Икарова железа (сборник)

Решила не спать. Но он вроде бы посапывал так хорошо, ритмично, уютно, и этот уют ее убаюкал…

…Проснулась от грохота, босая побежала в гостиную – так и есть, табуретки!

Он был на балконе. Не прыгал вроде бы, нет, но вниз смотрел, свесив голову.

– Ты что тут делаешь? – закричала она. – Игорек, Игорь, господи, ну ты что же тут делаешь?!

Как будто проснулся. Посмотрел на нее удивленно. Зашаркал послушно в спальню, улегся, мгновенно уснул.

Явился Заяц, шепотом то ли спросил, то ли объяснил:

– Он хотел покончить с собой.

Она разозлилась, зашипела, стараясь тихо, чтобы не разбудить:

– Что за бред ты несешь?! Я же говорила тебе, они хотят вниз. Такая реакция на операцию…

– Врешь.

– Ты… что это?.. Да ты как с матерью?…

Заяц ушел. Она с отвращением заметила, что говорила о себе в третьем лице. И в этой чудовищной старославянской манере, как ее собственная мать. Мать-сыра-земля. Матерь. Праматерь…

Снова – тяжко, будто сверху засыпа́ли землей, – начала погружаться в сон. С усилием выбралась, как из свежей могилы, и потом уже не спала. Вдруг снова к балкону пойдет. Или к окну. И потом, в эту третью ночь у них еще бывает апноэ. Остановка дыхания.

просто забывают дышать – ну, знаете, как младенцы

Она прислушивалась. Но дышал он мерно и ровно. И больше не вскакивал.

Утром начал узнавать, говорить. То есть – молчал, но если спросишь его: «Игорек, ты меня узнаешь?», отвечал: «Конечно, ты Гуля».

– А это кто?

– Это Заяц.

Сразу стало спокойнее. Но Заяц почему-то заплакал.

Потом – много дней – было плохо.

Если не спал, то сидел часами уставившись в стену. Когда скажешь ему: вставай, пересядь, – вставал, пересаживался. Скажешь: ешь, – все съедал. Обними! – обнимал. Не скажешь – не шевельнется.

Телевизор включали – вроде, смотрел. Но если выключить – продолжал смотреть в темный экран, как будто без разницы.

Заяц садился с ним рядом, брал за руку, потом перестал. Сказал однажды, грубо и зло:

– А че с ним сидеть? Ты его все равно что убила.

Она и сама понимала: что-то неправильно. Что-то пошло не так.

Полезла в социо: «муж изменился после удаления железы» – и вдруг пооткрывалось такое… Она не видела этого раньше. Не читала, не знала. Она ведь делала раньше другие запросы в искалке…

tatusik: прооперировались, теперь всей семьей жалеем. стал какой-то бессмысленный. спит все время и жрет.

vampiressa: помогите! сын не восстанавливается после плановой операции. Общая слабость, апатея и в полной депрессии. говорит ничего не хочу.

неизвестный пользователь: девочки, послушайте умный совет, не делайте никогда этого!! без железы муж стал злым, агрессивным. весь день орет на меня и детей. Ссыт мимо унитаза спецально.

Агрессивным он не стал, нет. Ни малейшей агрессии. Но апатия, безразличие – это да.

спит и жрет

ничего не хочу

Неужели так все и будет?!

Купила фильм – пронзительный, грустный, – любимого режиссера. Смотрел внимательно.

– Понравилось?

– Да.

– А что понравилось?

– Игра актеров. Сценарий.

Она опустилась перед ним на колени. Взяла в ладони лицо.

– Ты прости меня…

Будто не понял:

– За что?

– За то, что я с тобой сотворила.

– Да ничего. У меня уже не болит.

– А что, болела? – она потрогала его живот там, где была железа.

– Конечно, болела.

– У нас же есть кетанол, анальгин… Ты почему не сказал, что болит?

– Я говорил.

У нее вдруг сжалось выше пупка. Там, где солнечное сплетение. Где ее атрофированные, сросшиеся с нервными стволами остатки…

Она заплакала. Он чуть заметно поежился, как будто на сквозняке.

Так было стыдно, жалко, непоправимо, что готова была на все. Даже отдать. Вернуть той, гадине, если только это поможет. Ведь так бывает. Ведь пишут, пишут, что «после операции все равно изменял»… Еще читала, что все-таки иногда вырастает заново. А может быть – и очень даже вполне, – что там остались еще фрагменты. Живые фрагменты – и если дать ему шанс, он, может быть, еще оттает, еще отойдет…

Звонила врачу – сказал, не волнуйтесь, подождите, наладится.

Ждать не могла. Смотреть на него не могла – как он сидит, с журналом в руке, и час, и два, и не листает.

Взяла его телефон – разряженный, выключенный, как он сам, – зарядила, включила. Нашла ее номер. Морковь. Потому что любовь. Чтоб ты заживо сгнила, овощная культура…

Позвонила.

– Да?! – та ответила сразу; голос свежий и звонкий.

Не чувствуя губ, не чувствуя языка, представилась, сказала, Игорю плохо. Сказала – можешь прийти, увести, отпущу, если он только захочет.

– Когда зайти? – спросила Морковка, нахально, будто договаривалась с его секретаршей.

– Да хоть сегодня.

В тот же вечер пришла.

Такая юная – господи, да ей девятнадцать! – и так некстати нарядная. Как будто в театр. Глубокий вырез, черное что-то там, обтягивающее, блестящее, тонкое. Смешная мордочка, как у глазастого пушного зверька. И эта шея. Такая длинная шея.

Что было делать с ней – не понятно.

– Да вы входите…

Усадила за стол.

Сидели молча, как на поминках, все четверо. Была нарезка – ветчина, колбаса и сыр. Никто не ел, кроме Игоря. Ни на одну из них не смотрел.

Зато Морковка смотрела на него, – и было заметно, под этим обтягивающим, как колотится сердце.

– Хотите кофе? – пробасил Заяц.

Гуля вздрогнула. Она про него и забыла.

А Заяц, Заяц ее сидел, оказывается, весь красный, и поедал эту Морковку глазами. Цепочку с крестиком, ускользавшую в вырез. И шею. И твердые, обтянутые черным, сосочки.

– Спасибо, кофе было бы хорошо, – улыбнулась тварь.

Заяц вскочил и ломанулся на кухню. Гуля смотрела вслед.

Какая-то новая, незнакомая ревность толкнулась внутри, как ожидающий рождения младенец.

– Ну что, пойдешь с ней? – спросила мужа, пока Заяц возился на кухне.

– Куда?

Она съязвила:

– Что, адрес забыл?

– Пойдем со мной, да, Игорь, пойдем?… – как песня сирены.

Как загово́р на любовь. Как колыбельная на ночь. Этот голос, тихий и вкрадчивый, он обещал ему жизнь. Он обещал ему пот, и громкие удары в груди, и кислый привкус на языке, и пахучую слизь, и горячую женскую хватку. Она понимала, его жена понимала, что предлагалось ему. Подумала с ужасом: сейчас согласится.

Вернулся Заяц с кофейными чашками.

– Я не пойду, – сказал Игорь. – Прости. Мое место с семьей.

Она смотрела в деревянное родное лицо и пыталась по-прежнему чувствовать стыд, а не эту злорадную щекотку победы.

А та ушла, такая нарядная, тонкая овощ, а Заяц дал ей с собой упаковку бумажных платков.

Потом вернулся за стол и сказал:

– Обоих вас ненавижу.

А потом вдруг – наладилось. Где-то дня через два, прямо начиная с субботы.

Проснулась утром – а он принес кофе. И маленький теплый бутербродик с помидором и сыром.

Дождался, когда допьет и доест, и подлез к ней под одеяло.

– Ты хочешь снизу или сверху? – спросил.

Она сказала:

– Сначала так, потом эдак.

…И не сидел больше, уставившись в точку, всю посуду помыл. А после обеда смотрели вдвоем сериал про вампиров, пугались, смеялись.

А Заяц – только лишь из упрямства, лишь бы не признать правоту, – все повторял, что ничего не наладилось. Что он все равно «ненастоящий» и «неживой».

Игорь не обижался. Шутливо таращил глаза, вывешивал мягкий язык, страшным голосом шепелявил:

– Я зомби, я зомби…