Глиф

4

Пират вел себя отвратительно. Помесь лайки, кавказца и тираннозавра, лохматое чудовище с хитрющими глазами, Пират первым делом поставил Нике лапы на плечи, привалив ее к стене, обслюнил лицо и тут же получил нагоняй от Клавдии Петровны, тишайшего вида старушки, больше всего напоминавшей бабушку из сказки про Красную Шапочку. После выволочки Пират на время присмирел, но уже дома, в квартире деда, завидев поводок, моментально впал в жизнерадостно-щенячий идиотизм.

При этом, пока они спускались с седьмого этажа, чудовище, весившее больше Ники, вело себя максимально корректно, с ног не сбивало, поводок не тянуло, и только нещадно лупило хвостом по Никиным бедрам. А вот в сквере, когда Ника его отстегнула, Пират начал отрываться по полной: гонять за голубями, мелкими дворняжками и — к ужасу Ники — за детьми. Дети, однако, его давно знали, поэтому вскоре Пират удирал от них, довольно ухмыляясь кошмарно-зубастой пастью. Пришлось опять брать его на поводок и бегать вместе с ним…

Было пасмурно, и с неба сыпались колючие микроскопические снежинки. Под ногами хрупал черный от копоти наст.

Через полчаса, когда и Ника, и Пират окончательно выдохлись и перепачкались, Пират повел временную хозяйку в сторону дома, а Ника сделала себе зарубку на память — обязательно купить лифтовую карточку. Тренировки тренировками, но после такой интенсивной прогулки подниматься пешком на седьмой этаж — удовольствие ниже среднего…

Дома Пират угомонился, дал вымыть себе лапы, свернулся мокрым клубком на одеяле и захрапел. Ника стащила с себя заляпанные грязью джинсы и отправилась в душ.

Она вернулась посвежевшей и зверски голодной. Ее внутренние часы сбились, как после долгого перелета, и, хотя было около десяти, аппетит разыгрался вполне обеденный. Снова исследовав холодильник, Ника соорудила себе ужасно вредную, насыщенную жирами и холестерином яичницу с грибами и сыром и, умяв ее в один присест, внесла в список предстоящих покупок молоко, хлопья и вообще полезной еды. Например, спаржи. И помидоров, хотя бы тепличных — очень хотелось витаминов.

После завтрака Ника распаковала ноутбук и отправилась к деду в кабинет. Здесь, слава богу, все осталось без изменений. Плотно забитые книгами полки, стопки журналов на полу, старинный, резного черного дерева, стол с зеленым сукном, на котором дико смотрелся плоский монитор и беспроводная мышка. Этажерка с дисками. Дорогие колонки. Вебкамера. Студийная фотография шестнадцатилетней Ники, сделанная незадолго до ее отъезда.

Ника подключила свой ноут к модему деда и первым делом проверила почту. Немножко спама, приглашение на мастер-класс по макрофото в Екатеринбурге, рассылки о дизайне, стандартный набор комплиментов от редактора насчет февральского номера… Обычный хлам. И два личных письма.

Одно — от Олежки: долетел нормально, погоды мерзкие, Питер грязный, заказчики — уроды, подрядчики — козлы. Олежка был архитектором и специализировался на крупных торговых центрах и развлекательных комплексах. Восемь месяцев в году он проводил в командировках, в основном — в России. У Ники, фрилансера и вольной художницы, график был вообще сумасшедший, поэтому их совместную жизнь называть семейной было бы преждевременно. Впрочем, они и не торопили события.

Второе письмо было с незнакомого адреса. Без присоединенных файлов, размер маленький, темы нет. Можно глянуть.

«Никуся! Это я, дед. Огромная к тебе просьба!!! Сегодня в областной библиотеке в два часа пополудни открывается выставка Глеба Чаплыгина, старинного моего приятеля. Сто лет назад ему обещал сделать фоторепортаж, и вот, свинья такая, задерживаюсь и на выставке быть не могу. Выручай!! С меня сто грамм и пончик!»

Ну, дед, ты даешь. Удружил.

Ника не возила с собой много вещей — цыганская жизнь приучает экономить на багаже. Отправляясь в гости к деду, она захватила с собой только самое необходимое и вполне повседневное: черные джинсы, уже испачканные Пиратом, зеленые штаны с карманами, серую офисную юбку, пару блузок и свитерков, замшевые сапожки от «Тимберленда» практически без каблуков, ветровку «Коламбия» и короткую мальчиковую дубленку с овчинным воротником. Сплошной унисекс (не считая, конечно же, юбки) и никакого гламура. А тут такое мероприятие. Богемное, можно сказать.

Ладно, придется импровизировать.

Глеб Эрнестович Чаплыгин, член союза художников Украины, заслуженный артист СССР, согласно пресс-релизу, последние четыре года провел на Гаити, после чего вернулся на малую родину, где, благодаря меценатской поддержке фирмы «Радомбуд» и лично господина Радомского Геннадия Романовича, организовал свою персональную выставку под названием «Старые улочки Житомира». Чего Ника не могла взять в толк, так это зачем было ехать на Гаити, чтобы писать улочки Житомира? Видимо, ради ностальгии.

Особого ажиотажа среди бомонда выставка не вызвала. К половине второго, когда Ника подъехала на такси к библиотеке, толпы восхищенных поклонников там не наблюдалось. На Новом бульваре было ветрено, на клумбах лежал бурый снег, и обсыпалась гранитная облицовка с мертвого фонтана.

Здание библиотеки — грязно-серая бетонная коробка — изнутри оказалось на удивление просторным и светлым. Холл чем-то напоминал старый фильм «Чародеи»: те же мраморные полы, каркасные лестницы, декоративные перегородки в стиле «советский модерн»… Картины на стенах были завешены белыми покрывалами для создания пущей интриги. Немногочисленный житомирский бомонд тусовался у стендов «История нашего края».

Ника расчехлила «Кэнон», повесила его на шею и отправилась на поиски Чаплыгина. Как говорила Лерка, ее коллега и подружка, хорошая камера дает фотографу возможность два-три раза за день пожрать на халяву. Главное — найти хэппенинг с фуршетом. Хотя на фуршет меценатской помощи господина Радомского и не хватило, большой черный фотоаппарат с длинным объективом автоматически придал Нике статус представителя прессы. По крайней мере, косились на нее с уважением.

Главной распорядительницей мероприятия значилась молодая (на вид — ровесница Ники), но очень уж страшненькая библиотекарша. Волосы ее были варварски обесцвечены перекисью водорода до состояния мочалки из морского огурца, на прыщеватом личике красовались массивные очки в роговой оправе, а одета девица была в длинную зеленую юбку и блузку со стразиками, которые только подчеркивали все недостатки ее фигуры — короткие ноги и слишком широкий таз.

— Здравствуйте! — сказала Ника. — Я ищу Глеба Эрнестовича.

Библиотекарша смерила Нику взглядом поверх очков, оценив дорогую обувь и профессиональную технику, и спросила с наигранной заинтересованностью:

— А вы, простите, кто?

— Меня зовут Ника Загорская. Я буду делать фоторепортаж о выставке.

— Фоторепортаж? — удивилась библиотекарша, прикрепляя к своей сверкающей блузке бэджик с надписью «Марина Сергеевна Панчук, младший научный сотрудник». — А вы из какой газеты?

Ника только собралась ответить, как в холл вошел Глеб Чаплыгин. Есть люди, которые сразу и не прилагая особых усилий, оказываются в центре внимания, и маэстро принадлежал к их числу. Высокий, абсолютно лысый, с огромными ручищами, торчащими из рукавов синей спецовки, Глеб Эрнестович больше напоминал портового грузчика, чем представителя творческой интеллигенции. Он громогласно поздоровался со всеми, обменялся рукопожатиями с немногими избранными, чуть не сбил с ног Марину, которая сразу позабыла про Нику и бросилась мастеру наперерез, тут же обнял ее, похлопал по спине и пробасил на весь холл:

— Ну, можно начинать. Радомского не будет.

Ника сняла крышку с объектива. Как назло, на улице распогодилось, и сквозь окна библиотеки били косые лучи весеннего солнца. Пришлось лезть в сумку за блендой. Пока Ника возилась с техникой, Марина Панчук толкнула короткую, но эмоциональную речь — что-то там о земляках, талантах, тоске по родине, этапном событии в культурной жизни города и прочей чепухе. Она разливалась соловьем (надо заметить, говорила она значительно лучше, чем выглядела), а Чаплыгин рассеяно смотрел поверх голов. Ника тем временем выбрала удачное место на лестнице между вторым и третьим этажом. Отсюда можно было выгодно обыграть естественное освещение, и перила удобно делили пространство снимка косыми линиями.

— …а открыть выставку Глеба Эрнестовича я бы хотела картиной «Центр мира», которую мастер любезно преподнес в дар нашей библиотеке.

Под жиденькие аплодисменты Марина приблизилась к самой большой картине и потянула вниз белое покрывало. Ника вскинула аппарат, дабы запечатлеть исторический момент, и не сразу поняла, отчего вдруг все замолчали.

Чаплыгин писал маслом в реалистичной манере с легким налетом импрессионизма. Центром мира в его интерпретации была водонапорная башня — угловатое и мрачноватое сооружение красного кирпича, расположенное (если Нике не изменяла память) в двух шагах от библиотеки и служившее своего рода неофициальным символом Житомира. Чаплыгин написал ее резкими уверенными мазками. Голубое небо, бордовая башня, зеленые деревья. Ничего выдающегося, но сгодится для почтовой открытки или коробки конфет.

Символ явно нанесли через трафарет, причем совсем недавно. Потеки багровой краски еще не успели высохнуть. Выглядело это жутко.

В библиотеке повисла гнетущая тишина. И тут раздался рык Чаплыгина:

— Суки! Найду кто — руки вырву!!!

5

Мучимый чувством вины Клеврет решил проводить Ромку почти до самого дома, аж до самых Заречан.

— Ну ты как? — спросил он, когда они вышли из маршрутки. — Нормально?

— Жить буду, — мрачно откликнулся Ромчик. Тошнить его уже перестало, и только в голове все еще был вертолет. — Если мама не убьет.

— Ты это… главное — сейчас проскользни по-тихому. А к утру и синяк сойдет, — обнадежил Клеврет. — Я тебе точно говорю. Мазь-то классная, проверенная.

Но проскользнуть по-тихому не получилось. Мать поймала Ромчика в коридоре, когда он, не включая свет, расшнуровывал берцы. Разглядев в вечернем полумраке, что с физиономией любимого чада неладно, мама выволокла Ромчика на кухню и — началось.

Сперва была истерика. Слезы, вопли, попытки вызвать «скорую», отвезти сына в травмпункт, звонки знакомым докторам… Потом избыток нервной энергии мама направила на оказание первой медицинской помощи своими руками. Руководствуясь тем сумбурным набором знаний, который она почерпнула из глянцевых журналов и телесериалов, мама уложила Ромку на диван, посветила ему в глаза настольной лампой, померила давление, смыла влажной губкой хваленый клевретовский крем, нанесла на место ушиба очень прохладный, а потому приятный гель… Убедившись, что состояние сына стабильное, без изменений, угрозы жизни нет, и мы его не теряем, мама опять пустила слезу (на этот раз — тихонько, без воплей) по поводу безнадежно изуродованной внешности любимого сыночка.

— Ну мам! — сказал Ромчик. — Подумаешь, синяк на лбу…

Но тут уже мама — хозяйка трех косметических салонов и одной клиники пластической хирургии — оказалась в своей стихии. Услышав план предстоящих мероприятий по восстановлению ангельской красоты Ромочки, вышеозначенный Ромочка искренне пожалел, что текстолитовый ковыряльник в кривых ручонках Клеврета не пробил череп насквозь. Лежал бы сейчас мертвый и красивый.

— Мам, — попытался съехать Ромка, — у меня голова болит. Можно я к себе пойду, полежу чуточку?

Конечно, было можно. Мама даже помогла несчастному травмированному ребенку подняться на второй этаж и расстелить постель. Ромчик дождался, пока мама уйдет, запер дверь, накинул пуховую жилетку и вышел на балкон. Под мраморным горшком с фикусом он прятал сигареты и зажигалку. Главное — не пропустить момент, когда вернется отец и загорится свет в кабинете на третьем этаже, как раз над ромкиной спальней. Если отец унюхает запах табака…

Ну вот, сглазил. Судя по шуму открывающихся ворот, во двор заезжал отцовский «Хаммер». Ромчик забычковал окурок и пошел чистить зубы.

За этим занятием отец его и застал, бесцеремонно открыв дверь своим ключом.

— Ты чего это вдруг? — насупился отец.

— Тошнит, — соврал Ромчик.

— Так, — сказал отец. — Закончишь — зайдешь ко мне в кабинет.

У Ромки аж скулы свело. Он ненавидел, когда отец обращался с ним, как с одним из подчиненных. Но зайти-то все равно придется…

6

Геннадий Романович Радомский, хозяин и генеральный директор компании «Радомбуд», достал из мини-бара бутылку ирландского виски «Талламор Дью» и щедро плеснул себе в стакан.

В дверь кабинета тихо поскреблись.

— Заходи! — велел Радомский.

Ненаглядный отпрыск приотворил тяжелую дверь и бочком протиснулся в кабинет. Синяк у него на лбу был шикарный. Радомский открыл холодильник под мини-баром, вытащил одноразовый пакетик со льдом, разорвал, бросил пару кубиков себе в виски, а остальное протянул сыну.

— На, приложи. Чтоб хоть шишки не было.

— Спасибо, — угрюмо поблагодарил Ромчик, прикладывая лед ко лбу.

Радомский пригубил виски и спросил:

— Кто тебя так?

— На истфехе, — все так же угрюмо ответил Ромчик.

— Ты мне тут партизана на допросе не изображай. Я спросил — кто, а не где.

— Ты его не знаешь.

— Понятно, — процедил Радомский. — А ты?

— Что — я?

— Ты его знаешь?

— В смысле?

— В прямом. Ты знаешь этого дебила, который чуть не раскроил тебе голову? Он тебе кто — друг, брат, сват? Боевой товарищ? Почему ты разрешаешь всяким дебилам бить тебя по голове разными железяками? — Радомский почувствовал, что начинает заводиться. Тише, сказал он себе. Спокойнее.

— Это — мое хобби, — заявил Ромчик.

— Фотография — это хобби. Компьютерные игры — это хобби. Скалолазание — это хобби. А получать по голове — это хобби для дебилов, — назидательно пояснил Радомский.

— Да это случайно получилось…

— Откуда ты знаешь? — перебил сына Радомский. — Почему ты в этом уверен?

— В чем уверен?

Ромчик, скотина, решил действовать по старой отработанной схеме: попка-дурак, ты спросил, я переспросил, и давай посмотрим, кто из нас первый устанет. Ладно, пойдем другим путем. Отец встал из кресла, подошел к окну и резким движением поднял жалюзи.

— Что ты видишь?

Ромчик пожал плечами. С третьего этажа их особняка открывался панорамный вид на все Заречаны, от круглосуточного киоска прямо напротив ворот, и до окутанных синей дымкой многоэтажек Житомира, за которыми садилось оранжевое солнце.

— Заречаны, — хмыкнул Ромка.

— Село Заречаны, — подтвердил отец. — Пригород Житомира. Последние годы приобретающий статус престижного коттеджного поселка. Так?

— Ну, так.

— А вон там что ты видишь? — Радомский указал на трех человек, обтиравшихся возле водочного киоска.

— Алкаши какие-то, — опять пожал плечами сбитый с толку Ромка.

— Вот именно. Коттеджный поселок — и алкаши. Прямо возле наших ворот. Гримасы молодого капитализма. Ты слышал про Французскую Революцию? — неожиданно сменил тему Радомский.

— В школе проходили…

Радомский допил виски, побренчал льдинками в стакане и, подумав, налил вторую порцию.

— Триста лет назад кучка аристократов придумала лозунг «Либерте-Эгалите-Фратерните», и тем самым вбила первый гвоздь в гроб западной цивилизации, — начал он. — «Свобода, равенство и братство». Оставим в покое либерте и фратерните; но вот эгалите… Идея равенства всех людей, такая притягательная и заманчивая, включенная во все возможные декларации и манифесты, не выдерживает прямого столкновения с реальностью. Ты согласен со мной?