Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Красавецъ, — прошипѣлъ отставной полковники. — На этакій кулачокъ наткнуться — прошу покорно.

— Что это у него подъ подбородкомъ? — съ ужасомъ спросилъ я.

— Зобъ, — отвѣтилъ онъ съ злорадной улыбкой. — Зобъ у голубчика. У старушки, вонъ, тоже, у окна. Отчего? Одни говорятъ, что отъ воздуху, другіе…

— Ну, и попадаются же ручейки, — подумалъ я.

— Но, неужели, нѣтъ средствъ избавиться отъ такого украшенія?

— Не знаю, право, — сказалъ онъ лѣниво. — Говорятъ, что есть. Вырѣзать какую-то тамъ железу и все. Только… только идіотами они послѣ этого становятся.

— Ну, что вы?

— Да, да… Выборъ: или съ зобомъ или идіотъ — кто какъ любитъ.

— Скромный выборъ, — корректно замѣтилъ я, чувствуя что его спокойный тонъ начинаетъ возбуждать во мнѣ негодованіе. — Я думаю, что и вы поломали бы голову часокъ, другой.

Онъ зѣвнулъ.

— Не знаю, не приходилось. А что касается вотъ такого молодчика — ему и думать долго нечего. То идіотъ съ зобомъ, а то будетъ безъ зобу… Настоящій франкъ отъ фальшиваго всегда отличитъ инстинктомъ, а это главное. За отельчикомъ и за дѣтишками жена присмотритъ. Вотъ и все… Фрауэнфельдъ?

— Фрауэнфельдъ!..

— До свиданія.

До свиданія! Недобрый, но и иедалекій человѣкъ… Достаточно одной неловкой шутки со стороны простодушнаго и не въ мѣру веселаго малаго — (возможно еще, что онъ просто хотѣлъ предохранить дѣвушку отъ чувствительнаго удара о сидѣніе) — чтобы вызвать въ твоей душѣ вихрь злобы и жажду издевательства надъ несчастіемъ ближняго. И какого ближняго?! Одного изъ тѣхъ, что съумѣли на своемъ крохотномъ клочкѣ земли водрузить знамя демократіи и свободы выше всѣхъ государствъ Европы.

Такъ высоко, что его и не увидать тебѣ, темный человѣкъ, злобствующій по милости усѣвшійся на чужой кулакъ племянницы.

Милый старикъ, сидящій наискосокъ отъ меня! Твое лицо носитъ слѣды усталости послѣ трудового дня. Твои добрые глаза смыкаются, утомленные лучами солнца, ласкавшими сочные овощи на твоемъ маленькомъ огородѣ. Но, можетъ быть, ты вовсе и не огородникъ, а честный торговецъ или учитель, потому что твои старыя руки свѣтлы и мягки, а пальцы даже настолько длинны и гибки, чтобы принадлежать профессору музыки.

— Кажется, скоро Винтертуръ, милостивый государь? Я очень извиняюсь, если потревожилъ вашъ сонъ…

— Ничего, ничего… — онъ привѣтливо киваетъ головой, играя ласковыми сѣтками морщинокъ около глазъ и по угламъ рта. — Ничего. Я долженъ слѣзть въ Винтертурѣ и очень вамъ благодаренъ, что успѣю немножко оправиться до остановки. На урокъ слѣдуетъ всегда являться въ приличномъ видѣ… Да, да, я даю уроки на скрипкѣ… Кажется, мой галстукъ немного съѣхалъ, не правда ли?

Онъ тревожно потрогалъ толстый и старый, повидимому, вывернутый наизнанку галстукъ.

— Въ порядкѣ? Благодарю васъ… Можетъ быть, вы тоже играете на скрппкѣ? Или на роялѣ?

— Къ сожалѣнію, ни на томъ, ни на другомъ.

Онъ высоко, высоко вытянулъ сѣдую голову и гордо улыбнулся.

— Къ сожалѣнію! Учиться музыкѣ — это великое счастіе, которое дается только очень немногимъ. Для этого надо быть богатымъ человѣкомъ, милостивый государь. Не правда ли?

— Почему же? — удивился я. — Мнѣ кажется, что и бѣдный, разъ у него есть, способности…

Доброе старческое лицо сдѣлалось строго.

— Бѣдные должны работать, — неумолимо проговорилъ онъ. — Работать и только работать.

Я невольно взглянулъ на громадную, посинѣвшую кисть человѣка сь зобомъ. Вѣрэятно, онъ работалъ и только работалъ.

Винтертуръ!..

Слѣдующая остановка была Цюрихъ.

ИЗВОЗЧИКЪ

Есть ли въ витринѣ европейской цивилизаціи предметъ болѣе бросскій, чѣмъ извозчикъ?

Я встрѣчалъ людей, отрицавшихъ культуру Запада цѣликомъ, но когда рѣчь касалась этихъ людей, верхней своей частью столь же неразрывно и гармонично связанныхъ съ газетой, какъ нижней съ козлами, они умолкали.

Умолкали, чтобы не сказать:

— Заграницей извозчикъ — это воплощеніе торжества лучшихъ инстиктовъ человѣчества. Это — само человѣческое достоинство, это — олицетворенное сознаніе честно выполняемаго долга.

Онъ въ состояніи продержать васъ полчаса у дверей пивной, гдѣ онъ будетъ допивать свою честно заработанную кружку пива, но въ то же время онъ никогда не откажется пожать вашу руку, если она протянута отъ чистаго сердца и не замарана безнравственнымъ поступкомъ.

Вы никогда не увидите извозчика безъ газеты, ибо его мозгъ постоянно нуждается въ здоровой пищѣ.

— Это лучшіе знатоки политики, каждый изъ которыхъ въ состояніи предугадать исходъ любого конфликта между державами. Они знаютъ цѣну союзамъ и предвидятъ результаты выборовъ не хуже, чѣмъ курсы акцій на слѣдующій день.

— Они лучшіе граждане страны.

Онъ вошелъ въ пивную, поддерживая руками громадный животъ, какъ бы не рѣшаясь опустить его сразу на кривыя слабыя ноги, и присѣлъ къ моему столу.

— Здраствуйте, — сказалъ онъ и, снявъ съ головы старый чѣмъ-то разстроенный цилиндръ, закрылъ имъ мой хлѣбъ.

— Пива! — крикнулъ онъ.

— Здѣсь гдѣ то былъ мой хлѣбъ, — скромно намекнулъ я.

Онъ пожалъ плечами и, освободивъ хлѣбъ, прикрылъ шляпой солонку.

Съ минуту онъ сидѣлъ молча, уставившись на меня мутными, какъ огуречный разсолъ глазами, жутко освѣщавшими его синеватый носъ.

— Иностранецъ? — коротко спросилъ онъ.

— Русскій.

— Я такъ и думалъ.

Онъ засмѣялся въ восторгѣ отъ своей догадливости и пустилъ въ мою тарелку клубъ сквернаго дыма.

Я сдѣлалъ страдальческое лицо и закашлялся.

— Хорошая сигара, — улыбнулся онъ. — Два сантима одна штука.

— Дорогая, но скверная, — желчно сказалъ я, отодвигая тарелку.

Я не люблю дыма, а съ картофельнымъ салатомъ, въ особенности.

— Вамъ, вѣроятно, онъ вреденъ, — съ оттѣнкомъ легкаго состраданія угадалъ онъ и пустилъ мнѣ въ лицо еще пару клубовъ, погрузившись потомъ въ газету, листы которой высовывались изъ за борта его жилета и торчали изо всѣхъ кармановъ.

Извозчикъ.

Удивительно, какъ внѣшность человѣка не гармонируетъ иногда съ содержаніемъ!.. Этотъ маленькій синій носъ, похожій на узелокъ на концѣ колбасы, эти жирныя дряблыя щеки, поставляющія потъ и сало на отвороты пиджака, животъ, вздувшійся отъ пива, кривые пальцы и… мозгъ.

Мозгъ коммерсанта, политика, если не философа.

И… козлы!

Я представилъ себѣ нашего Ваньку, часами глазѣющаго на небо или клюющаго носомъ, въ то время какъ другой человѣкъ, равный ему по соціальному положенію, впитываетъ въ себя весь — міръ, и мою душу наполнилъ стыдъ.

Стыдъ и глубокая симпатія къ этому некрасивому, неуклюжему труженнику, обладавшему кое чѣмъ большимъ, чѣмъ дешевая показная вѣжливость — жаждой знанія.

Она казалась неутолимой. Его тусклые глазки жадно скользили, пожирая одинъ листъ за другимъ, а вылетавшія изъ горла хриплыя восклицанія, то гнѣвныя, то радостно-изумленныя, заглушались перекатами кипѣвшаго на днѣ необъятнаго желудка пива.

— Есть что нибудь новенькое? — не выдержалъ я.

Мой вопросъ показался ему наивнымъ.

— Что-нибудь новенькое, сударь? Когда въ газетѣ тридцать страницъ, не считая половинки кое-какого вздора въ концѣ, то должно быть что-нибудь новенькое? Особенно, въ такой газетѣ, которую читаетъ весь городъ. Какъ вы думаете?

— Я предполагаю — что-нибудь особенное… — смешался я.

— У всякаго свое особенное, сударь — добродушно улыбнулся онъ… — Ну, вотъ, если хотите, — это должно удивить каждаго, — на улицѣ Гюлей продается за сто франковъ піанино… Что?

— Неужели вы еще и играете? — воскликнулъ я и представилъ себѣ строгую физіономію профессора музыки изъ Вантертура.

Толстякъ расхохотался.

— Разумѣется нетъ, сударь. Но разве это не интересно?.. Почти новое за сто франковъ?!..

— Такъ себѣ, — сказалъ я. — А что дальше?

— Дальше?.. Музикъ-директоръ продаетъ кухонную посуду… гм… — Онъ задумался. — Почему ему продавать кухонную посуду? Теперь?

— Онъ покупаетъ новую, изъ белаго металла, — нетерпеливо сказалъ я.

Мне начинало казаться, что толстякъ издевается.

— Покупаетъ новую?.. Странно. № 64. Хорошій диванъ, улица Леопаръ… Почти новое платье… Боже мой!

— Не надо, — остановилъ я его съ дружескимъ укоромъ: — Неужели вы серьезно думаете, что насъ, русскихъ, ничего не интересуетъ, кроме такой ерунды?

Его мутные глазки округлились.

— Ерунды?! — прошепталъ онъ. — Вы называете, сударь, ерундой, то, что можетъ понадобиться каждую минуту? Посуда, пальто, стулья? Почти новое піанино за сто франковъ?! Понимаете ли вы, что говорите, сударь? — Въ его голосе послышалась обида.

— Да ведь вамъ это не нужно? Вамъ лично? — мягко спросилъ я.

— Мне? Піанино? — онъ растерянно посмотрелъ на пять розовыхъ сосисокъ воткнутые въ тѣсто его ладони. — Да, да мнѣ не нужно… Это слишкомъ дорогая мебель, сударь… Но мнѣ можетъ понадобиться диванъ. Мнѣ можетъ понадобиться посуда!!

Онъ торжествующе посмотрѣлъ на меня.

Я взялъ его газету, и мое сердце замерло. Это была сплошная публикація, за исключеніемъ послѣдней полустранички, посвященной всей вселенной. Я скользнулъ по ней глазами и узналъ, что въ Россіи отравился рабочій, въ Англіи потерпѣла аварію рыбачья шхуна… Скатился съ крыши французскій каменщикъ и произнесъ красивую рѣчь императоръ Вильгельмъ.

— Въ этой газетѣ вы найдете все, что угодно, — самодовольно проговорилъ онъ. — Это самая интересная газета.

Онъ былъ правъ. На этихъ восьми зеленоватыхъ листахъ было все, что угодно. Предлагалось и требовалось, покупалось и продавалось. Старое и молодое, новое и потрепанное.

Мебель, посуда, скромные женихи и целомудренныя невѣсты, строгія вдовы, коровы, лошади, машины и зданія. Все это красовалось съ одинаковымъ достоинствомъ, съ сознаніемъ права быть проданнымъ и покупаться, точно и вѣрно расцѣненное.

— И вы читаете это все? Цѣликомъ? — воскликнулъ я.

— Все!

Онъ посмотрѣлъ на меня съ высокомѣрно-хвастливой улыбкой и постучалъ по лбу, одной изъ своихъ сосисокъ.

— Для этого нужно имѣть время и кое-что здѣсь.

Потомъ опрокинулъ въ ротъ кружку и кинулъ въ пространство:

— Пива!

МОЯ ХОЗЯЙКА

Это была миніатюрная старушка, лѣтъ семидесяти, фрау Мюллеръ, съ лицомъ, сморщеннымъ, какъ бумага для абажура.

Ея рѣдкіе белые волосы стягивались на затылкѣ въ маленькій узелокъ, похожій на головку чеснока, а улыбка открывала дряхлый, глухонемой зубъ, упрямо сторожившій совершенно пустое помѣщеніе.

Моя хозяйка.

— Вы — русскій, — сказала она ласково и чуть-чуть лукаво, словно уличая меня въ простительной детской шалости. — Комнаты я вамъ сдать не могу.