобой говорили… Ты не сможешь вместо меня пойти туда с Хацуко-сан? Дело в том, что даже если я уеду прямо сегодня, то всё равно раньше чем через неделю вернуться не смогу.
– Мне это будет трудно сделать. Ты сам говоришь, что поездка займёт неделю. Ничего страшного: вернёшься и прекрасно сходишь с ней туда.
– Видишь ли, Хацуко-сан сказала, что хочет побывать там как можно скорее.
На лице Номуры было написано, что он в самом деле оказался в тяжёлом положении. Он стал одну за другой рассматривать висевшие на стене репродукции и, дойдя до «Леды» Леонардо да Винчи, перевёл разговор на другое:
– О-о, смотри, как она похожа на Тацуко.
– Вот как? Мне не кажется.
Говоря это, Сюнскэ сознавал, что явно лукавит. Сознавать это ему было, конечно, неприятно, но в то же время он испытывал при этом радость от своей маленькой хитрости.
– Похожа-похожа. Если Тацуко ещё немножко поправится, станет вылитой Ледой.
Номура, наклонившись к «Леде», какое-то время внимательно рассматривал её из-под очков, потом, глубоко вздохнув, перевёл взгляд на горшок с примулой.
– Ну так как? Может, ради нашей давнишней дружбы выполнишь миссию провожатого? Честно говоря, я думал, ты не откажешься, и даже написал об этом Хацуко-сан.
С языка Сюнскэ чуть не сорвалось: «Это уж твоя забота», – но ещё до того, как он произнёс эти слова, перед его мысленным взором на какой-то миг явственно всплыл облик Тацуко, сидящей потупив глаза. Догадавшись, что Сюнскэ готов согласиться, Номура ударил по подлокотникам кресла:
– Если Хацуко придётся пойти без тебя, станет ясно, что ты просто испугался, а Тацуко, может быть… да нет, несомненно, тоже пойдёт с вами, так что не беспокойся.
Держа чашку с чаем на ладони, Сюнскэ ненадолго задумался. Поразмышлять ещё немного, стоит идти или нет, или, может быть, придумать подходящий предлог, чтобы принять поручение, только что отвергнутое им? Он ещё не знал, на что решиться.
– Могу пойти, но…
Сказав это, он, тут же устыдившись своей корысти, добавил, точно оправдываясь:
– Это даст мне возможность встретиться с Ниттой, мы уже давно не виделись.
– О-о, теперь я спокоен.
Номура вздохнул с облегчением и, застегнув на груди металлические пуговицы, впервые поднёс ко рту чашку с чаем.
– В какой день?
Поделиться книгой: