Гарантия успеха

Надежда Кожевникова

Гарантия успеха

Повести и рассказы

КОЛОНИАЛЬНЫЙ СТИЛЬ

Путешествия

Мне повезло. Лет с двадцати я стала регулярно ездить в командировки по необъятным, как говорилось некогда, просторам нашей родины, что воспринималось довольно-таки буднично. Редакционное задание получено, и завтра ты, допустим, в Бухаре, или в Сибири, на Юганской Оби, в отряде мостостроителей, или в Казахстане. Трудно было представить, что и республики Средней Азии, и Прибалтика, Армения, где я особенно любила бывать, Грузия окажутся «заграницей», и поездки туда станут считаться путешествиями в другие страны.

Выпадала и «всамделешная» заграница. Индия, Африка, сказочный Непал, в период правления молодого, очкастого короля Бирендры, недавно покинутый хиппи и еще не затоптанный западными туристами.

Надо сказать, что в те годы экзотика меня привлекала сильнее Европы. Но я не догадывалась насколько поверхностны мои впечатления. И не только из-за краткости, всего-то месяц, пребывания в том же Катманду, но и по той причине, что советские граждане, даже если где-то жили подолгу, обязаны были следовать жестким инструкциям, ограничивающим, а порой и не допускающим контактов с внешним миром, и что, как могли узнать о реальной жизни в стране запертые в посольских резервациях?

Послам знание иностранных языков в обязанность не вменялось — главное бдеть — зато власть давалась абсолютная, как африканским царькам. Любознательность строго наказывалась. В Индии я познакомилась с девушкой, референтом в нашем посольстве, осмелившейся брать уроки танца у местного, индуса, за что ее в срочном порядке отозвали в Москву, и карьера ее на дипломатическом поприще, едва начатая, на том и захлопнулась.

Еще была ну очень назидательная история, передаваемая из уст в уста, случившаяся в Бурунди. Компания, возможно, навеселе, отправилась — тут главное, что не спросив начальства — искупаться в речке, и одного съел, а другого надкусил крокодил. Вот так, чтобы другим неповадно было. Мораль: а не ходите, дети, в Африку гулять.

Да что Африка! В сердце Европы, в Швейцарии, средоточии международных организаций, маршрут следования в отпуск на родину наших граждан утверждался парткомом представительства СССР в Женеве. Через Австрию, с остановкой в Вене, разрешалось, а через, Бельгию, скажет, — нет. В Италии, желающих взять круиз по Средиземноморью, на теплоходах, разумеется, тоже только отечественных, именуемых либо «Мария Ульянова», либо «Феликс Дзержинский», либо вот так же славно, допускали в Венецию, а вот Рим посещать запрещалось.

Естественно, в Рим страстно хотелось, до дрожи в поджилках. И однажды наша семья решилась нарушить запрет.

В Европе ведь все так близко, на поезд сели- и вот он, Рим. Как воры, туда- сюда оглядываясь, взяли такси и помчались. Фонтаны, площади, дворцы — кино! Но как же не заглянуть в Ватикан? Держали машину, счетчик работал, марш-бросок, пьета — чья, Леонардо, Микеланджело? Всматриваться времени не оставалось, после по книжкам сверим, и вот на выходе уже лоб в лоб сталкиваемся с соотечественниками, нашими же, женевскими, пассажирами с того же теплохода «Ульянова-Дзержинский-Вася Самокруткин-Илья Муромец». Немая сцена. Скульптурная группа, глаза выпучены, челюсти отвисли. Так ни слова и не проронив, бросились в разные стороны. Мы — к такси.

На поезд едва успели. Едем, заходит контролер, проверяет билеты.

Выясняется влезли не в тот, не по чину вагон, тут первый класс, а у нас на два разряда ниже. Действительно, как же мы не заметили! Кресла-то синего бархата, дама напротив, в бриллиантах, шампанское пьет, и смотрит на нас сощурившись.

Надо доплачивать, поезд-то уже тронулся. Муж, кряхтя, достает купюры — расход непредвиденный — ну и на всякий случай интересуется когда будет в Падуе остановка. Контролер, квитанцию выписывая, отвечает: в Падуе остановки не будет, поезд движется в обратном направлении.

Мы: а-а?! Дама в бриллиантах бесплатное развлечение получила, наблюдая как двое спятивших, с малолетним ребенком, вопя, заметались среди бархатных кресел не иначе как собираясь выбрасываться на ходу под колеса. Ду-ра! Не представляла даже, что может ждать нарушителей парткомовских инструкций: на теплоход опоздаем- все, нам конец!

Пронесло, в последний момент, но успели. А вот пережитое, унизительное, чисто совковое, не забудется никогда.

Собственно, только в Гаити, одной из беднейших стран в мире, куда муж получил назначение в качестве главы делегации Международного Красного Креста, мы оказались избавленными наконец от опеки родного государства. Из соотечественников там не бывал никто, никогда, ни до нас, ни после.

Jean

— Jean, est-ce que tu m'еntends?

— Jеan! — зову, обернутая полотенцем, в клочьях шампуньевой пены, стоя на площадке второго этажа, держась за перила лестницы темного мореного дерева — добротность, основательность предметов в сочетании с непредсказуемостью здешней действительности меня уже не удивляет. — Jean!? Il n'y a pas d'eau!

— Il n'y a pas d' lectricit non plus!

Безответно. Дверь, ведущая в коридор без крыши, отделяющий господские покои от помещения для челяди, плотно прикрыта: что ли еще спит?

Про господ и челядь упоминаю без смущения — констатирую то, что здесь, на этом острове в Карибском море, даже не обсуждается И не нам, временным тут постояльцам, выказывать несогласие с местными правилами. Поначалу пыталась застилать свою постель и встретила явное недоумение. Ну и не надо, не буду свои привычки навязывать. Жан, ты где? Нет воды! И нет электричества!

— Oui, J' coute, madame, — доносится наконец абсолютно невозмутимое.

Слава богу, значит, услышал, и надо ждать, когда заработает генератор.

Почти ритуал. Утром гляжу на головку душа с уверенностью, что вода не польется или же прекратится, лишь я намылю голову. Мои влажные следы на плиточном полу из ванной к лестнице повторяются как путь муравья. Вопль «Жан!», его «oui, madame», вслушивание, когда генератор взревет — это все неизбежно, неизбывно, как бесконечное, кому-то по незнанию представляющееся райским, здешнее вечное лето.

При изученности, назубок, до малейшего шороха, скрипа, всхлипа здешней звуковой палитры, закипание, еще далекое, влаги в кранах, пронзает каждый раз предвкушением блаженства. Не важно, что вода ледяная, зато льется!

Действительно, роскошь, доступная тут немногим. Ее завозят в цистернах — в стране отсутствует водопровод — но большинство, то бишь 90 % жителей, стоят в очереди у водонапорных колонок с пластмассовыми канистрами.

Цена автоцистерны девяносто американских долларов, а годовой доход на душу населения в среднем составляет двести пятьдесят «зеленых». Так что тем, кто стоит у колонок с канистрами, приходится решать, что важнее, насущнее. То ли суп сварить, то ли постирать, то ли еще что.

Стирают здесь как в Африке, сидя на корточках перед тазом с отрешенными застывшими лицами. Для просушки белье раскладывают на камнях или нацепляют на изгороди. Беда, если ветер — беги, лови.

Наши отношения с Жаном начались с конфликта именно из-за воды. Когда он увидел, что я, волоча шланг, поливаю не только пыльные деревца, кусты, но и пожухлую траву, и даже землю, спекшуюся от жара, глаза его округлились от ужаса. Причуд прежних хозяев навидался, но от моего святотатства пришел в шок: «Мадам… ты что, что ты делаешь!» Местный креольский — упрощенный, искаженный французский — обращение на «вы» не предусматривает, и Жан, во всем остальном четко соблюдавший дистанцию, говорил и мне, и Андрею «ты».

Так вот, с рождения приученный экономить воду, он воспринял мое расточительство как варварство, а садоводческую активность посягательством на его должностные обязанности: если я намерена сама справляться, не грозит ли ему увольнение, потеря места?

Маленький, тщедушный, он походил на подростка, и мы удивились, узнав, что ему уже за тридцать. Ноги-руки как палочки и несоразмерно крупные, выпирающие колени, локти, будто свинтили его из деталей, предназначенных другим людям, прилепив большие мясистые уши к круглой детской головке, а весь взрослый опыт вместив в глаза.

О причине его заторможенности мы лишь потом догадывались: с появлением нас, новых хозяев, его парализовал страх остаться без работы. И при первой встрече так долго не мог справиться с засовом на железных воротах, что Андрей, с обретенным в африканских командировках жестким опытом, произнес тихо, бесстрастно: видимо, надо его будет менять. Жан не только услышал, а, показалось, понял фразу на русском, и выражение его глаз помню до сих пор.

С того момента он стал моим любимцем. Но я у него доверие не вызывала, особенно после того, когда с секатором ринулась в чащу бугенвилии. Уж такой подлянки он от меня не ожидал. Наблюдал, обдумывая, верно, как реагировать на мое коварство, и наконец решился: предложил свою помощь. Я стригла, он сухие ветки оттаскивал. Совместная наша работа продолжалась до вечера. Но на следующее утро меня ждал сюрприз. Встав затемно, Жан проявил инициативу.

Цветение пенное бугенвилии изничтожено было зверски, деревья казались обглоданными. Я онемела. А он явно ждал поощрения. Но победное торжество гасло, сползало с его лица. Ничего, Жан, я сказала, это моя вина, не сумела тебе объяснить задачу. Но по взгляду его поняла: откровенный разнос перенести ему было бы легче.

Там, на Гаити, я в самой себе обнаружила свойства, о которых не подозревала и не поверила бы, услышав, что смогу опуститься до склок с прислугой. При всех своих недостатках, грех мелочности, бабьей вздорности, считала, меня не коснулся и не коснется. Между тем, замены одной домработницы на другую все учащались, расставания проходили все с большим ожесточением, при чем каждая новая оказывалась хуже предыдущей. Хотя все являлись с образцовыми рекомендациями, одна уверяла, что у посла Италии работала, другая, что была поваром в фешенебельном ресторане, но выяснялось, что и яичницу сготовить не могут. Стирка сводилась к тому, что свалив в таз белье и насыпав гору стирального порошка, ждали сутки, двое, когда грязь раствориться вместе с тканью: вот рубашка, узнаете?

Умение рачительно вести хозяйство не причислялось к списку моих добродетелей, но уж таких разгильдяек встречать прежде не приходилось. Зато, их распекая, усовершенствовала свой французский. В Женеве на дипломатических приемах предпочитала молчать, чтобы не оскандалиться с произношением, ошибками в грамматике и не уронить мужа в глазах коллег. А тут нечего, некого было стесняться, и меня прорвало, языковой барьер исчез: за два-три месяца достигла больших успехов, чем за годы жизни в Швейцарии. Хотя бы это утешало.

Но стычки с прислугой продолжались, и я отдавала себе отчет, что меня затягивает омут праздности — рассадник всех пороков.

Только уже ближе к отъезду дошло, что они-то, местные, старались и рады были бы угодить, но когда голова отучена думать, то и руки дырявы. Хотя Гаити освободилось от угнетателей-французов почти двести лет назад, оказавшись первой «черной» республикой, рабская психология не изжилась, застряла в менталитете нации. Так может быть поторопились скинуть оковы колониализма? А то бы, глядишь, чему-нибудь бы и выучились у белых хозяев. А то ведь чего добились: безграмотность почти поголовная, убожество, нищета, и кучка своих же богатеев, наркодельцов, грабит страну почище иностранных эксплуататоров. Слово «свобода» зазывно звучит, но, ею, свободой, надо еще и уметь пользоваться.

Мое покровительство Жану имело подоплеку: неловко было признаться, что узнавая изнанку «экзотики», все труднее дается справляться с разочарованием и в здешних людях, и в стране. Клише, что бедность заслуживает снисхождения, понимания, деликатности, крепко всадилось с сознание. Уцепилась за Жана из желания найти себе оправдание: вот ведь, сужу объективно, Жан хороший, а Магда-Илона-Барбара-Матильда дрянь!

Что ему в тягость мои обласкивания не приходило в голову. А ведь хозяйский любимчик — клеймо, позорное среди своих. Предательство общих, классовых интересов. Покидая нашу, барскую территорию, он беззащитным оказывался перед глумлением соплеменников. Но терпел. Готов был вытерпеть все.

В его скрупулезной честности я не сомневалась. А вот попалась как-то одна ну очень сообразительная, и когда ей сообщили об увольнении, в тот же день слямзила мою золотую цепочку, массивную, но фальшивую. Я после злорадствовала: цена — двадцать швейцарских франков. А полагала должно быть, что на всю жизнь себя обеспечила. Интересно, уже знает, что обмишурилась или спрятала где-нибудь, зарыла бижутерию как клад?

Веселилась я нехорошо, с отдышкой злобы. Ожесточилась.

Униженные-оскорбленные исчерпали запас к ним сочувствия. Врали и крали, и при явной оплошности насмерть стояли, но никогда не признавали своей вины.

Жан и вправду был среди них исключением.

Ни днем, ни ночью он не покидал арендуемого нами дома — нес вахту, но раз в неделю преображался. Кроссовки, почти новые, вместо опорок из резины, брюки, рубашка, а не обноски, давно потерявшие и форму, и цвет, на голове бейсболка с рекламой швейцарского пива «Кардинал» — наш «дар» — которой он очень гордился. Сиял. Мы уже знали, что его так окрыляет: свидание с сыном, росшим на окраине, среди лачуг, к которым ни на каком транспорте не подъедешь. Средневековье: ни электричества, ни водоснабжения. Пища готовится на древесных углях. Вот она — другая сторона экзотики, о которой не ведают залетные туристы, доставляемые в резорты с бассейнами, ресторанами, к пальмам, закатам, морскому бризу. Но есть и то, что остается за кадром, чтобы не портить отдых. За кадром — куда в свои выходные спешил Жан. Ради чего он жил. Сказал как-то с несвойственной ему доверительностью: я на все готов, понимаешь, ведь иначе моему сыну нечего будет есть.

Спустя год, когда наши чемоданы уже были спущены к воротам, шофер ждал, чтобы вести нас в аэропорт, я заглянула в сад. Не верилось, что мы в самом деле отсюда уезжаем. Наконец-то. Закончено испытание. Но вот ведь как вымахали бананы и даже стали плодоносить. Бугенвилия встала плотной, сверкающей пышными красками стеной. После, в Америке, я буду покупать их в горшках, за двадцать долларов жалкий кустик, и, при всех стараниях, от чахлой ублюдочности не спасу. И не cмогу увести результат своей одержимости, близкой к маниакальности — коллекцию ракушек, собираемых, как грибы, на прибрежном песке и ныряя в маске за особенно соблазнительными. Привозила их с пляжа мешками, мыла, сушила на солнце, потом сортируя добычу. Знала, что когда уеду, все это сочтут мусором и выбросят. Но так отмеряла прожитое здесь время, как мальчик- с-пальчик пройденный путь. Разве что возвращаться сюда не хотела, насытилась сполна. Откуда же грусть? Или так бывает всегда, при любом расставании?

А ты возьми что-нибудь на память, — услышала за спиной, — вот эту, розовую, и эту тоже. — Жан присел рядом на корточки. — И эта красивая.

Мы обнялись. «Il n' y a pas d'eau» — я сказала. «Il n'y a pas d' lectricit non plus» — добавил он. Машина отъехала, я обернулась: Жан стоял у ворот и глядел нам вслед.

Cartеs postalеs

Первым нашим пристанищем на Гаити стала гостинца «Монтана». Шикарная.

Шик, бьющий в глаза, верный признак того, что в стране есть что скрывать.

Нужна маскировка, пышно расписанная декорация, парадная вывеска, за которой визитерам ничего тайного может так и не открыться, если желания нет вникать, недосуг, поджимает время.

Фонтаны с подсветкой, искусственные водопады, резная мебель, картины, скульптуры, горничные в наколках, охрана в форме с галунами. В ресторане лобстеры, выбор вин отменный, сплошное «шато». С террасы открывается дивный вид. Вот оно, и как близко, море!

Правда, только мы в номер вошли, пошатнулась и грохнула тяжеленная дверца резного шкафа, но успели отскочить Над кроватью висел свернутый коконом, белый, нарядный, ну прямо свадьбешный полог, как выяснилось, от москитов. Они, не медля, начали нас жрать. Андрею сошло, а у меня расчесы загноились. Нашего пса, миттель-шнауцера, обычно спящего на постели у нас в ногах, обнаружили утром в ванной на кафельном полу: бедняга ошалел от жары, не остывающей и ночью.

Андрей отбыл на работу, а мы с Микки стали обдумывать серьезный вопрос: где собаке справить нужду? Прямо перед входом в гостиницу неудобно. Миновали будку с охраной но оказалось, что дальше нет ничего: обрыв, обвал. Ни дорог, ни жилья. Сплошные рытвины, ямы, ухабы, как застывшая лава после извержения вулкана. На легковых машинах их было не одолеть, только на джипах. Они и неслись, как тараны, на бешеной скорости. Пешеходы не предусматривались. И вот тут я затосковала.

Значит, жить предстоит взаперти. Прогулки исключаются. А я по природе своей ходок именно, а не ездок. Приучена с детства, папой, шагать и шагать вглубь переделкинского леса. В местности, в городе ориентируюсь с помощью ног, ступней, меня, куда надо, выводящих. И что же, выходит в тупик уперлись мои дорожки?

Когда Андрей вернулся, лежала, запутавшись в противомоскитной сетке, как малек, которым побрезговали рыбаки. Услышала: Надя, встань. И я встала.

Сезонный, прохладу не приносящий, шумливый попусту ливень заглушил то, что он мне сказал, а я ему.

На следующий день скупила в гостиничном киоске пачки открыток, саrtеs postalеs, выражаясь по-французски, с роскошными видами — пальмы, закаты, восходы и прочее — и принялась сочинять послания оставшимся в Женеве друзьям.

То, о чем я живописала, можно было бы почерпнуть из рекламным проспектов, заманивающих клиентов-туристов. А я больше ничего и не видала, не успела узнать. Не рассказывать же, что сижу в гостинице, как узница в темнице. Но должно было настать воскресение, когда Андрей свезет меня к морю: не на этой неделе, он будет занят, но непременно на следующей. И я — да, увижу прозрачные сапфировые лагуны, ступлю на золотистый, бархатный, шелковый песок, дары моря протянутся нам на подносах, мол, вкушайте. И усмехнусь: да, ребята, в Европе вам о таком и не мечтать!

Понесло… Уже изготовилась изругать Лазурный берег за дороговизну, скученность, суетность. На очереди была Женева, пресно-прилизанная, где только коренные швейцарцы соль земли, все прочие второй сорт, основная святыня — счет в банке, а доносительство возведено в гражданскую доблесть.

А мерзкий женевский климат, то фены, то бизы, в результате которых натуры чувствительные — ну вот как я — страдают головными болями и упадническим настроением. Хотя про климат, пожалуй, не стоит. К здешнему, гаитянскому пеклу, говорят, потом приспосабливаются. Но поначалу, пока Микки писает на агавы, у меня ощущение, что сунулась в раскаленную духовку.

Невозможно дышать, голова будто обручем стиснута, в глазах багровые всполохи. Нет, совсем не уверена, что смогу тут выжить.

…Но ведь выжили, мы оба. Вставали в пять утра по будильнику, без пятнадцати шесть, с теннисными ракетками в руках уже в полной боевой готовности ждали на корте тренера. Он всегда чуть запаздывал, полагаю, не случайно: элемент воспитания. Кто бы мы ни были в другой жизни, на кортах, он, Эдуард, главный. Ас, теннисный виртуоз, несравненный учитель. Пятеро его сыновей, им же выученные, во Флориде, Майами, за ту же работу получали в двадцать раз больше. Но для него, верно, почет, уважение, были важнее заработков. На Гаити он — знаменитость, понятно? Да, амбиции, но и еще что-то, что труднее объяснить, а в пафос впадать не хочется.

И уж как он, Эдуард, нас гонял! Пот струился ручьями, моя белая теннисная юбка мокрой тряпкой свисала. Спасибо, Эдуард, большое спасибо!

Ваша требовательность, строгость вбивались каждое утро как железный стержень, не дающий лужей растечься.

Андрей потом уезжал на работу, а я еще плавала с час в бассейне, туда-сюда. Одна. Привыкала, а, привыкнув, поняла, что одиночество одолеваемо, если его не стыдишься. Не ерзаешь в беспокойстве о мнении окружающих. Какая разница, что они домыслят. И те, кто рядом, и те, кто далеко.

Главное — продержаться. Сомерсет Моэм, в своих книгах, как оказалось, документально точен. В странах, где он побывал, к ужину переодеваться, расставлять вазы с цветами, зажигать свечи, не ради гостей, а так — не блажь, а способ себя отстоять. Собственное отражение в зеркале не должно вызывать омерзения. Иначе можно обрасти шерстью, обзавестись когтями, клыками и перегрызть горло себе же.

И давно любимый фильм «Из Африки» с Мэрил Стрип и Робертом Рэдфордом воспринимаю теперь иначе. Кавалькады, банкеты, гольф, наряды и парады — это не голливудские выкрутасы, а свидетельства эпохи. Плантаторы англосаксы создали колониальный стиль, блюдя себя, свои представления о том, чем человек цивилизованный отличается от дикаря.

Речь, конечно, не о фасонах одежды, не об интерьере, а о неукоснительных правилах, соблюдая которые рассудок спасали от помутнения.

Хотя даже стальной каркас иной раз не выдерживал: завсегдатая клуба, вернувшегося после коктейля, находили в петле или с перерезанным от уха до уха горлом. Идиллия не получалась, цивилизация белых отторгалась местными условиями. Первопроходцев, преобразователей, миссионеров поглощала пучина дикости. Африка на своей территории побеждала Европу.

Стиль оказался прочнее идеологии. Собственно, даже не стиль, а опыт: в людях заложено больше ресурсов, чем они сами полагают, находясь в привычных условиях.

Под шелест «зелёных»

Дом для аренды мы начали искать сразу же. Стаи риэлтерш, пугающе энергичных, рвали нас, клиентов, друг у друга из рук, с алчным блеском во взорах. Ситуация напоминала постсоветскую Москву, когда соотечественники, впервые после победы советской власти, оказавшись и осознав себя хозяевами собственного жилья, получили право его сдавать, да еще за валюту, да еще иностранцам! Когда в чью-то квартиру вселялся, к примеру, англичанин, это считалось столь же «престижным», как в былые годы защита докторской диссертации. Образ жизни рантье, когда денюжки капают, а ты и палец о палец не ударяешь, оказался вожделенным для вчера еще скромно-покорных, выдрессированных на черствой пайке социализма граждан. Загнанное в подкорку рвануло динамитом: захотелось сразу всего, шмоток, жратвы, при чем именно заграничных.

Отмененные привилегии партократов перешли, казалось, в руки тех, кто имел жилплощадь в центре, лучше всего в пределах Садового кольца: там селились представители западных фирм, расплодившихся как грибы. Ну и другие, из новостроек, спальных районов, не унывали: торговцы-челноки из азиатских стран, да и из ближнего зарубежья, тоже, как стало принято, расплачивались «зелеными», пусть и в значительно меньших суммах.

Маниакальная погоня за жильцом-иностранцем являлась в сущности отражением намерения, возможно, подспудного, вот так же «сдать» и страну.

Мечта обывателей, чтобы постоялец-чужеземец еще бы и ремонт на арендуемой площади сделал, а, значит, когда съедет, сантехника импортная останется, плита в кухне новая, а может быть даже и холодильник, во всей своей простенькой житейской выгоде отвечала национальному менталитету: вот кто бы кто со стороны порядок у нас навел!

Порядка, видимо, дожидаясь, съезжали на дачи, у кого они были, или в сараи, в коммуналки, даже — была не была! — на тещину территорию. Подобное «переселение народов» всегда, во все времена, свидетельствовало о неблагополучии, но в России начало девяностых воспринималось с ликованием, эйфорическим, безумным.

Атмосфера возникла такая, когда каждый рассчитывал надуть, обжулить другого, хотя бы на мелочевке, в ажиотаже не замечая, что обманули, и уже по крупному, всех. И, вместе с тем, все, что случилось тогда, что происходило на наших глазах, при всем своем сумасшествии, абсолютно логично проистекало из нашего общего прошлого. Парализованным лагерной дисциплиной анархия праздником возомнилась, всеобщим, всенародным, площадным. А пока толпа веселилась, «деловые люди» отменно поработали. Результаты теперь известны.

Но удивления достойно, что так долго даже тень подозрения не возникала в сознании обобранного, замороченного, на дешевых подачках купившегося большинства.

Гаитянские риэлтерши, повадками, обликом, за исключением, понятно, цвета кожи, тоже напоминали московских: и те, и те, силились выглядеть независимыми, респектабельными, чуть ли не бескорыстными, но, лишь только клиент начинал колебаться, отчаливал, сделка лопалось, флер с них мгновенно слетал. Улыбки гасли. Этот род бизнеса на Гаити, как и в России, был преимущественно женским. В России я знала его подоплеку. Мои приятельницы, с кандидатскими степенями, в него ринулись отнюдь не ради развлечения: статус добытчиц, кормилиц к ним перешел от потерявших работу, спивающихся мужей. А бабы — родившимся в СССР, хоть тонну косметики на себя наложи, хоть до пупа укороти юбку, женское предназначение оставалось незнакомым, украденным раз и навсегда — стояли насмерть, как последний форпост. Они, мои сверстницы, врачи, филологи, переводчицы, инженеры в секретарши-любовницы патрона-ворюги уже не годились, но такие словечки как «крыша», «плечевые» вошли и в их лексикон. И они «отстегивали», не только владельцам контор по недвижимости, при которых состояли. Дипломы университетские, интеллигентность, культурные, так сказать, запросы использовались как маскировка в реалиях, когда любую из них могли «кинуть», как продавцы, так и покупатели. Никто никому не доверял.

На таком фоне честность, прости, Господи, обнаруживали лишь отпетые бандиты.

В связи с этим вспоминаю смешной эпизод. Мы вторично тогда в Швейцарию уехали, а дачу немцу сдали, как он нам сказал, представляющему фирму «Фольксваген». Солидно? Проверять, подтверждения, документы испрашивать даже в голову не пришло. Спасибо, что согласился! Мы торопились, муж получил контракт оттуда же, где до того работал, Международного Красного Креста, и нас не столько цена за аренду интересовала, сколько гарантия, что дачу не разорят, не разворуют. Оставили все, как есть, посуду, белье, картины-корзины-картонки, короче, весь скарб, все нажитое. В надежные, как представлялось, руки. Уж немцы-то славились своей аккуратностью.

Детали не интересны, но в результате немец съехал, не заплатив, да еще прихватив не только наш телевизор, кое-что из мебели, но и «Волгу», оставленную в гараже. Компенсация за ее пропажу — вот что действительно незабываемо.

Немец исчез, испарился с концами, а я, приехав из Женевы в Москву, как ни старалась, трезвоня туда-сюда, не добилась ничего. Пока вдруг в нашей квартире в Сокольниках телефонный звонок не раздался. Внятно, жестко: «Как думаете, насколько ваша „колымага“ тянет? Ей ведь вообще-то на свалку пора. Если на два „куска“, ну с половиной, согласны, получите. Сегодня, в семь вечера. Давайте адрес».

И ровно в семь открываю дверь. На пороге двое, в одинаковых черных, застегнутых наглухо, длиннополых пальто. Один ростом под притолоку, другой ему по пояс, а физиономии как у близнецов.

Я: проходите, пожалуйста… Идиотизм свой не комментирую. Он рефлекторен, получен с генами, не контролируем и неизбывен: пришли убивать? — хотите чаю? С сахаром или без?

Коротышка: спешим, пересчитайте. И сует пачку денег. Соображаю: «зеленые» Суетясь: что вы-что вы, полностью вам доверяю. Слышу: ну нет уж, пересчитайте, при нас.

Вот это было мерзко и хочется забыть — как у меня тогда тряслись руки.

Даже не из-за страха, а от угодливости. Они ждали. Развернулись одновременно широченными спинами, как по команде, шагнув к лифту. Я осталась стоять в дверном проеме с «зелеными» в руках.

Соседи по коридору высыпали, с причитаниями: «Наденька, родная, живая, счастье какое, пронесло! Мы так волновались…» В отличие от других этажей, на нашем шестнадцатом коллектив дружный сложился. Звали друг друга в гости, подарки дарили. Но, конечно, если бы меня тогда убивали, никто бы не высунулся.

Рынок жилья на Гаити, впрочем, от отечественного отличался. Дома, что нам демонстрировали, казались ожившим текстом романов Габриэля Гарсиа Маркеса: один фантастичнее другого и один другого запущеннее. Ощущение завороженности, заколдованности. Комнат уйма, можно заблудиться, и столько всего наворочено — галереи, балконы, террасы, залы с высоченными, как в соборах, потолками, бассейны, в которых, правда, нет воды, теннисные корты, но заросшие сорняками, без сеток. На одном из участков павлины разгуливали: их тоже сдавали? Другой раз, внезапно, сквозь стену, проступил силуэт старухи, явно безумной, в кружевах, бусах, блестках и с цветком за ухом.

Цветок сшибал пряным ароматам, его только что отломили с куста, а старуха — мертвая, чуть только тронутая тлением, у рта и у глаз багрово-сиреневые наплывы, но в целом хорошо сохранившаяся, хотя для показа клиентам явно не предусматривавшаяся. Успела издать клекот приветствия на креольском, прежде чем подоспевшие хозяйки вогнали, вмазали ее обратно в облупившуюся штукатурку. Мистика, кабала, ведьмы, двор чудес из «Собора Парижской Богоматери», в замесе с отвратно-обворожительным зюскиндовским «Парфюмером».

Внятный шип разъяренных владелиц: сгинь старая задница. Все было очень знакомо.

По слухам, большинство здешних дворцов возводилось на деньги, полученные от наркобизнеса, которым занимались почти в открытую при попустительстве полностью коррумпированных властей. А вот жить гаитянские мафиози предпочитали в Майами, их дети учились в американских университетах, ну да, по все той же схеме. Кстати, первых ласточек российской мафии я узрела воочию не где-нибудь, а в Женеве, знаменитой, но маленькой, где все у всех на виду.

А уж при специфической внешности «новых русских» явление их не могло остаться незамеченным. Я-то их просто узнала — вот ту парочку в черных, застегнутых наглухо длиннополых пальто, что наведалась в нашу квартиру в Сокольниках, вручив мне пачку «зеленых». Теперь их будто клонировали, запустив в Швейцарию через аэропорт Cointrin, где, при частых командировках Андрея, я дежурство несла, то встречая его, то провожая.