Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской

Озаровская 1915d — Озаровская О. Э. Марья Кривополенова — сказительница былин // Русские ведомости. 1915. 13 сент., № 210.

Мильчик 1971 — Мильчик М. И. По берегам Пинеги и Мезени. Л., 1971. С. 56–59.

Озаровская 1924 — Озаровская О. Э. Из дневника фольклориста // На Северной Двине: Сб. Архангельского общества краеведения. Архангельск, 1924.

Сказительница 1915 — Сказительница былин // Русское слово. М., 1915. 27 сент., № 221.

За жемчугом 1915 — «За жемчугом» (лекция О. Э. Озаровской) // Раннее утро. М., 1915. 27 сент., № 222.

Пастернак 1983 — Пастернак Б. Из переписки с писателями / Пре-дисл. и публ. Е. Б. и Е. В. Пастернаков // Из истории советской литературы 1920-1930-х годов: Новые материалы и исследования. М., 1983. (Литературное наследство; Т. 93).

Озаровская 1916 — Озаровская О. Э. Бабушкины старины. Пг., 1916.

Ляцкий, Аренский 1895 — Ляцкий Е. А., Аренский А. С. Сказитель И. Т. Рябинин и его былины. М., 1895.

Озаровская 1928 — Озаровская О. Э. Северная экспедиция 1921 г. в Архангельской губ. // Slavia. 1928. К.ос.7. № 2.

Григорьев 1939 — Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в 1899–1901 гг. Прага, 1939. Т. 2: Кулой.

Новичкова 2001 — Новичкова Т. А. Песенно-эпический фольклор из коллекции О. Э. Озаровской: Неопубликованные записи // Русский фольклор: Материалы и исследования. СПб., 2001. Т. 31.

Озаровская 1927а — Озаровская О. Э. Песня о городе Казани // Изв. О-ва археологии, истории и этнографии при Казан. Гос. ун-те. 1927. Т. 33, вып.4.

Озаровская 1927b — Озаровская О. Э. Северная свадьба // Художественный фольклор. М., 1927. Вып.2–3.

Бабушкины старины

От собирателя

Есть сказочный край на Руси… Все поражает человека, попавшего на русский север впервые: и неожиданная красота высоких алебастровых берегов с черными таинственными пещерами над чистой широкой рекой, и переливы красок двухмесячного дня, пересекаемого только краткой сонной тишиной, и крестьянский быт, так непохожий на уклад мужицкой жизни в средней России, и эта удивительная любовь к слову, к песне, к сказке ко всему чудесному.

Там в реке еще живет «чертушко» с тремя телячьими головами; в лесу — «он»; в дому — «хозяин»; в теплой баенке (бане) — ласковый, шутливый «байницек».

Там, на реке Пинеге, когда жонки идут за малиной, они всегда должны быть готовы к встрече с медведем, встрече мирной и кроткой (медведь всегда уходит), но от этой встречи и у мужиков волосы встают «дымом», и шапки на голове приподнимаются… Там не ходят по грибы, а ездят «на конях в телёгах» целыми семьями, всей деревней в темные сузёмы (тайга) «ломать грибы»… и за несколько часов с непрерывным ауканьем, чтобы не закружиться в глубоких, одинаковых с виду «мургах» (огромные воронкообразные ямы — следы исчезнувших лесных озер), семья наломает столько грибов, что их засолу хватит на целую зиму. Это большое важное дело, о котором говорят с такой же заботой и волнением, как и о страдных работах, добыть грибов, которые подкормят зимою.

Там, по берегам Пинеги, где корабельные леса пересекаются наволоками (лугами), окруженные высокими черными пряслами (на них сушат снопы золотого ячменя) стоят задумчивые села с дивными церквами, в высоких домах просторно живется крестьянину с большой семьей. Избы в пять-шесть покоев не редкость; всегда есть «гостиная горница» с городской обстановкой, со множеством цветов на окошках.

И хозяин такой избы — не кулак, не мироед, а только здоровый работник. Было бы здоровье, а северянин лесом, зверем, да рыбой всегда наживет денег и от излишка нарядит жонку и дочку в узорчатые сарафаны, в бархатный повойник или парчевую повязку. Любят и берегут там старинные наряды, как и старинные песни, как и вековечные обряды.

Ну, рядом с богатством встречаешь, конечно, и убогость — лютые морозы да ветры убивают и хлеб на корню и здоровье человека — и тогда удивляешься терпенью, выносливости и той силе благочестия, которое всегда, словно радостный золотой венчик, украшает северную «сиротину» (нищего).

В этом сказочном краю, где крестьянин, никогда не знавший крепостного ига, жил свободно, хранил и любил слово и украшал им свою жизнь, как скатным жемчугом, должна была случиться сказка, и она случилась.

Давным-давно, в деревне Усть-Ежуга, при впадении реки Ежуги в Пинегу, стояла маленькая черная избушка, в ней семь голодных ртов и одна только пара рабочих рук, да и то женских. Это — мать, работница неустанная, а с нею четверо ребятишек, да старая бабка, да огромный столетний дед.

Дед с детьми водился, растил их вместо таты. Мама оставит ребятишек в избе, уйдет на работу, а дед, старый, таинственный, притягательный, много видевший, много слышавший дед — с ними. Им и любо. Дед в молодости ходил по Зимним Кедам, бил морское зверье; оттуда вынес свои старины.

И ребятишки пристают.

— Дедушко! спой старину… Дедушко! спой былину!

Дедушко заповорачиватся, запокашливат, — то скоро дедушко запоет… Споет былину про Илью про Муровича, длинную, длинную.

— Дедушко, спой коротеньку!

Споет дедушко коротеньку, дети просят длинну. Ребятишек отколе ни возьмись штук пятнадцать в избу уж набилось; все слушают: распелся дедушка.

И «внялась» в эти старины одна крошечная Машутка, все упомнила и пронесла сквозь скудную, тяжкую жизнь драгоценный светильник поэзии и донесла, уже старческими руками, до большого города, до молодой толпы, ей на улыбку и на радость.

А жизнь была скудная. С десяти лет пришлось побираться, ходить по кусочкам. Пришли годы: выдали Машу замуж в деревню Шотогорку. Для сиротины разве найдешь хорошего жениха? Хоть и работница была Маша, а хозяйство все кривилось: муж пил, и на руку нечист был, и бродяжить любил.

А тут «зеленые года[45] пришли; семь подряд. Пришлось Марье на телег ездить по деревням, собирать. Дети умирали, мужа убили бродяги на дороге, осталась одна дочь.

Дочь вышла замуж в деревню Веегоры тоже бедно; хоть старалась оприютить мать, да откуда возьмешь, когда у самой ребятишки живут впроголодь.

И на старости лет, с корзиной в руках, крошечная сморщенная Марьюшка бегает по деревням, собирает кусочки. Белые, теплые внучатам снесет, черные высушит и сухарьки в лавочку продаст (там их для скота покупают).

Ночует, где Бог приведет; добрым хозяевам и духовный стих споет и старину, где рады. А кто не попросит, так для них, что и «горло драть понапрасну». Своя гордость есть.

Было одно событие в жизни: наезжал «Москвец»[46], записал все старины, на машину с трубой голос снял. Пела ему с радостью.

А потом еще пятнадцать лет мыкалась, нигде не имея угла; даже у дочки заживаться не смела: не быть бы в тягость. И так до 72 лет, до чуда, до счастливой встречи.

Дочь не раз говорила:

— Мама, да съезди ты в город Пинегу: там хорошо подают. Набрала бы, — нам помогла.

— Я Пинега не знаю, не бывала. Лучше в Архангельско поеду. Там знакомци есть. Хоть и дальше ехать, да уж знаю куда.

И собралась бабушка в дальний путь из деревни Веегоры в Архангельск. Забрала хлебца, сколько могла. Капитан знакомый даром посадил на пароход. Поехали вниз по Пинеге.

А бабушку подстерегали горе и радость: над ее дочерью замахнулась уже смерть, а под городом Пинегой в деревне сидела с карандашом и толстой тетрадью «Московка».

Задул ветер и загнал пароход на мель. Два дня сидели на мели, — бабушка и приела весь свой хлеб.

Надо в город Пинегу выходить: не с чем дальше ехать.

Вышла бабушка на берег. И впрямь хорошо подают в городе. «Пойду-ка в соседнюю деревню — в Великий Двор».

День серый, ветер дует бабушке в спину, так и гонит ее к новому домику, где сейчас произойдет неслыханная встреча с «Московкой».

Ну, теперь два слова о Московке. И она была когда-то маленькой девочкой, жила в большом городе, и у нее был сказочник: отец, по положению офицер, по способностям математик, а по призванию — сказочник. Он своей младшей девочке рассказывал чудесные сказки, а больше всего любил мечтать вслух, как они поедут на лошадях по всей Руси, куда глаза глядят. И так умел он описать сладость краткого знакомства с Анюткой, дочкой толстопузого хозяина постоялого двора, ночевку в избе с задумчивыми тараканами, так научил любить эту вечную безпутную дорогу, что и маленькая девочка из всех сказочных чудес больше всего полюбила тот сыренький клубочек, который катится неведомо куда и тянет своей тонкой ниточкой вперед да вперед.

И когда девочка выросла, судьба послала ей прилежный клубочек. Он неустанно катался, сжигаемый волшебным любопытством, выбирал неожиданные тропинки, благополучно докатывался до боярских хором, отдыхал, свертывался серенький и снова развертывался, катился, сверкая блестящими нитями, к крестьянскому порогу. И подкатился к ногам нищенки.

Обе женщины зорко смотрели друг на друга. Голодная нищенка подумала, не подаст ли «Московка» больше чем кусок хлеба, а Московка подумала, не лежит ли у нищенки под корками хлеба скатный жемчуг. И оказалось полно лукошко.

Есть примета на Севере: если съешь у нищего от трех кусков, будет тебе счастье.

М. Д. Кривополенова.

* * *

Старая нищенка, Марья Дмитриевна Кривополенова так сердечно угощала меня теплыми, только что поданными в городе шанежками (шаньга — лепешка), что я незаметно для себя съела заветные три куска.

И вышло счастье. Для нас обеих.

Нельзя было не полюбить бабушки с первой встречи. А когда рассыпала она перед нами свой старинный словесный жемчуг, ясно увидели мы, что перед нами настоящая артистка.

— Бабушка, поедем в Москву?

— Поедем!

Храбрая, как артист. Односельчане руками всплескивали:

— Куда ты, бабка? Ведь помрешь!

— А невелико у бабушки и костьё, найдется-ле где место его закопать!

И поехала бабушка со мной в Москву. А в Москве не одной мне, а многим тысячам показала, какая она артистка.

Маленькая, сухенькая, — а дыханье, как у заправского певца!

Три зуба во рту, — а произношенье четкое на диво!

72 года, а огня, жизни — на зависть молодым!

И не поразили ее чудеса большого города. Трамваи, автомобили, магазины с невиданными товарами — все это скользнуло, не задев души лесной бабушки. Но ее артистическая душа жадно впитала в себя тот дух старины, которым веет от Москвы для всякого художника. Бабушка здесь в Москве получила оправдание своим песням, и по той огромной радости, с которой она говорила об этом, можно заключить, как дороги были ей ее песни.

Подумайте: всю жизнь пела о Каменной Москве, об Иване Грозном, о Марье Демрюковне и все здесь нашлось:

— Уж правда, каменна Москва: дома каменны, земля камен-на… Ивана Грозного своими глазами видела (т. е. портрет), знаю уж, что не врака, а быль-же, бывало!

Ехать в Замоскворечье — значить ехать к Скарлютке (к дому Малюты Скуратова); Каменный мост — стал «калиновым» мостом…

Но и сама Москва ответила любовью на бабушкину радость. Все, кто бывал на ее выступлениях, помнят то умиленное восхищение, с каким толпа смотрела на бабушку.

В Петрограде, где бабушка провела две недели, был такой же прием. В газетах о ней писались восторженные, огромные статьи.

Обе столицы обеспечили бабушке старость, и бабушка уехала на родину, после трехмесячного пребывания здесь, осыпанная подарками, богатая и напоенная славой и радостью.

* * *

То, что бабушка называет одним словом «старины», мы разделяем на три вида эпических песен: былины, исторические песни и скоморошьи.

Из былин она больше всего любит самую длинную про «Илью Муровича и Калина царя».

Так как многие слышали бабушку, восхищались ею и даже успели полюбить ее, то им, думается, приятно будет прочитать или спеть былину так, чтобы исполнение напомнило бабушку возможно живее; поэтому текст напечатан с сохранением бабушкиного произношения.

Местоимения и прилагательные в родительном падеже она произносит так, как мы пишем: молодого, его, а не молодова, ево, как произносим мы; когда слог начинается звуком и, она его произносит, как йи: у йих, Йилья. Но это в тексте не обозначено.

В неударных слогах у всех северян о звучит, как о, но у бабушки произношение в этом случае ближе к московскому: она часто неударное о произносит как а. в этих случаях и напечатано а. Звук ч у нее звучит очень мягко, похоже на ц, большей частью ближе к ч, а иногда ближе к ц, в духовных стихах, которые она выучила от матери, чаще звучит явное ц вместо ч, в старинах — реже. Возможно, что у деда было московское или близкое к нему произношение, потому что произношение Марьи Дмитриевны Кривополеновой заметно уклоняется от произношения ее земляков в сторону московского. Такие случаи в Архангельской губернии не редки.

У нее, как и у всех северян, и в песнях, и в речи встречается одна любопытная особенность, сохранившаяся от очень древнего времени, — приставки в конце имен существительных (или заменяющих последние имен прилагательных, местоимений, числительных, причастий). Приставки эти как бы ближе определяют предмет, привлекая к нему большее внимание. Сообразно роду и числу существительного, они изменяются: для мужского рода от, для женского — та, для среднего то, для множественного числа — те: царь-от, матушка-та, лапоньки-те беленьки. Изобилие подобных приставок особенно заметно в «Кастрюке».

Исполнители былин называются сказителями, и это верное название: нельзя бедный по музыке мотив называть песней, и в то же самое время в исполнении былин чрезвычайно важно уменье выразительно «сказывать».

Бабушка Кривополенова и пленила всех своим драматическим талантом: своей мимикой, своим искусством менять тембр голоса в зависимости от развития действия содержания.

Часто пение она прерывает своими собственными замечаниями или пояснениями, потому что вся она во власти своих образов, и от полноты переживания ей мало былинного текста. Эти ее собственные замечания напечатаны курсивом в скобках.

Бабушка выступила со своими старинами в Москве, Твери и Петрограде: 8 раз публично, в научных и литературных кружках 4 раза; в 5 высших учебных заведениях, в 40 средних и б низших.

Как не растерялась старая нищенка перед лицом тысячной толпы?

Это тайна артистической власти. Пусть она неграмотная нищенка, а в первых рядах сидят знатные, богатые, ученые, — но бабушка властвует над ними, потому что в эту минуту чувствует себя и богаче и ученее всех слушателей. Она поет «Небылицу», эту пустую, забавную чепуху и так властно приказывает всем подтягивать, что тысячная толпа, забыв свой возраст и положение, в это мгновение полна одним желаньем: угодить лесной старушенке. Обаяние ея личности, твердой, светлой, и радостной, выкованной дивным севером, отражается в ея исполнении, и так понятен возглас толпы, одинаковый во всех городах: «Спасибо, бабушка!» Так понятно желание тысячи человек пожать старую, сморщенную руку, всю жизнь горестно протягивавшуюся за подаянием, пожать с чувством любви и уважения к бабушке, как к образу нашего народа.

Соловей Будемерович и Запава Путевисьня

Из-под ветерья[47] как кудрявого, Из того орешва зеленого Тут бежит, выбегает тридцать насадов А и три, и два, и един карапь; Тут и нос-корма по змеинному. У прибегишша как ладейного, У того присталишша карабельнего Опускали парусы полотненны, Ишша те жа якори булатные; Оне ходенки мечют коньци на берег. А пришол кок тут младый Соловей, Ишша младый Соловей Будемерович. А пришол как он з-за-Синя моря Он Владимеру князю подарки берë: Он ведь сорок сороков и черных соболей. Он кнегины Опраксеи подарки берë: Педесят аршин хрущатой камки; Ишша в золоти камоцька не помнитсе,[48] И не помнитсе, и не согнитьсе. А пошел как тут младый Соловей, Он пашол ка городу ко Непрському. Он ведь будя в городи во Непрськом; Он в гридню идё не с упадками, — Отпираë он двери на пету. Он идё в гридню, — да Богу молитсе, Он Владимеру князю поклоняитьсе; Он Владимеру князю подарки дарит: Он ведь сорок сороков и черных соболей; Он кнегины Опраксеи подарки дарит, Педесят аршин хрущатой камки, А и в золоти комоцька не помнетсе, И не помнитьсе, и не согнитьсе. Ишша князь комоцьку розвертывал, Ишша князь узоры высматривал: А хитры-мудры узоры заморские. Говорил как тут Володимёр князь: «Уж ты ой еси младый Соловей! А и што тибе тако надобно? Ишша надобно ле дворы мои, А дворы мои все стоялые, А стоялы дворы мои, боярьские?» Говорил как тут младый Соловей, Ишша младый Соловей Будимирович, Гаварил как он таково слово: «А и не надобно мне дворы твои, А и дворы твои все стоялые, А-й стоялы дворы твои, боярьские; Уж ты дай мине загон земли Ишша супратив Запавьина вишенья». (Што ли у ей што есть: сад какой!) Ишша тот жа как Владимёр князь Отдает как Соловью загон земли, Што ва той ва улици Жироевлиньской, Ишша супротив Запавьина вишенья. Как у Соловья были плотницьки, Они шшолканы и прошшолканы: (Таки были бойкие). Они к утру, к свету построились, Они пастроили тут как три терема, А три терема златоверховаты. Ишша та Запава Путевисьня А ставала по утру ранешенько, Умывал асе водой ключевою, Утиралась полотеньцем тоненьким. А-й взглянула Запава в свое вишеньё, (Што нибудь сажено было, кто знает!) Ишша тут Запава здивоваласе: «Ишша што така за диковинка? Ишша кто вново построилса? И построил тут как три терема. А три терема златоверьховаты? Я пайду ко князю-ту спрашивать». Ишша та Запава Путевисьня А-й пошла ко князю ведь спрашивать: Айв гридню идё не с упадками. — Отпираёт двери тут на пету; Айв гридню идё, — да Богу молитьце, А Владимеру князю поклоняитсе: «Ты Владимёр, князь стольнекиевской! Ишша што така за диковина? Ишша хто такой вново настроилса»? Гаварил как тут Владимёр князь: «Уж ты ой еси, Запава Путевисьня! А построился младый Соловей Будимерович; А пришол как он з-за синя моря, Ишша он тут вново настроилса». Ишша та Запава Путевисьня Говорит она таково слово: «Уж ты ой еси, ты Владимёр князь! Я пайду к нему насватыватьсе; Не возьмет ле он в-за собя взамуж»? Как та Запава Путевисьня А пошла ко Соловью навязыватьсе. По первой терем припала, послушала: Тут шолчят-молчят, ничего не говорят; Ишша тут Запава догадаласе: «Ишша тут у Соловья казна стоит». По второй терем припала, послушала: Тут шолчят-молчят, ничего не говорят; Ишша тут Запава догадаласе: «Тут живет Соловьева тут матушка, Ишша молитця за Соловья здоровьице». По третей терем припала, послушала: Тут песни поют и гудки гуд нут; Ишша тут Запава догадаласе: «А-й седит как тут младый Соловей А и младый Соловей Будимерович. А сидит на стуле ременьчатом, А играт во гусли во звоньчяты». А в гридню идет не с упадками,— Отпираёт двери тут на пету; А в гридню идет, — Богу не молитьсе». Гаварил как тут младый Соловей: «Уж ты ой еси, Запава Путевисьня! Ишша што тя, Запава, нынь кретня взяла, А кретня взяла неизумелая»? (Безумничала, вииіъ ты, говорит…) Гаварит Запава Путевисьня: «А меня Запаву не кретня взяла, Не кретня взяла неизумелая, — Я пришла к тебе ведь насватыватьсе; Не возьмешь ле ты за собя взамуж»? Гаварит как тут младый Соловей: «Уж ты дай ты строку на малой чяс Мне сходить к государыни ка матушки, Попросить у ей благословеньиця». Он пошел ведь тут младый Соловей, А пошел ведь он к своей матинки, Он ведь падат матушки в резвы ноги: «Уж ты гой, государыня матушка! Бласлови ты миня нынь жонитисе А на той Запавы Путевисьны: Ишша нынь Запава сама пришла». Гаварит ведь тут Соловьёва матушка: «Тибя Бог бласловит чядо милоë, А тобе на Запаве жонитисе». А пошел как тут млады Соловей, А пошел к Запавы Путевисьни. Они сватались, тут сосватались, По рукам они тут ударились, Слово на слово ведь положили; Они клали заповедь крепкую, Они клали заповедь на три года ведь, А сходить ведь Соловью за синё море. Наставляли парусы полотняны, Направляли якори булатные; Отправлялса тут младый Соловей, Отправлялса он за синё море. Ему дал Бог поветерь попутную. Как ва ту пару, во то времечько Из-вод ветерья как кудрявого, Из того орешва зеленого А бежит прибегищо лодейноë, А лодейноë карабельнёё: А се три, се два, се един карапь. У прибегища как лодейного, У того присталища карабельнего Опускали парусы полотнены Опускали якори булатные, Они ходенки мечют коньци на берег. А пришол как тут ишша шшап молодой, Ишша шшап маладой и Давыд Попов. Он Владимеру князю подарки берë: Он ведь сорок сороков и черных соболей; Он кнегины Опраксеи подарки берë: Педдесят аршын хрущатой камки Ишша в золоти камоцька не помнетьсе, И не помнетьсе, и не согнитьсе. А-й пошёл как тут ишша шшап молодой, Ишша шшап малодой и Давыд Попов; И пошел ко городу ко Непрському, А и будя во городи во Непрськом; Он в гридню идё не с упадками, — Отпираёт он двери на пету. Он в гридню идет, — Богу молитьсе, Он Владимеру князю поклоняитьсе; Он Владимеру князю подарки дарит, Он ведь сорок сороков и черных соболей; Он кнегины Опраксеи подарки дарит, Педдесят аршын хрущатой камки. Ишша кнезь камоцьку развертывал; Ишша князь узоры высматривал: А хитры-мудры узоры заморские, Ишша в золоти камоцька не помнетсе, И не помнетсе и не согнетсе. Гаварил как тут Владимёр князь: «Уж ты ой еси, ишша шшап молодой, Ишша шшап молодой и Давыд Попов! А и што тибе да тако надобно? Ишша надобно ле дворы мои А-й дворы мои ле боярьсюе?» Гаварил как тут ишша шшап маладой: «Ишша надо мне и дворы твои, А и дворы твои все стоялые, А-й стоялы дворы твои все боярьские». Гаварил ведь тут ишша шшап моладой: «Я пайду топер к Соловьевой матушки, Я скажу ведь ей как про Соловья. Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, (Ишь какой враль!) По тому жа по полю по чистому; Мы ведь друг друга не спознали». Как пашёл ведь тут шшап маладой, Он пашел ведь тут к Соловьёвой матушки (Врать пошел!) Ишша сказывать ей про Соловья: «Уж ты зрасвуёшь, Соловьева матушка! Я пришол сказать тобе про Соловья. Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, По тому жа по полю по чистому; Мы ведь друг друга не спознали». Ишша та тут Соловьева тут матушка А-й пошла ведь к Запавы отказыватьсе: «Уж ты гой еси, Запава Путевисьня! Ишшо нынь, Запава, те своя воля, Те своя воля: куды хошь поди; Ишша нынь ведь Соловья живаго нет: Розметало по морю по синему, По таму жа по полю по чистому». А пришел ведь ныньче и шшап молодой, Ишша шшап маладой и Давыд Попов; Он ведь стал на Запавы тут свататьси. Они сватались, тут сосватались, По рукам они тут ударились. А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой. Повелась у их тут ведь свадёбка. Из-под ветерья как кудрявого, Из того орешва зеленого А бежит, выбегает тридцать насадов: А и три, и два, и един карапь. У того присталища карабельнего Опускали парусы полотнены, Опускали якори булатные. Они ходенки мечют коньци на берег, А пришол как тут младый Соловей А и младый Соловей Будимирович. Он пашол ко городу ко Непрському. Он ведь будя в городи во Непрськом: Он идет в гридню не с упадками, — Отпираёт двери он на пету; Он в гридню идет, — да Богу молитьсе, А корминици матенки поклоняитьсе: «Уж ты зрасвуёшь, родна матушка!» — «Уж ты зрасвуёшь, млады Соловей А и младый Соловей Будимирович! А пришол как нынь з-за синя моря, А пришол как нынь ишша шшап маладой; А сказал про Соловья: „живаго нет: — Розметало по морю по синему, По тому жа по полю по чистому". Я хадила к Запавы отказыватьсе: „Нынь тебе, Запава, своя воля А-й своя воля: куды хошь, поди”. А и шшап молодой и Давыд Попов Он ведь стал на ей тут ведь свататьсе; Они сватались, тут ведь сосватались, По рукам они тут ударились; А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой; А ведетьсе у их нынь ведь свадёбка». Гаварит как тут младый Соловей: «Уж ты ой, государыня матушка! Я пойду к им ведь на свадебку». А пашел как тут младый Соловей, А-й пашел ведь к ним на свадёбку. Он в гридню идет не с упадками, — Отпираë двери он на пету; А в гридню идё, — Богу молитьсе, А Владимеру князю поклоняитьсе, Поклоняитьсе со кнегиною; А ишша сам говорил таково слово: «Уж ты ой еси, ишша шшап маладой! Ты зачем омманывашь мою матушку, Ты зачем берешь мою обрушьницю?» Его за руку хватил, дак выхватил; На долонь посадил, другой росхлопнул. (Этакой боготыригишо! Сохрани его Бог! Его и судить нихто не может.) Он ведь брал Запаву за белы руки, А поехали они ко Божьей церкви. А Владимёр князь у их тысяцким, А кнегина Опраксея матушкой. Повелась у них тут свадёбка.

Илья Мурович и Калин царь

Што из далечя да из чиста поля, Из того роздолья широкого, Тут не грузна тучя подымаласе, Тут не обол око накаталосе, Тут не оболоко обкаталосе, — Подымался собака злодей Калин царь, За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по-руському на сороки верстах Тут и Киев град знаменуетсе, А и церькви соборны оказаютсе. Становил собака тут бел шатер. У его шатра золоченой верхь, Он садился на стул на рименьчятой, А писал ерлык, скоро написывал, Он скорей того запечятывал, Отдает паслу немилосливу А-й тому Борису королевичю: «Уж ты ой еси, Борис, королевич сын! Уж ты будешь в городи в Киеви У великого княза у Владимера, — Не давай ты строку на малой чяс». Ишшо тут Борис, королевич сын, Он берет ерлык, во корман кладет, Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он ведь едёт к городу Киеву, Ко великому князю, ко Владимеру. Становил коня к дубову столбу, Он везал коня к золоту кольцю. Он в гридню идет не с упадками, — Отпираёт двери он на пету; Он в гридню идет, — Богу не молитьсе; Через стол скочил, сам во место сел. Он вымат ерлык, на стол кладет, Ишша сам говорит таково слово; «Ты Владимёр, князь стольникиевьской! Ты бери ерлык, роспичятывай, Ты скоре того прочитывай; Ты миня посла не задерживай». Как Владимёр, князь стольнекиевьской, Он берет ерлык во свои руки, Отдает Добрынюшки Микитичю. Говорил Добрынюшка Микитичь сын: «Я не знаю грамоты латыньскоë, Ты отдай Олеши Поповичю». Отдают Олеши Поповичю. (У того было мозгу в головы, дак…) Как Алешичька и Поповиць сын, Он ведь скоро ерлык роспичятывал, Он скоре того прочитывал. Он скорее того же прочитывал. Говорил как он таково слово: «Ты Владимёр, князь стольникиевьской! Харошо в ерлычьки написано А написано со угрозою, А су той угрозой великою: Как стоит собака царь середи поля; За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по руському на сороки верстах Он ведь просит города Киеева Без бою, без драки, без сеченья, (Как нынешний ерманец.) Без того кроволитья великого». Запечалилса наш Влодимер князь, Запечалилса-закручинилса; Он повесил буйную голову А на ту на правую сторону, Потупил он очи в мать сыру землю. Как во ту пору, во то времечько Выходил как стар казак Илья Муровичь; Говорил как он таково слово: «Ты Влодимёр стольнокиевьской! Ты бери свои золоты ключи, Отмыкай-ко погребы глубоки-жа; Ты насыпь ралечь нисту золота,[49] Ты второй насыпь чиста серебра, Ты третей ларец скатна земчюга; Ты дари-ко Бориса королевичя, Ты проси-ко строку на три месяця, Штобы всем во городи покаятьсе, Нам покаятьсе да исповедатьсе». Ишша тут жа как Владимёр князь Он берет свои золоты ключи, Отмыкаë погребы глубоки жа; Он насыпал ралечь нисту золота, Он второй насыпал чиста серебра, Он третей насыпал скатна земьчюга, А дарит Бориса королевичя, А просил ведь строку на три месяця, Штобы всем во городи покаятьсе, Нам покаятьсе да исповедатьсе. Ишша тут Борис, королевичь сын, Не дает ведь строку на три месеця; Он дает ведь строку только на три дня. (Все-жь таки дал!) Спроважали Бориса королевичя, Спроважали кнезья и бояра; А во ту пору, во то времечько Запечялилса наш Владимёр князь, Запечялилса-закручинилса: Он повесил буйную голову Што на ту на праву сторону, Потупил он очи в мать сыру землю. Как во ту пору, во то времечько Выходил как стар казак Илья Муровичь, Выходил на середу кирпичнею; Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици. Он пошел Илья на конюшон двор; Он берет своёго добра коня; Он накладыват уздицю тасмянную; Он вуздат во уздилиця булатные; Он накладывал тут ведь войлучёк, Он на войлучёк седелышко; Подпрягал двенадцеть подпруженёк, А ишша две подпружки подпрягаюци А не ради басы,[50] ради крепости, А не шшиб бы богатыря доброй конь, А не шшиб бы богатыря в чистом поли. Он ведь скоро скачёт на добра коня; У ворот приворотников не спрашивал, — А махал через стену городовую, А и ехал он день до вечера, А и темну ночь до бела свету. Приезжает он ко меньшой реки, Ко меньшой реки, ко синю морю; Он нашел тут тридцать три богатыря. Он с добра коня слезываючи, Он низкой поклон им воздаваючи: «Уж вы здрастуйте, доньски казаки!» «Уж ты зрасвуëш, наш ведь батюшко, Уж ты стар казак да Илья Муровичь! Ты давно ли из города Киева? Але все ли у нас там по старому, А и все ли у нас там по прежному?» Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж вы ой еси, доньски казаки! И во городи у нас, во Киеви Не по старому, не по прежному; Как стоит царь собака середи поля; За им сорок царей, сорок царевичей, За им сорок королей, королевичей, За им силы мелкой числу-смету нет. Как по-руському на сороки верстах Он ведь просит города Киева Без бою, без драки, без сеченья, Без того кровопролитья великого». Говорил как тут да Илья Муровичь: «Уж вы ой еси, доньски казаки! Уж вы будите стоять ле за Киёв град, Вы за те за церкви соборные, Вы за те манастыри церьковные, За того за князя, за Владимера?» Говорят как тут доньски казаки: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ишша как не стоять нам за Киёв град, Нам за те за церькви соборные, Нам за те манастыри церьковные, За того за князя за Владимера?» Они скоро скачют на добрых коней И поехали к городу к Киеву, Ко великому князю ко Владимеру, И поехало тридцеть три богатыря, — Затресласе матушка сыра земля. Они будут в городи в Киеви, У великого князя у Владимера. Зрадовался тут Владимер-от Он на радошшах им и пир средил, Он и пир средил, пировати стал. Ишше все на пиру напивалисе, Они все на чесном наедалисе. Как один на пиру не упиваитсе А и стар казак да Илья Муровичь; Ишша сам говорил таково слово: «Уж вы ой еси, доньски казаки! Нынь приходит времечко строчьнеё. А кому у нас ныньче ехати На ту ли силу неверную?» Говорят как доньски казаки: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ты останьсе в Киеви в городи Стерекчи-сберекчи кнезя Владимера». Гаварил как тут да Илья Муровичь: «Тут не честь-хвала молодечькая, Ой не выслуга богатырская — Как Илейки в Киеви остатисе, Будут малы робята все смеятисе». Ишша тут Илья поежжаёт жа А на ту на силу неверную. Он берет с собою только товарышша, Он берёт Добрынюшку Микитичя; И берет ведь второго товаришша, Он Тороп-слугу да мала паруха; Он троима тут поежжаёт ведь Он на ту на силу неверную. А выходят на середу кирпичнею Они молиться Спасу Пречистому, Они Божьей Матери, Богородици; Они скоро скачют на добрых коней, У ворот приворотников не спрашивали, — Они машут через стену городовую. Они едут как по чисту полю, — Во чистом поли курева стоят, В куревы богатырей не видети. Выежжают на поле чистое А на ту на силу неверную. Ишша тут два братьця испужалисе, Испужалисе-устрашилисе Они той ведь силы неверною; Говорят они таково слово: «Уж ты батюшко наш, стар казак! Ты поставь этта нам бел шатёр, Дай ты нам опочин дёржать». Как поставил Илья тут им бел шатёр, Ишша дал ведь им опочин дёржать; Сам он тут им ведь наказывал А наказывал наговаривал: «Ой еси, вы два братця родимые! Уж вы ой еси, доньски казаки! Как Елейки худо будë можитьсе, — Натену я стрелоцьку каленую Я спушшу этта вам во бел шатер; Уж вы гоните тогды во всю голову, Вы рубите старого и малого». Ишша сам Илья думу думаёт: Он не знает, котору да ехати; Он поехал силой середкою; Поворотитсе, — дак переулками. Он ведь день рубился до вечера, Он и темну ночь до бела свиту, Не пиваючи, не едаючи, А добру коню отдоху не даваючи. Как Илейки стало худо можитьсе; Натенул он стрелочку каленую, Он спустил богатырям во бел шатёр. Ишша тут богатыри ото сну скочили, Они скоро скачют на добрых коней, Они гонят тут во всю голову, Они рубят стараго и малого. Они день рубились до вечера, Они темну ночь до бела свету, Не пиваючи, не едаючи, А добрым коням отдоху не даваючи; А прибили всех до единаго. Ишша тут два братця не натешились, Не натешились приросхвастались. А один говорил таково слово: «А было-б в матушки, в сырой земли, А было бы в ей золото кольцë, — Поворотил бы матушку сыру землю». А другой говорил таково слово: «А была бы на небо листвиця,[51] Я прибил бы там до единого». По грехам по их так ведь сделалось: А который сечен был на двое, А возстало тут два тотарина; А которой сечен был на трое, И возстало тут три тотарина. Гаворит как тут да Илья Муровичь: «Уж вы гой еси, два братёлка! По грехам по нашим так сделалось». Они поехали силой, середкой; Поворотятсе, — дак переулками. Они бились день да до вечера, Они темну ночь до бела свету, Не пиваючи, не едаючи, А добрым коням отдоху не даваючи; И прибили всех до единого. Ишшо тут два братця где девалисе, Я не знай, куда подевалисе. (За похвасны слова скрозь землю прошли). А один Илья оставаитьсе. Он поехал к городу к Киёву Ко великому князю ко Владимеру. (Дальше не поетця, а говоритця. Дедушко так). Становил коня к дубову столбу, Он везал коня к золоту кольцю. Он в гридню идет не с упадками, — Отпираë двери он на пету; Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици; Он Владимеру князю поклоняитьсе: «Ты Владимёр князь стольникиевьской! Ишша то ведь дело у нас сделано, Ишша та роботушка сроблена. Только не знать, где два братця девалисе И не знать, куда потерялисе. Как перва они да испужалисе; А потом они не натешились, Не натешились, приросхвастались. А один говорил таково слово: „А было бы в матушки в сырой земли, А было бы в ей золото кольцë, — Поворотил бы матушку сыру землю, Я прибил бы там до единого". А другой говорил таково слово: „А было бы на небо листвеця, — Я прибил бы там до единого". По грехам по нашим так сделалось: А которой сечен был на двое, А востало тут два тотарина; А которой сечен был на трое, А востало тут три татарина». Говорит как тут Владимёр князь: «Ишша нет как их, — дак не искать же стать». Он на радошшах тут и пир средил, Он и пир средил, пировати стал.

Илья Мурович и Чудище

Было у нас во Царе-гради Наехало проклятоë чюдишшо. Да сам ведь как он семи аршын, Галова у его да как пивной котел, А ножишша как-быть лыжишша, Да ручишша да как-быть граблишша, Да глазишша да как-быть чашишша. У царя Костянтина Атаульевичя Сковали у его да ноги резвые Тема жа залезами немецькима, А свезали его да руки белые Тема же опутьеми шолковыма, Кнегину Опраксею в палон взели. Во ту-то пору да во то времечько Перепахнула веска за реку Москву, Во тот же как ведь Киев град К тому же ведь да к Ильи Муровичю: «Да ой еси ты, Илья Муровичь! Уж ты знаёшь ле, про то ведаёшь? Помёркло у нас да соньцо красное Потухла звезда да поднебесная: И ныньче у нас во Царе-граде Наехало проклятое чудишшо; А сам как он из семи аршын, Голова его да как пивной котел, А ножишша как-быть лыжишша, А ручишша как-быть граблишша; А глазишша как-быть чашишша. У царя Костянтина Атаульевичя Сковали у его да ноги резвы же Тема же залезами немецькима, Свезали его руки белые Тема же опутьями шолковыма, Кнегину Опраксею в полон взели». Да тут же ведь да Илья Муровичь Надеваёт он тут платье цветное Выходит на середу кирпицнею Молитьсе Спасу Пречистому. Да Божьей Матери, Богородици. Пошел Илья на конюшон двор И берет как своего добра коня, Добра коня со семи цепей; Накладыват уздицю тасмянною, Уздат во уздилиця булатные, Накладыват тут ведь войлучек, На войлучек он седелышко; Подпрегал он двенадцать подпруженёк, Ишша две подпружки подпрягаютси Не ради басы, да ради крепости, Не шшиб бы богатыря доброй конь, Не оставил бы богатыря в чистом поли. Да скоро он скачёт на добра коня; У ворот приворотников не спрашивал, — (Они думали, поедет воротами.) Да он машот через стену городову жа. Едёт он по чисту полю, — Во чистом-то поли да курева стоят, В куревы-то богатыря не видети. Да ехал он день до вечера, А темну-то ночь до бела свету, Не пиваючи он, да не едаючи, Добру коню отдоху не даваючи. Конь-от под им как потпинатьсе стал. Бьет он коня и по тучьним ребрам: «А волчья сыть,[52] травяной мешок! А што тако подпинаисьсе, Надо мной над богатырём надсмехаисьсе?» А конь скочил, — за реку перескочил. А прошло три дороги широких — е А не знат Илья, да куда ехати. А во ту пору, во то времечько Идет как калика да перехожая, Перехожа калика безымянная. Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж ты здравсвуёшь, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! А где ты был да ты куда пошёл?» Отвечает калика да перехожая, Перехожа калика да безымянная: «Я иду ведь тут из Царя-града, Я пошёл ведь тут во Киёв град». Говорил как тут да Илья Муровичь: «Уж ты ой еси, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! А што у вас да во Царе-гради? Ишша всё ле у вас там по старому, Ишша все ле у вас там по прежному?» Говорит как калика перехожая, Перехожа калика безымянная: «Уж ты ой еси, да Илья Муровичь! А у нас ведь нынь во Царе-гради Не по старому, не по прежному. А потухло у нас соньцë красноë, А помёркла звезда поднебесная: Как наехало проклятоë чюдишшо; Ишша сам как он семи аршин, Голова его как пивной котёл, А и ножишша, как-быть лыжишша, А и ручишша, как-быть граблишша, А и глазишша как-быть чяшишша. У царя Костянтина Атаульевичя Ишша скованы ноги резвые А тема жа залезами немецькима, Ишша связаны руки белые А-й тема опутьями шолковыма». Говорит как тут Илья Муровичь: «Уж ты ой еси, калика перехожая, Перехожа калика безымянная! Ишша платьем с тобой мы поминямьсе: Ты возьми у мня платье богатырскоë, А отдай мине платье калицькоë». Говорит как калика перехожая: «Я бы не взял платья богатырьскаго, Я бы не отдал платья калицького, А едно у нас солнышко на неби, А един у нас могут богатырь А старо казак да Илья Муровичь; А с тобой с Ильей дак и слова нет». Они платьём тут да поминялисе. Ишше тут же ведь Илья Муровичь Он ведь скинул платьё богатырскоë, А одел собе платьё калицькоë И оставил калики добра коня. Он ведь сам пошел тут каликою; Ишша клюцькой[53] идё потпираитьсе, — Ишша клюцька под им изгибаитьсе: Говорит тут Илья Муровичь: «Не по мне ета клюцька и кована, Ишша мало залеза ей складено; Ишша сорок пуд во единой фунт». (Не худой видно сам был.) А идет как калика да по Царю-граду; А скрыцял как он да по калицькому, Засвистел как он по богатырьскаму, — А проклятоë тут чюдишшо Оно чуть сидит на лавици. А та же калика перехожая, А идет ведь к чюдишшу в светлу гридню. Он ведь молитьсе Спасу Пречистому, Он ведь Божьей Матери, Богородици. А сидит проклятоë чюдишшо, А сидит оно ведь на лавици; Ишша сам как он семи аршын, Голова его как пивной котел, Ишша ножишша, как-быть лыжишша, Ишша ручишша, как-быть граблишша, Ишша глазишша, как-быть чашишша. Говорит как проклятое чудишшо: «Уж ты ой еси, калика перехожая! Уж ты где ты был, куды ходил?» — «Уж я был во городи во Киеви У стара казака да Ильи Муровичя». Говорит как тут ведь ишше чюдишшо: «А каков у вас и могут богатырь, Ишша стар казак да Илья Муровичь?» Говорит калика перехожая, Перехожа калика безымянная: «А таков у нас могут богатырь, Ишша стар казак да Илья Муровичь: А в один мы день с им родилисе, А в одной мы школы грамоты училисе, А и ростом он такой, как я». Говорит проклятоë чюдишшо: «Ишша много ле он хлеба к выти[54] съес?» Говорит калика перехожая: «От ковриги краюшецку отрушаёт, А и той краюшкой трое сутки живет». Говорит проклятое чюдишщо: «По сторублевому быку да я ведь к выти ем!» Говорит как калика перехожая, Перехожа калика да безымянная; «У нас, у попа была коровушка обжориста Да много жорила, ей и розорвало!» Говорит проклятое чюдишшо: «Я и буду в городи въ Киеви, — Ишше буду я как баран тусён, Как баран тусён, как сокол есён; Стару казака да Илью Муровичя На долонь посажу, другой росхлопну, — У его только и мокро пойдë». Стоит как калика перехожая, Он смыаë шляпоцьку воскрыньцату, Он и взгрел чюдишша по буйной главы. Покатилась голова, как пивной котел. Тут ведь павелы и юлавелы. Ишше та его сила неверна жа И схватали тут да Илью Муровичя, А сковали его ноги резвы жа А-й тема залезами немецькима, А свезали его руки белы жа Тема же опутьями шолковыма. Говорит как тут да Илья Муровичь: «Уж ты Спас, уж ты Спас Многомилослив, Уж ты, Божья Мать, Богородиця! Уж вы што на миня да ек прогневались?» Приломал все залеза немецкие, Он прирвал опутьни шолковые; Он ведь стал по силы тут похажывать, Он ведь стал ту силу поколачивать, Он прибил их всех до единого. Ишша ихны те ведь тулова Он выкидыват окошечьком на улоцьку, Ишша сам он им приговариват: «А пушшай ваши те ведь тулова А-й серым волкам на розрываньё, А черным воронам на росклеванье, Ишша малым робятам на изрыганьё». У царя Констянтина Атаульевичя Росковал у его да ноги резвые, Розвезал у его руки белые; А кнегину Опраксею назад ведь взял; Посадил он их тут на царство жа. А пошел как тут да Илья Муровичь, А приходит он ко меньшой реки Ко тому калики перехожое. Ишша тут калика перехожая, Перехожа калика безымянная И не можот он его конем владать, А его коня в поводу водит. Они платьём тут розминялисе: Ишша тот ведь да Илья Муровичь. Он ведь скинул платье калицькоë, Он одел ведь платье богатырское. Ишша тут они розъезжжалисе, Ишша они тут роспрошшалисе; А Илья поехал домой ведь тут, А калика пошел, куды надомно.

Молодость Добрыни и бой его с Ильей Муровичем

Во славном во городи во Киеви Был тут Никита Родомановичь. Девеносто он лет жил, пристарилса, Он пристарилса, да тут припокоилса. Оставаласе семья любимая Да чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна; Оставалса Добрынюшка Микитичь млад Он не в полном уми, не в полном разуми, Не в великом Добрынюшка возрости: Он не можот Добрыня на кони сидеть, Он не можот Добрынюшка канем владать. Ишша стал как Добрыня лет двенадцети, Он падал своей матушки в резвы ноги: «Уж ты ой, государыня матушка! Чесна вдова, Омыльфа Тимофеёвна! Блаослови-тко миня выйти на улоньку Ишша с малыма робятами поиграти». Да которы робята двадцети петй, Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети. «Тибя Бог бласловит, чядо милоë, А молоду Добрынюшку Микитичя млад, А тибе жа как выйти на улоньку Ишша с малыма робятами поиграти». Да которы робята двадцети пети, Ишша он ведь Добрыня да лет двенадцети. А пошел как Добрынюшка на улоньку, Ишшо стал он шутоцьки зашучивать: Куго за руку возьмет, — руку выдернёт, Куго за ногу подопнет, — ногу вышыбë, По белой шеи ударит, — голова ведь с плеч. Доходили ети жалобы великие жа, Доходили до его ведь до матинки, До чесной вдовы Омельфы Тимофеёвны. А молодый Добрынюшка Микитичь млад Он падал своей матинки в резвы ноги. «Уж ты ой, государыня матушка! Блаослови-тко миня итти-ехати Да во далечë во чисто полë Да учитьсе натуры богатырской жа». Добрынина та матушка росплакалась: «Уж ты молоды Добрынюшка Микитичь млад! Ты не в полном уми, не в полном разуми, Не в великом, Добрынюшка, возрости: Да напрасно головушка погибнет ведь». Он ведь падает своей матушки во второй након[55] «Уж ты ой, государыня матушка! Блаословишь ты миня, я поеду жа. Не благословишь ты миня, я поеду жа». «Тибя Бог бласловит чядо милоë, Да молоду Добрынюшку Микитичя, Тибе ехать во далечë в чисто полë А учитьсе натуры богатырской жа». А молоды Добрынюшка Микитичь млад Он выходит на середу кирписьнею, Он молитьсе Спасу Пречистому, Он Божьей-то Матери, Богородици. Да пошел как Добрыня на конюшон двор. Он берёт ведь тут добра коня, Он добра-та коня со семи цепей; Он накладыват уздицю тасмяную, Уз дат во уздилиця булатные; Он накидывал Добрынюшка войлучек, Он на войлучек Добрынюшка седелышко; Подпрягал он двенадцать подпруженек, А ишша две подпружки подпрягаютци Да не ради басы, ради крепости: Да не шшиб бы богатыря доброй конь, Не оставил бы богатыря в чистом поли. Надеваёт он латы булатные, Да берет он с собой палку воинную, Да берет он с собой саблю вострою, Он берет ведь с собой востро копье, Берет он с собой и булатный нож, Скоро он скачёт на добра коня; У ворот приворотников не спрашипал, — Он махал через стену городовую. Ишша ехалъ Добрыня по чисту полю, — В чистом-то поли курева стоят, В куревы как богатыря не видети. Как во ту-то пору, в то-то времечько Ко той вдовы Омыльфи Тимофеёвны Приежжала полениця удалая, Ишша стар-от казак Илья Муровичь. Становил он коня к дубову столбу. Да вязал он коня к золоту кольцю. Да в гридню он идет не с упадками, — Отпирает он двери тут на пету. А молитьсе Спасу Пречистому, А Божьей-то Матери, Богородици, А чесной вдовы Омыльфы поклоняитьсе. А чесна вдова Омыльфа Тимофеёвна А поит поленицю, она кормит тут; А сама поленици наказыват, Да наказыват поленици, наговариват: «Уж ты, ах, полениця удалая, Уж ты стар казак, Илья Муровичь! Ты поедёшь, Илья, во чисто поле; Ты увидишь мое чядо милоë, Ишша молоды Добрынюшку Микитичя; Не придай ты ему смерти скорое». Ишша тут полениця поежжаёт ведь, А чесна вдова Омыльфа спровожаёт тут. Скоро полениця скачёт на добра коня, Ишша едет Илья по чисту полю, — А молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишша ездит Добрыня по чисту полю, А учитьсе натуры богатырской жа: А правой рукой копьем шурматит, А левой рукой он подхватыват. А крыцит, как зыцит полениця удалая Да стар казак Илья Муровичь: «А пора, полениця, с тобой съехатьсе, А пора, полениця, нам побрататьсе». А Добрынюшка тут испужаитьсе, А конь-от под им и подпинаитьсе. А бьет он коня по тучьним ребрам: «Уж ты, волчья ты сыть, травеной мешок! И што тако ты подпинаисьсе, Надо мной над богатырем надсмехаисьсе?» Крицит как полениця, да во второй након: «На уезд уж тобе не уехати!» Как две горы вместях столконулисе, — Два богатыря вместях съежжалисе. Они бились палками воинныма; По насадкам палки розгорялисе; Они друг ведь друга не ранили, А кидали палки на сыру землю. Они секлись саблеми вострыма; Ишше сабельки пошшорбалисе; Они ведь друг друга не ранили, Они кидали сабли на сыру землю. А кололись копьеми вострыма, Друг ведь друга не ранили; По насадкам у них копья обломалисе; А кидали они копья на сыру землю. Слезовали богатыри со добрых коней, А схватались богатыри во плотной тут бой. Ильина нога да окатиласе, Окатиласе да нога левая; Ишша сплыл Добрыня на белы груди, Ишша хочёт пороть груди белые, Он хочë смотреть ретиво серьцë, Ишша сам говорил таково слово: «Не чесь-то-хвала молодецькая, А-й не выслуга-та богатырска жа — А убить полениця во чистом поли А без спросу ей и без ведома; Уж ты, ох, полениця удалая! Ты коей земли, коёго города?» Говорит полениця удалая: «Ишша был бы у тя я на белых грудях, — Не просил бы ни дядины, не вотьчины, А порол бы у тя я груди белы жа, А смотрел бы у тя я ретиво серьцë. Я из славнаго городя из Киева; Ишше старо казак да Илья Муровичь, Илья Муровичь сын Ивановичь». А и молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишше скачёт он со белых грудей, Ишше падать ему во резвы ноги: «Уж ты, батюшко наш, старый казак! Ты старо казак да Илья Муровичь! Ты прости миня в таковой вины». Они скоро скачют на добрых коней. А Илья поехал по чисту полю. А Добрыня поехал к своей матёнки, А к чесной вдовы Омыльфы Тимофеёвны; Становил коня к дубову столбу, Он везал коня к золоту кольцю. А в гридню идет, — Богу молитьсе, Своей матёнки до поклоняетьсе: «Уж ты здрастуёшь, моя матушка, Чесна вдова да Омыльфа Тимофеёвна!» «Уж ты здрасвуёшь, мое дитятко, Да молоды Добрынюшка Микичь млад!» Говорил Добрынюшка Микитичь-от, Говорил он ведь своей матёнки: «Ишша был я Добрыня во чистом поли; Я побил поленицю удалую, Я стару казака Илью Муровича», Говорит тут да родна матушка, Ишша та вдова Омыльфа Тимофеёвна. «Уж ты ой еси, мое дитетко, Ишша молоды Добрынюшка Микитичь млад! Ишша то ведь тибе родной батюшко». Ишша тут ему за беду стало, За ту кручинушку великую. (Ишь, мать сказала, што он не замужем был прижит, он ведь не знал, што сколотной[56] был.) Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он поехал тут по чисту полю. (Хотел найти Илью Муровичя да убить его, да где его сыскать. Илью-то? Поездил, да так и приехал.)

Купанье Добрыни и бой его со Змеем Горынищем

А молоды Добрынюшка Микитичь млад Не в полном уми, не в полном разуми. Не в великом Добрынюшка возрости. Надевает Добрынюшка платьё цветноë; Он пошол как Добрыня на конюшон двор; Берет как своего добра коня, Он добра-та коня со семи цепей; Он накладыват уздицю тосмянную; Он вуздат во уздилиця булатные; Он накидывал Добрынюшка войлучек, Он на войлучек Добрынюшка седелышко; Подпрегал он двенадцеть подпруженек, Ишша две подпружки потпрегаютси Да не ради басы, ради крепости; Да не шшиб бы богатыря добрый конь, Не оставил бы богатыря в чистом поли. Скоро он скачёт на добра коня; А берет он с собой только тугой лук, Ишша тугой-от лук, калену стрелу. Ишша едёт Добрыня по чисту полю, — Во чистом-то поли курева стоит, В куревы как богатыря не видети. Ишша ехал Добрыня день до вечера, Он темну-то ночь до бела свету, Не пиваючи он, не едаючи Да добру коню отдоху не даваючи. Да приехал Добрыня ко меньший реки, Ко меньшой-то реки, ко синю морю. Скиновал тут Добрыня платьё цветное, Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки, Оставлят только Добрыня един пухов колпак. Ишша поплыл Добрыня по синю морю, Ишша выплыл Добрыня на перву струю; Богатырьско-то серьцë зарывьчиво: Да зарывьчиво-то серьцë заплывьчиво: Ишша поплыл Добрыня на втору струю, — Да втора-та струя добре относиста; Отнесла как Добрыню за синё море. И там плават змеишшо Горынишшо: (Змеишшо летал на Святую Русь, со Святой Руси людей живком уносил и унес у Владимера-князя Племянницю, и Добрынюшка зажалел ей, так здумал воротить…) «Сказали, от Добрыни мне-ка смерть будë; А нынь ведь Добрыня у меня в руках; А хочю я, Добрыню хоть целком сглону, Да хочю я, Добрыню хоть с конем стопчю». А молоды Добрынюшка Микитичь млад Ишша тут жа змеишшу возмолилосе: «Уж, ты ох, змеишшу Горынишшо! Уж ты дай мне строку на малой чяс Ишша выплыть Добрынюшки на крут берег А и на тот же Добрыни россыпной песок». Тут же змеишшо Горынишшо Да дает ему строку на малой чяс А молоды Добрынюшки Микитичю. А выплыл Добрынюшка на крут берег Да на тот Добрыня россыпной песок. Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки, Только у Добрыни един пухов колпак. Он сымат как пухов колпак со буйной главы, Засыпат он песку, хрещу серого, Он шшыб как змеишшу во черны глаза: Он шшыб как у змеишша три хобота, А три хобота шшыб он три головы. Ишша тут же змеишшо возмолилосе: «Уж ты молодый Добрынюшка Микитичь млад! Не придай ты мине смерти скорое; Уж я дам тобе заповедь крепкою: Не летать бы мне змеишшу на светую Русь, Не носить бы со святой Руси живком людей; Ишша дам те Добрыни платьё цветноë, Ишша дам те Добрынюшки добра коня, Я Владимера князя дам племянницю». А пошли они на гору Окатову Да писали они заповедь крепкую: Не летать больше змеишшу на светую Русь, Не носить бы со светой Руси живком людей; Да дает ведь Добрыни платье цветное, Да дал он Добрынюшки добра коня, Да Владимера князя дал племянницю.

Иван Грозный

(историческая)

Было у нас да во Царе-граде, Да не было ни дядины, не вотчины, Да жил как был прозвитель царь, Прозвитель-от царь Иван Васильевичь Была семья его любимая, А был у его только большой сын, А и большое сын Федор Ивановичь. Говорил как он таково слово: «А по этому мосту по калинову А много и было хожоно, А много было и ежжоно, А горячей крови много пролито». А тут как царю за беду стало А за ту кручинушку великую. (Царь своим судом судил, много народу бил.) Он крыцит-зыцит громким голосом: «Уж вы, эх, палачи вы да немилосливы! Вы берите царевичя за белы руки, Вы ведите царевичя во чисто полë Вы ко той ко плахи ко липовой, Вы рубите его да буйну голову Вы на той на плахи на липовой». Ишша все палачи испужалисе, Ишша все палачи устрашилисе. Как адин палачь не устрашилса, Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын. Он берет царевичя за белы руки, Он ведет царевичя во чисто полë Он ко той ко плахи ко липовой, Да хочë рубить да буйну голову. А во ту пору, да во то времечько Перепахнула веска за реку Москву, А во тот жа во Киев град, А к тому же ведь ко дядюшки, А к тому же Микиты Родомановичю: «Уж ты ой еси, наш дядюшка, Уж ты же Микита Родомановичь! Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь: Как померкло у нас соньцë красноë, А потухла звезда поднибесная, — Как погиб цяревич за Москвой рекой А и большоë Фëодор Ивановичь?» Ишша тут же ведь как и дядюшка, Ишша тот жа Микита Родомановичь, Он ведь скачë с постелюшки со мяхкою; Он обул как сапожки на босу ногу, Он схватил талуп за един рукав; Он крыцит-зыцит своим конюхам: «Уж вы ой еси, мои конюхи! Подводите мне и добра коня». Он ведь скоро скачёт на добра коня, Он ведь гонит тут во всю голову; Крычит он зычит громким голосом: «Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей». Он застал Скарлютку на замахи; А сам говорил таково слово: «Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын! Ты не за свой гуж ты примаисьсе. А кабы те тем гужом подавитисе. Ты поди, Скарлютка, во чисто полë, А сруби у тотарина буйну голову; Ты приди к царю, — саблю на стол клади, Ишша сам говори таково слово: „Ишша то дело у нас сделано, Ишша та работушка сроблена“». Он берет цяревичя за белы руки, Он садил цяревичя на добра коня; Он сам коня в поводу повел. Скарлютка вор да как Скарлатов сын, Пошел как он да во чисто поле. Он срубил у тотарина буйну голову. Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт: А сам говорит таково слово: «Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь! У нас то ведь дело нынь сделано, У нас та роботушка сроблена». Зажалел как тут прозвитель царь, Зажалел как он своего сына, Ишша большого Фёдора Ивановичи; Ишша сам говорил таково слово: «А как по вори да по Гогарини Ишша много есь как жалобных тут, А по моем по сыни по Федори Некуго-то нету жалобного». Приходила панафида шесьнедельняя, А прозвитель царь Иван Васильевичь А паходит он поминать сына А и большего Федора Ивановичя. А итти то нать мимо Киев град, Да мимо дядьево-то подворьиця. А у дядюшки и за пир такой, А што тако да за весельицë. А скрыцял как тут прозвитель царь, Он скрыцял ведь тут громким голосом: (Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!) «Уж ты ой еси, мой дядюшка! А што у тя и за пир такой, А што у тя и за весельицë? Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь: А помёркло у нас соньцë красноë, (Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ своим судом судил.) А потухла звезда подьнебесная, — Как погиб царевич за Москвой рекой, Ишша большоë Федор Ивановичь?» Как выходит тут его дядюшка, Ишша тот жа Микита Родомановичь; Он выходит тут на красно крыльце. Говорил как тут прозвитель царь: (Эка громогласна старина!) «Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!» Ишша ткнул копьем во праву ногу: (Эк разгорячился как!) Ишша што у тя и за пир такой, Ишша што у тя за висельицë? Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь: А померкло у нас соньцë красноë, А потухла звезда поднебесная,— А погиб царевичь за Москвой рекой, Ишша большое Фëодор Ивановичь?» Говорит как тут его дядюшка, Ишша тот же Микита Радамановичь: «Уж ты ой еси, мой племянничёк, А прозвитель царь Иван Васильевичь! Уж ты хош, — чем тобя обрадую, Тибя большим-то сыном Федором, Ишша Федором тибя Ивановичем». Он выводит цяревичя на красно крыльце Да большого-то Федора Ивановичя. Зрадовался тут прозвитель-царь, Прозвитель царь Иван Васильевичь: Он берет тут ведь своего сына, Он берет его за белы руки; Он целует в уста во сахарны жа; Ишша сам говорил таково слово: «Уж ты гой еси, ты мой дядюшка! Ишша чем тобя буду жаловать? У тебя злата-серебра не мене моего». (Пир средили, пировать стали. Не осудите бабушку.)