Записки из Книги Лиц

Комната совсем небольшая; узкую свою полость протянула к окну. Две створки — почти в половину стены. Дневной свет — он как-то особенно бел — наполняет комнату сквозь полупрозрачное кружево занавесей. Дверь прямо напротив окна; по матовому стеклу пробежала довольно заметная трещина. На паркетном полу, слева направо — многолетнее черное полукружье. Навстречу раскрывает свои глубокие недра полированный платяной шкаф. Но теперь он закрыт — равно как и стоящий к нему впритык шкаф с посудой. И дверь с матовым стеклом. Диван, два больших кресла, телевизор и низенький столик занимают почти все оставшееся пространство. Позади дивана, ярким пятном на фоне светлых обоев — зеленая портьера, которая, должно быть, ведет в другую комнату. Тихо, совсем тихо; с улицы изредка и глухо доносится шум машин. Методично тикают часы — маленький будильник на столике, рядом с телефоном. Первый этаж: за окном послышались веселые голоса, смех. Вдруг что-то с громким шорохом протащило по занавеси — сокрытые углы твердо проступили в комнату: случайный порыв ветра — они отнюдь не случайны в этом городе — распахнул оказавшуюся незапертой форточку. Не громкий городской шум — ровный, еле заметный гул вошел в комнату. Те же веселые голоса, вне всякой преграды, зазвучали совсем ясно — но все же они словно вязнут в чем-то мягком. А машин нет больше. Тяжелая зеленая ткань каким-то чудом держится на двух гвоздях. В комнате заметно посвежело. Уже вечер. Все предметы затихли в сонной, безразличной к ним темноте. Стало совсем холодно. Отсюда, из темноты, небо кажется еще светло-синим. Синий, белый, желтый цвета. Белый снег, желтые пятна окон в соседних домах. В темноте коротко, один раз звякнул телефон. И вновь стало тихо. Вот остановились часы.

Новогоднее

Дед Мороз, увешанный кучей своих альтер эго — святых из пластмассы. Клаустрофобичен торговец вразнос. Иначе бы стал начальником ЗАГС — сидячим коллегой по мене судьбы на желанья

Все ушли

Четыре фонаря, освещавших причал, четыре луны, мерцавших в воде, погасли одна за другой. На прощание вспыхнула и погасла пятая: собираясь домой, фотограф случайно нажал на спуск.

Урок физики

Проезжая, он, сам того не желая, окликнул ее — она обернулась, и этот поворот на шпильках казался замедленным, потому что удалялась она гораздо быстрее, или, вернее, он удалялся, а впрочем, какая разница…

Ночь, улица, фонарь, ветер

Пустынно. Ровна в безветрие, колышется бледность стены.

Урок физики#2

Машина проехала мимо; фара, зеркало, локоть наружу, поднятое стекло, вмятина на багажнике — слетелись к невидимому магниту и продолжали быстро сжиматься до еле заметной точки. А вот и горизонт.

Новогоднее 2

Карнавальные спруты, вырастающие из-под земли, Нет — деревья, укушенные из подземелья, Вампиры, питающиеся электричеством, Нет, все же — спруты, диковинные уроды для карнавала (Компрачикосы ушли домой). В ту ночь, когда дул ураган, Качались во тьме, прекрасно-уродливы, Желтые, красные — мутанты любви, мутанты надежды. Надежды

Довольно давно

Мерные и мягкие щелчки падали мимо быстрого шороха на фоне ровного, легкого жужжания. Но отчего-то погасший свет остановил бег кассеты, поставленной на перемотку, скрыл густо исписанные листы, лежащие на столе и, поменяв местами улицу и комнату, высветил два черных квадрата, мгновенно ставших смутно-белого цвета. С быстрой плавностью нарисовали сами себя силуэты деревьев с обрезками неба и таких же черных квадратов в доме напротив. Полоса света запрыгала по веткам, проткнувшим ее, скользнула диагональю стены, сопровождаемая бледным двойником, и, напоследок уколов циферблат, исчезла в самом темном углу несколько раньше, чем затих шум мотора в тайной перспективе шоссе; витраж вновь обрел свою природную неподвижность. Мерные и мягкие щелчки падали в пустоту, деля ее на секунды. Ритмичный гул, силу которого выдавала покрывавшая его толща земли, заставил дрожать стены, простые стекла окон и дважды невидимый хрусталь в шкафу.

Свет вернул на места мебель, люстру и жужжание кассеты, вырезав кусок временной ленты и склеив концы. Обрезки за окном вспыхнули и исчезли под слоем зеленых обоев — вернее, их стеклянного двойника с проступающей чернотой. На лестничной клетке, за дверью, слышны два голоса.

Промежутки

Застывший, черного цвета деревянный зигзаг отвесно уходит вниз. Железные прутья вырастают из деревянного тела и вонзаются в подставленный камень. Лестница, делая паузы квадратных поворотов, ступень за ступенью вытягивается следом. Вставленный в рамку обрезок черно-белого кафельного пола прерывает бег перил, не давая им стянуться серой точкой в теперь уже невидимой перспективе. Три стены, вырастая навстречу, огибают лестницу с внешней стороны и смыкаются белым потолком. За спиной раздается короткий и тихий звонок, ровный шум раздвигающихся дверей.

Светящийся желтый кружок мгновенно прыгает с цифры на цифру; короткий тихий звонок, ровный шум раздвигающихся дверей. Люди входят как по команде, с неловкой синхронностью статистов. Оставляя за собой кусочки стен, перил, мусорных корзин, растений в кадках и человеческих тел в одежде, сходятся половинки механического занавеса, чтобы за считанные секунды поменять мизансцену. Стены и перила остаются те же, корзины и кадки меняют взаимное расположение или вовсе исчезают; трехмерность начинает казаться обманчивой плоскостью кадра, и очередные статисты словно сходят с экрана, превращая кабину лифта в еще одну съемочную площадку. Сдвигаются двери, и память тщетно пытается соединить предметы, удержать их одновременно. То один, то другой проваливается в темноту; остальные лишь сгущают ее своей преувеличенной яркостью.

P.S. За окном посреди белой стены, прямо под лестницей — крона дерева. Золоченая дрожь листвы выдает слабый ветер и заходящее солнце. На четыре неравные части делит ее деревянное перекрестье.

Запоздалый ответ

Нежный Запах духов, Нежный запах остался, От кончиков пальцев до кончиков пальцев, Из-под плеч, из-под шарфа поверх оголенных рук. Почему Почему же ты больше Почему же ты больше не пишешь того, Что писал — Да, то, что писал, Совершенно в прошедшем, продолжено двадцать пять лет. Серым утром отвечу оставшимся Атомам вечера в темной гостиной.

Smoke on the water

Накануне туман странно белел в темноте, а утром портовые краны на горизонте казались тенями тех, что протыкали пустоту чуть ближе. Словно стадо доисторических чудищ выходило из клубящегося, алеющего небытия.

Воспоминание о курортном городке кобулети

Глянцевым куполом неба глянцевый моря простор обездвижен, напротив — Низких домов полоса укрывает безлюдность угрюмой равнины, лишенной всякого глянца и навсегда неизвестной в шаге гуляющим шагом ленивым туристам ленивым. Поздний завтрак подав, не расскажет хозяин о белой перине тумана, привычно укрывшей равнину под утро, и столь же привычно растаявшей, Когда он, безразличный, привязывал пса на заднем дворе.

Мифология

Два старых дома в низине, косо выставив железные щиты крыш, прячут разделяющую их улицу. Ближний из домов не достает до верхнего этажа своего визави; в ярком свете уличных фонарей занавешены окна и красен кирпич стены. Тени деревьев — зримое эхо ветра — похожи на гигантские руки с мечами. Невидима схватка.

Домашнее видео

Плоскость ковра прогнулась, закрыла горизонт и стала бескрайним полем в пределах экрана. Объектив не может смотреть «краем глаза».

Не со мной

Голова в белом колпаке нависла, оставив в другом измерении лампу и кусочек потолка.

— Нерв нужно удалить.

Ветер

Листва из-за крыши — руки тонущего.

Иногда

Иногда Уйти не могу Уходя В коридоре стою Говорю Чепуху Заговаривая прощанье, Вспоминая все то, Что специально берег Для таких вот Моментов Без слов Так и не сказанных Вовремя. Все Ерунда, если хочешь Вернуться, достаточно Сделать лишь шаг, Или два, От порога к теплу, Потому что Иначе —

The house of the rising sun

Серо-стальная поверхность, мерцающая множеством мелких темных впадин, иногда — не так далеко от берега — взрывается белой струей на высоту, которой пока вроде не достиг ни один из местных небоскребов. В негативе — совсем как нефть на фоне внезапно побледневших холмов. Черными же становятся паруса яхт. Но появившееся солнце выжигает черноту, и фонтан напоминает уже эквалайзер, а ожившие под порывом ветра треугольные пятнышки — призраки из триллера по сценарию Пифагора. Передержанное небо туда же несет облака с обгоревшими краями.

Синяя блестящая поверхность вздымается сотнями невидимых водяных башен…

За спиной у городского шума

Треугольник неба — далекий и близкий, с обманчивой трехмерностью облаков — ровно очерчен по линии тополей, воздух зелен и свеж.

Бульварное

Ранние сумерки. Подвыпившая линяло-синяя обезьяна на скамейке — опять мало заработал фотограф. Позируют собственным мыльницам — напряженные улыбки, выпяченные животы. В ореоле брызг, поочередные, тут и там, всплески волн, бьющих о пирс — словно дельфины на шоу. Музыка, размягченная эхом летнего вечера. Действительно погружаются в темноту (редкий случай нестершегося клише) — дома и деревья, постепенно сгущая цвета.

Странно

Странно, Луна — акробат в замедленном шоу — Или сгусток табачного дыма конечный. Двое из мира подлунного; Праздный минутно забыт перекур. «А пикселей сколько»?

Цветомузыка подлунного моря

беззвучна.

Конец ночи

Светало.

Светало

Светало.

Ночной светофор

Графика ветвей; кровавый, в глубоких черных морщинах, ствол.

Под залог

Последнее средство продления осени — долгий ноябрь, Минуты тридцатого дня, и двадцать четвертый час, Остановите Луну, потому что Солнце не удержать, Тонкий ломтик свободы крошится в руках, Если я убегу, то уже не вернусь назад, Если я убегу, судья заберет мой декабрь, Старый глупый судья, он подумал, Мне нужен двенадцатый! Месяц продления строчки Остатками слов. Отпустите Луну. Старый мудрый судья…

Ветерок

Солнце, трепетание света и тени в листве — оттенки зеленого. Облака — перины для пери.

Морфология

У-лица: наплыв лиц, полифония разговорных обрывков — или нет, настройка инструментов в оркестре.

Прохожу

Прохожу мимо улиц, деревьев, людей, автомобилей и станций метро, ресторанов, кафе, забегаловок с гордым названьем «бистро», библиотек и музеев, театров и дома свиданий, а может, культуры, по асфальту и каменной плитке, под небом то ясным, то хмурым, прохожу, но никуда и никак не приду. Потому что боюсь задержаться и ритм шага утратить. Я иду, и мне до конца суждено отражаться незамеченным фото на дне чьих-то глаз. В свой черед отражаю другие чужие глаза. Но момента нажатия кнопки я часто не знаю.

Зум, обратно и еще дальше

Красная занавеска. Красная прозрачная занавеска. Красная прозрачная занавеска с пятном. Воробей сел на ветку. Улетел. Красная прозрачная занавеска с пятном. Красная прозрачная занавеска. Красная занавеска. Краешек настенных часов перед входом в комнату.

Без дождя

Стекает вода — забывчивый сторож хочет исправить оплошность, торопливо стирая могильную пыль. Из-под роз, в мокрый блеск черноты, мимолетно рисующий контуры мраморных рек и озер, проступают ветви деревьев, склонившихся — впрочем, прерву сантименты. Хочу лишь сказать, Что красные были цветы.

Оптическое

Холмы на одной стороне бухты, фабрика на другом — неподвижная картина вдруг распадалась на море, холмы и фабрику, и казалось, что можно протянуть руку и потрогать склоны, зачерпнуть пол-моря, подергать за дымящуюся трубу — а потом все снова соединялось в один ландшафт, и снова распадалось, и снова соединялось, исновараспадалосьисновасоединялосьисно…

Литературный вечер

Три или четыре обитые тканью ступени тихо уводят за невидимую грань. Мелькая красным, зал отступает, вздымается валом райка. Взгляд, брошенный на себя, дробится сотнями взглядов оттуда, превращаясь в ничто. Люди, брошенные на берег сцены, ощущают друг друга и слушают гул по ту сторону яркого света. Оттого странно мягок нечанный шелест страниц, вдруг раздавшийся за спиной.

В нераскрытой еще темноте рядами слепо и глухо уткнулись друг в друга знаки, оттиснутые черным на белом.

Огни большого города, или pastelьная ночь

Черным подвижным оскалом смеется луна. Ей вторят обведенные красным дырки фонарей, сотни дырок, разбросанных по молочно-белому полю, прячущему темноту.

Далеко внизу

Кусочки листвы и асфальта пазлами аккуратно прилажены друг к другу.

Спасет мир

Неподвижны на небе, подвижны, качаясь на тростинках в руках продавца. Колышущееся фосфорное мерцание множества игрушечных звезд, густо населивших кусочек темноты.

Переоценка ценностей

В обрамлении темных (колесо рулевое, спидометр, зеркало заднего вида, садитесь-вперед-я-сойду-на-углу, а водитель не в кадре) два ярких пятна — две не-ели светящихся. провода вдоль ветвей, и лампочки вместо листвы — как ни странно, красиво.

Видишь: память, набрав впечатлений за новогодний фуршет красно-желтых, уже отказалась от фотографической четкости, провозгласив революцию цвета, надеясь еще протянуть за счет больших и больших абстракций — до новых праздников. Но не так уж и поздно проглотит эволюцию флоры отнюдь не космический — супрематический черный квадрат.

Положение вещей

Бледно-голубые клеечатые горбы искривили квадраты с цветами о восьми лепестках.

Темно-синий колпак от ручки, столовая ложка с каплями масла, банка из-под сахарного песка, зеленая чашка, металлический чайник, красный дезодорант — нанесли свои случайные и преходящие тени на строгий рисунок.

Колпак, повернутый боком, показывает краешек черного туннеля. Ложка, сделав мостик, открывает то, что под ней. Белая сыпь прилипла к стеклянным стенкам в малом воздушном пространстве с глухим притертым небом. Тень банки сползает в невидимую пропасть и взбирается вверх по-другому, совершенно отвесному склону: стол неплотно придвинут к стене.

Пара круглых дырочек и винт посреди круга розетки; дно и верх чашки окрасили в малиновый цвет совмещение двух кругов. Лепесток сморщен на носике, смотрящем в угол. Облупленной на две стороны полосой угол поднимается вверх, расходясь по потолку. Желтое волнистое колыхание, спускаясь, касается бледно-голубых квадратов, скрывает холодный, черный, бездонный прямоугольник окна.

В красном блестящем цилиндре кисть руки с зажатой в ней ручкой возникает из небытия медленными толчками, сталкивается с 1,5 буквами английского слова и, возносясь куда-то, исчезает почти мгновенно. Белый, выпукло-искривленный конус листа заползает под слепую пластмассу высокой крышки.

Клеенчатые горбы скрывают старые детские каракули на неровном дереве. Если надавить ладонью, горбы поднимутся в других местах.

Возвращение

Ко мне пришли друзья, сказал старик. В подсобке тесной арбуза жухлость, сыр ломтиком и чай в стаканчиках пузатых, трик-трак, крик-кляк, шеш-беш и шеш-гоша — но нет, Баку слезам не верит, хоть полный тасс уполномочен заявить товар воспоминаний, и хоть деньги метельщик все потратил на сыр, арбуз и мягкий хлеб, печальной нежности улыбка. Все так, или почти, как много лет назад: сыр с мягким хлебом жуя, отхлебывая чай, (почти, какой арбуз зимой?) приятели из класса бросали зары, забыв хозяина. «Не плачь», утешит мать потом, когда уйдут.

……

Нет-нет, ко мне пришли друзья, сказал старик.

На закате, рапидом

Пламя пронеслось по окнам домов на той стороне бухты.

До

Эстакада шаг за шагом увела в странную тишину моря на фоне шумного города, к мизансцене трех целующихся пар, внезапно — вместе с громадой воды — открывшейся за ржавым остовом брошенного кафе.

Возвращение вторично разрезало полусферу бухты. Ветер развернул к берегу веер фонтана, выткав зыбкую телебашню из вертикальных водяных нитей, чье медленно-мерное движение напомнило — неожиданное развитие темы — помехи на экране. Подгоняемая шагами, башня показалась из-за воды, теперь похожей на — еще одно превращение — кальку в фотоальбоме. Очертания размыты, смягчены солнечным светом. А справа — пасмурно-четкие контуры и цвета домов. Хрупкая и недолгая прихоть облачного заката.

Огни на том берегу

Длинные, тонкие ножки дрожат глянцевым светом, с непостижимой одновременностью стелясь по поверхности и уходя вниз, в черную пустоту воды.

Новогодний салют

Гигантский цветок, мимолетно раскрывший бутон в черном небе, Посмотри: вот еще, на излете рожденный, на вздохе последнем Репетиция жизни ровно за год до другой репетиции жизни — Репетиция смерти, репетиция смерти…