Помоги проекту - поделись книгой:
Эдгар Аллан По
Голландский воздухоплаватель
В мае 18** (не припомню в точности ни года, ни числа) собралась на роттердамской Площади многочисленная толпа народа, и с необыкновенным для флегматических голландцев волнением смотрела вверх. Из-за белых облаков тихо спускалось на землю что-то странное и даже забавное. Это был род воздушного шара, но самого необыкновенного устройства. Лодочку под шаром составляла большая, широкая шляпа, и одна из зрительниц, у которой были очень зоркие глаза, вскричала, что это шляпа ее мужа, Ганса Пфаля. Тут только вспомнили, что один из роттердамских жителей, Ганс Пфаль, исчез, лет пять тому назад, неизвестно куда, и все полагали, что он убит в ближайшем лесу, где найдены были тогда какие-то кости, похожие на человеческие.
Чем ниже спускался шар, тем явственнее видно было существо, сидевшее в шляпе. Оно было не больше двух футов роста, но толщина его едва ли не равна была вышине. Ног не было видно, но руки у этого странного создания были огромные, волосы седые, нос длинный и крючковатый, глаза большие и выразительные; щеки и подбородок отвислые; замечательнее всего было то, что у этого существа совсем не было ушей.
Опустясь к земле футов на сто, существо это видимо испугалось чего-то и не хотело спускаться ниже, но вынуло огромный пакет, с красною печатью и бросило в небольшую группу зрителей, между которыми был и роттердамский бургомистр, Ундердук. Тот почти налету подхватил пакет и с изумлением увидел, что пакет был надписан на его имя.
В то же самое время уродливое существо, бывшее в воздушном шаре, выбросило несколько мешков балласта, быстро опять поднялось кверху и через несколько минут совершенно исчезло из виду.
Тогда бургомистр отправился домой, пригласив с собою несколько знакомых, для чтения письма, полученного таким чудесным образом.
Вот в чем состояло это письмо:
«Вы, может быть, помните, г. бургомистр, что пять лет тому назад жил в Роттердаме бедный художник Ганс Пфаль. При всей недостаточности средств моих, я питал непреодолимую страсть к естественным наукам. Все, что мог добывать своим ремеслом, я употреблял на покупку книг, инструментов и на произведение опытов. Более всего приводили меня в восторг воздушные путешествия. Воображение мое представляло мне, что по этой части можно достигнуть до величайших открытий, если только решиться на это с самоотвержением и истинною любовью к науке.
Я чувствовал в себе довольно силы, твердой воли и решимости, чтоб предпринять какие-нибудь небывалые опыты. Каждый час свободного времени проводил я в том, что придумывал все препятствия и опасности, могущие мне встретиться, и до тех пор производил опыты над устранением каждого неудобства, пока мне не удавалось решить удовлетворительно все вопросы аэронавтики.
Таким образом, свыкся я с ежедневною мыслью, что жители земли только из боязни и от непривычки никогда не решались пускаться дальше известной высоты, и что, однажды решась на этот подвиг и предусмотрев все случаи, можно с самоуверенностью пуститься в безызвестные пределы далеко от земли.
Много я употребил времени и трудов для приведения в исполнение этого предприятия. Изучив все, что было писано по этому предмету, я нашел, что многое надобно усовершенствовать и изменить. Во-первых, употребление водородного газа для наполнения шара мне не нравилось: он слишком опасен своею воспламенимостью и расширительною силою; да и достигнув известных пределов атмосферы, по своему удельному весу, соединенному с тяжестью шара, лодочки и аэронавта, он уж равняется по весу с окружающим его воздухом и не может подниматься выше. Надобно было придумать употребить в дело легчайший газ. Я открыл вещество полуметаллическое, из которого, посредством обыкновенной серной кислоты, получается газ, превышающий легкостью водородный в 37? раз. Не хочу пока называть этого вещества, но могу сказать, что это один из элементов азота, который до сих пор почитался неразлагаемым. Он не имеет никакого вкуса и цвета, но имеет особенный, ему только одному свойственный запах, горит зеленоватым огнем и мгновенно прекращает жизнь всего живущего.
Второе главное затруднение, на которое ссылаются все воздухоплаватели, говоря о невозможности отдаленнейших путешествий, состоит в том, что в высших слоях атмосферы воздух неспособен уж для дыхания и всякая попытка подняться выше, неминуемо влекла бы за собою смерть. Я и против этого придумал средство. Гримм уж до меня составил аппарат для сгущения атмосферного воздуха, я усовершенствовал этот аппарат и приспособил его к предполагаемой мною цели.
Наконец продолжительные труды мои и приготовления увенчались полным успехом. Я все устроил, все составил, все придумал. Личная участь моя нисколько меня не беспокоила; я думал только о славе, о пользе науки.
Воздушный шар мой был готов. Я сделал его из батиста и три раза покрыл каучуковым лаком. Он мог вмещать до 40 000 кубических футов газа, а этого было слишком достаточно, чтоб поднять меня со 175-ю фунтами балласта.
Это было 1-го апреля. Я употребил, четыре часа с половиною, чтоб наполнить шар газом, привязал к нему лодочку с сеткою; положил туда весь свой багаж, телескоп, барометр нового устройства, термометр, электрометр, компас, секундные часы, колокольчик, рупор, стеклянный шар, из которого вытянут был воздух, и прочее; сверх того, усовершенствованный конденсатор, запас негашеной извести, сургуча, и несколько бочонков воды и съестных припасов, наиболее из пеммикана, занимающего так мало места при удивительной питательности.
На самом рассвете сел я в лодочку, подрезал последние веревки и быстро поднялся на воздух. Барометр показывал тогда 28 дюймов, а стоградусный термометр 10°.
Первые минуты быстрого полета были для меня восхитительны. Неведомое чувство гордости, восторга и некоторой боязни наполняли грудь мою. Я не мог приняться ни за какие инструменты, ни за какие наблюдения. Наконец я опомнился и, прежде всего, взглянул на часы. Было шесть часов утра. Я быстро поднимался, и высота барометра показывала, что я уж на высоте трех миль и трех четвертей (английских). Я летел над морем.
Внимательно стал я рассматривать поверхность вод и, благодаря хорошему зрению, увидел с высоты черную точку, медленно-подвигавшуюся по волнам. В телескоп же рассмотрел я, что это был английский линейный корабль, идущий к юго-востоку. Зрелище было великолепное. Мой аэростат летел над Атлантическим Океаном. Солнце уж встало, и кроме его, воды и неба, ничего не было видно.
И, однако ж, я не ощутил в себе никакого страха. Я нисколько не думал, что малейший толчок бросит меня, как пылинку, в это неизмеримое пространство океана, но, напротив того, мечтал только о том, чтоб подняться выше и выше. Мысль о собственной моей незначительности в воздушном океане, который гораздо огромнее всех земных, нисколько не пугала меня. Решимость моя была тверда, непреклонна.
Я предположил себе достигнуть до луны!
Я понимал всю трудность своего исполинского предприятия, но все мои доводы не выходили из пределов возможности.
Во-первых, мысль о расстоянии главной планеты от спутника, могла казаться чрезвычайною; но расстояние это давно уж исчислено, и от центра одного небесного тела до другого расстояние только шестьдесят земных радиусов, то есть 327 000 английских миль. Это еще
Что ж чрезвычайного в этом расстоянии? На земле путешествуем мы теперь по 60-ти миль в час, а со временем, может быть, достигнут и большей скорости. Но и с 60-ю милями в час нужен только 161 день, чтоб достигнуть до луны. А я имел причины думать, что мой полет будет гораздо быстрее 60-ти миль в час.
Второй пункт затруднений гораздо важнее. Мы знаем по барометру, что, возвышаясь от земли, мы в 1000 футах находимся только на высоте 1/30 части нашей атмосферы, окружающей земной шар. В 10 600 Футов мы уж на высоте 1/3 атмосферы, а в 18 000, то есть на высоте равной горе Котопакси, достигаем уж до половины ее.
Исчислено также, что на высоте 1/100 земного диаметра, то есть около 80 миль, воздух так редок, что животная жизнь не может там существовать, и что там никакие аппараты не могут уж открыть существования воздуха. Но все эти исчисления сделаны на земле и по механическим законам, царствующим на поверхности ее. Если говорят, что на некотором расстоянии от земли животная жизнь невозможна, то судят по аналогии законов, видимых на самой поверхности планеты. Но верны ли эти исчисления там, где законы давления и условия жизни вовсе другие? Гг. Ге-Люссак и Био поднимались на высоту 25 000 футов. Это еще очень-мало в сравнении с 80-ю милями нашей атмосферы. Мои суждения и предположения совершенно были не согласны с общепринятыми.
Если аэростат достигнет какой-нибудь данной высоты, то количество воздуха, пройденного им во весь период восхождения, беспрестанно уменьшается. Ясно, следственно, что, продолжая подниматься на какую угодно высоту, никогда нельзя достигнуть до таких пределов, где бы не было атмосферического воздуха. Он должен существовать, хотя и в весьма разреженном виде.
Есть и другие доказательства существования этого воздуха в высших небесных пространствах. Если сравнить периоды возвращения кометы Энке с ее перигелием, оказывается, что орбита ее всякий раз уменьшается, то есть большая ось эллипсиса ее делается короче. Это сокращение медленно, но правильно; оно происходит оттого, что комета встречает в поступательном движении сопротивления от окружающего ее повсюду эфира. Этот эфир, замедляя движение кометы, ослабляет ее центробежную силу и увеличивает центростремительную, то есть сила притяжения солнца более и более действует на комету, которая, при всяком обращении, сближается с солнцем.
Явление, известное под именем зодиакального света, тоже заслуживает особенного внимания в этом отношении. Между тропиками свет этот так ясно заметен, что его нельзя смешать ни с каким другим. Он косвенно поднимается над горизонтом по направлению солнечного экватора. Этот свет должен, по мнению моему, происходить от разреженной атмосферы, простирающейся от солнца за орбиту Венеры, и, вероятно, гораздо дальше. Нет никакой причины думать, чтоб упругий воздух существовал только по пути кометы Энке, или поблизости солнца; напротив, он должен быть разлит по всему пространству нашей солнечной системы, а в сгущенном виде окружать планеты с их спутниками, сообразно с свойством каждого небесного тела.
Я рассудил поэтому, что если во время своего путешествия найду везде воздух, хотя и редкий, но все того же самого свойства, как на земле, то легко могу, посредством остроумного аппарата Гримма, сгущать этот воздух в количестве достаточном для дыхания. Этим отвращал я главное затруднение путешествия на луну. Оставался вопрос о скорости полета и, следственно, о продолжительности путешествия.
Известно, что аэростаты поднимаются от земли сперва довольно медленно. А как сила, поднимающая их, состоит единственно в относительной легкости газа, наполняющего шар, сравнительно с окружающею его атмосферою, то с первого взгляда и непонятно: почему аэростаты, достигая слоя редкого воздуха, начинают подниматься скорее. По всем законам физики, должны были происходить совершенно противоположные явления, даже по причине потери газа, улетающего сквозь худо лакированную ткань. Но дело в том, что, по мере того, как расширяется и разрежается атмосферический воздух, то же самое делается и с газом в шаре, увеличивающимся в своем объеме и силе. А как газ, мною приготовленный всегда должен быть легче, нежели всякий воздух из кислорода и азота, то я и был уверен, что „ни в каком месте моего восхождения я не достигну такой точки, чтоб вес моего шара и содержащегося в нем газа равнялся весу вытесненного им воздуха“. Только это одно и могло бы остановить мое путешествие. Но, предположив даже, что я достигну до такой точки, у меня было на 300 фунтов балласта, который я мог выбросить. А как сила притяжения земли должна беспрестанно уменьшаться пропорционально квадратам расстояний, то я и должен был наконец достигнуть до точки, где притяжение земли заменится уж притяжением луны.
Еще одно затруднение останавливало меня. Замечено было при всех воздушных путешествиях, что, по мере возвышения шара, человек чувствует, кроме затруднения в процессе дыхания, всеобщий упадок сил, ежеминутно усиливающийся. Можно было опасаться, что, упорствуя переносить это ослабление, я мог умереть, не принеся никакой пользы науке. Но, после долговременного размышления, я убедился, что опасения мои неосновательны. Расстройство организма происходит от прогрессивного уменьшения давления на наше тело воздушного столба, к которому мы привыкли на земле. Это уменьшение давления расширяет наши верхние кровяные сосуды, но в самом организме незаметно никаких изменений, как при затруднении в дыхательном процессе, которое происходит оттого, что состав воздуха химически недостаточен для нормального возобновления крови на поверхности лёгких. А как посредством аппарата Гримма мог я составлять себе воздух для дыхания, то и уверен был, что расстройство, происходящее от уменьшения давления воздушного столба, совершенно-временное и само собою прекратится. Притом же я надеялся на силы молодости и крепкой организации.
Изложив все эти суждения, буду теперь продолжать описывать свое путешествие.
Я сказал уж, что достиг до высоты трех миль и трех четвертей. Бросив из лодочки горсть пуха, я увидел, что поднимаюсь вверх довольно быстро и что, следственно, ненужно выбрасывать балласта. Я еще не чувствовал никакого болезненного припадка и дышал совершенно свободно.
Я взял с собою кошку и двух голубей. И те были очень спокойны. Седьмого двадцать минут барометр показывал высоту в 26 400 футов, или около пяти миль. Горизонт казался необозримым. Впрочем, математическое исчисление могло показать пространство земли, которую я мог видеть. Выпуклая поверхность сферического сегмента содержится к поверхности всей сферы, как синус-версус сегмента к диаметру шара. А как теперь синус-версус, то есть толстота сегмента подо мною равнялась почти высоте, то и видимое мною пространство представляло пропорцию пяти миль к 8000, то есть это была 1/1000 часть земного шара.
Море казалось сверху гладко, как стекло, хотя в телескоп я и видел, что оно сильно волновалось. Я начинал чувствовать головную боль и в особенности около ушей; но дышал все еще свободно. Кошка и голуби были тоже совершенно здоровы.
Три четверти седьмого шар вошел в большое и густое облако, которого туман совершенно промочил меня. Эта встреча была совершенно неожиданна: я никак не полагал, чтоб облака могли держаться на такой высоте. Я выбросил десять фунтов балласта, чтоб поскорее выбраться из этой сырости; и, действительно, заметил, что гораздо скорее начал подниматься.
Не прошло и нескольких секунд, как я вышел из облака, вдруг сильная молния осветила его с одного края до другого. Волосы стали у меня дыбом от страха. Если б я пробыл еще одно мгновение в облаке, и шар мой, и я были бы истреблены. Вот случаи, которых аэронавты должны более всего остерегаться и которых нельзя предупредить. Впрочем, с этой минуты мне уж нечего было бояться молний: я был выше всех облаков.
В семь часов барометр показывал девять с половиною миль высоты. Дыхание мое становилось ежеминутно труднее. В голове чувствовал я сильную боль, из ушей потекла кровь. Коснувшись рукою до глаз, я почувствовал, что они сильно выдались вперед: я обратил взгляды на окружающие меня предметы в лодочке и заметил, что зрение мое представляет их в совершенно других формах. Растерявшись от страха, выбросил я из лодки еще пятнадцать фунтов балласта и еще быстрее полетел вверх.
Эта необдуманность дорого мне стоила. Меня схватили сильные спазмы; я едва мог переводить дыхание, и кровь потекла у меня из носа, из ушей и даже из глаз. Голуби стали биться (они были привязаны), а кошка подняла ужасное мяуканье. Силы мои вдруг до того ослабели, что я ожидал близкой смерти и не предпринимал ничего для своего спасения. Я лег навзничь в лодке и старался собраться с мыслями.
Мне пришло в голову облегчить себя кровопусканием. Перочинным ножом прорезал я себе жилу на левой руке, и едва кровь потекла, как я почувствовал облегчение. Выпустив ее с полчашки, я уж совсем поправился и, перевязав руку, остался, однако ж, в лежачем положении. Через четверть часа я встал и был по-прежнему здоров; но трудность дыхания все еще продолжалась; пора была приступить к конденсатору.
Взглянув в это время на кошку, я с удивлением увидел, что она окотилась тремя котятами. Я никак не ожидал прибавки экипажа, но этот случай был для меня очень важен, чтоб удостовериться в своих ипотезах[1], а именно, что только привычка, наша от давления воздушного столба на поверхности земли, заставляет нас чувствовать расстройство при возвышении. Я стал замечать: будут ли котята ощущать подобные же признаки болезни, как их мать.
В восемь часов был я уж на высоте семнадцати миль. Я заключил из этого, что восхождение мое усиливается. Боль в голове и в ушах возобновилась; кровь пошла опять из носа, но страдания были сносны. Дыхание было чрезвычайно стеснено. Надобно было приступить к конденсатору.
Зрелище, представлявшееся мне тогда, было великолепно; подо мною все еще был океан, но зеленоватый цвет его более и более темнел. К востоку видел я Британские Острова, западные берега Франции, Испании и часть Африки. Впрочем, подробностей и примет населения земли уж не было видно. Все города сгладились и исчезли; о людях не было и помину.
Более всего поразила меня видимая вогнутость земного шара, тогда как я полагал, по мере возвышения, видеть его выпуклость. Впрочем, хорошенько раздумав, я нашел причину этого оптического обмана. Линия, перпендикулярно-опущенная с моего шара на землю, составила бы сторону прямого угла прямоугольного треугольника, которого основание от прямого угла шло бы до горизонта, а ипотенуза[2], от горизонта до моего шара. Но возвышение мое было очень незначительно в сравнении с видимым пространством, так что основание и ипотенуза в сравнении с перпендикуляром, были почти параллельны между собою. Поэтому-то всякий воздухоплаватель воображает, что горизонт находится на прямой линии с его аэростатом. Но как поверхность земли под ним находится в самом деле в некотором расстоянии, то эта точка и кажется опускающеюся ниже линии горизонта. От этого и представляется вогнутость земли до тех пор, пока перспектива параллельности между основанием и ипотенузою не исчезнет.
В эту минуту заметил я, что голуби сильно страдают, и решился выпустить их на волю. Я поставил одного на край лодочки, но он с видимою боязнью осматривался, махал крыльями, ворковал, но не трогался с места. Я принужден был бросить его из лодки, но, испуская резкий крик, он с усилием возвратился на край лодочки, где покачался несколько мгновений, опустил голову и упал мертвым к ногам моим.
Другой голубь был счастливее. Я бросил его вниз изо всей силы и вскоре увидел, что он продолжает спускаться, махая крыльями. Я скоро потерял его из виду и уверен, что он благополучно прилетел домой.
Кошка моя, оправясь от болезни, начала очень спокойно кушать умершего голубя и потом улеглась спать. Котята были веселы и живы.
Четверть девятого я не мог уж дышать без сильной боли, и потому принялся устраивать около лодочки придуманный мною аппарат, который считаю долгом объяснить.
Я, прежде всего, должен был изолироваться с лодочкою от соприкосновения внешнего чрезвычайно разреженного воздуха, а потом, посредством означенного аппарата, должен был сгущать этот воздух вокруг себя, чтоб дышать им. Для этого приготовил я большой каучуковый мешок, сквозь который воздух не мог проникать. Поместив на дно этого мешка свою лодочку, я вздернул мешок кверху и продолжал тянуть его вверх по веревкам до обруча, которым лодочка прикреплена к воздушному шару. Это прикрепление было заранее сделано не наглухо, а посредством петель застегнутых на большие пуговицы. По мере того, как я отстегивал каждую петлю обруча, я застегивал ее на пуговицы, пришитые к каучуковому мешку, и таким образом лодочка держалась наконец не непосредственно за этот обруч, а мешок, в котором была лодочка, привешен был к обручу. Оставалось потом стянуть верхнее отверстие мешка, что я и сделал.
В самом мешке вставлены были три довольно толстые круглые стекла, сквозь которые я легко мог видеть все вокруг себя. В глубине мешка было четвертое подобное же стекло, приспособленное к отверстию, сделанному на дне моей лодочки, так что я мог видеть и все пространство под собою. Только к зениту не мог я ничего видеть, потому что мешок был завязан, да и аэростат мешал смотреть вверх.
У одного из боковых окон было сделано круглое отверстие в три дюйма диаметра с медным ободочком, закрытым задвижкою. К этому ободочку прикреплен был конденсатор, самый аппарат которого действовал внутри моей каучуковой комнаты. Производя сперва в этом аппарате безвоздушное пространство, я открывал его со стороны медного ободочка, и наружный воздух тотчас же наполнял аппарат и, после сгущения его там посредством механизма, аппарат входил в мою комнату совершенно годным для дыхания. Но как в небольшом пространстве моего помещения воздух скоро портился от выдыхаемой мною угольной кислоты, то я его часто и выкачивал посредством насоса, прилаженного ко дну лодочки. Это было очень удобно, потому что испорченный воздух, по собственной тяжести, тотчас же устремлялся в разреженную внешнюю атмосферу.
Это возобновление воздуха производилось, разумеется, не вдруг, но мало-помалу. Отверстие, выгоняющее испорченный воздух, открывалось только на несколько секунд, потом закрывалось, а два или три движения пистоном конденсатора давали довольно воздуха, чтоб заменить выпущенный из комнаты.
Покуда я прикреплял и устраивал свой мешок, он поддерживаем был двумя шестами; но как скоро я наполнил его сгущенным воздухом, то расширение его держало уж мешок в надлежащем виде.
Для продолжения опытов с кошками поместил я их в довольно-обширную корзину и вывесил за лодочку у одного из окон, прикрепя петлею к большой пуговице. Тут я во всякое время мог им подавать пищу.
Было девять часов без четверти, когда я окончил все эти распоряжения. Я чрезвычайно страдал во все это время от трудности в дыхании: но едва успел я закрыть мешок и наполнить сгущенным воздухом, как вся моя болезнь миновалась. Оставалась легкая боль в голове и какое-то новое, ощущение в расширении горла, ручных костей и ступней.
Я был уж на высоте 132 000 футов, то есть двадцати пяти миль. Барометр упал совершенно в чашку, и как я закрыл уж тогда свой мешок, то барометрические показания не могли ничего означать. Поверхность земного шара, представлявшаяся моим взорам, составляла 1/320-ю часть всей окружности земли. Аэростат мой несся по направлению северо-северо-востока. Океан все еще сохранял свою вогнутую форму, хотя вид на землю часто прегражден был массами облаков, далеко подо мною носившихся.
В половине десятого выбросил я в окно горсть пуха; но вместо того, чтоб носиться по воздуху, он как свинец полетел вниз с такою быстротою, что в одно мгновение исчез из глаз. Это доказывало, что воздух был уж так редок, что не мог поддерживать и пуха; а как падение его соответствовало моему восхождению, то он и исчез так скоро.
В десять часов почувствовал я себя совершенно-здоровым и занимался то пересмотром своих аппаратов, то возобновлением воздуха. Я решился каждые сорок минут производить эту операцию, хотя бы и можно было делать это через час.
В этих занятиях и фантастических мечтах о цели моего путешествия прошло время до трех часов пополудни. Наблюдая все это время за своими кошками, я видел, что старая едва дышит, но молодые не обнаруживали ни малейшего знака болезни. Это доказывало, что если б человек родился в разреженном воздухе, то без малейшего неудобства переносил бы его всегда… Но нечаянный случай прекратил мои наблюдении за кошками. Подавая им в корзинку чашку воды, я зацепился обшлагом за пуговицу моего мешка, к которой была пристегнута корзина с кошками. Чтоб не оставлять окна долго отворенным и не впустить внешнего воздуха, я слишком поторопился отстегнуть свой рукав, и вместе с ним отстегнул и петлю, на которой висела корзина. В одно мгновение и она, и кошки исчезли в бездне. Я вздохнул о них, но спешил затворить окно. Вряд ли бедненькие долетели в целости до земли.
В шесть часов заметил я, что большая часть видимой поверхности земли со стороны востока покрывалась темнотою, быстро подвигающеюся вперед, а в семь часов без пяти минут все это пространство было уж во мраке ночи. Только я долго еще видел заходящее солнце.
Меня радовала мысль, что и поутру я увижу солнце прежде всех жителей земли под одним меридианом со мною, и что чем выше я буду подниматься кверху, тем дни будут продолжительнее. Я решился, однако ж, вести журнал, считая по прежнему земному обычаю двадцать четыре часа в сутки.
В десять часов вечера меня стало клонить ко сну. Но тут мне представилось сильное затруднение. Если я засну, кто будет возобновлять воздух? Больше часу нельзя было дышать в моей комнате. Потом я рассудил, что продолжительный и беспрерывный сон наш по нескольку часов на земле – тоже простая привычка. Сон, конечно, необходим; но если я найду средство пробуждаться каждый час для возобновления воздуха, то могу потом опять спать целый час и, таким образом, сколько угодно часов, только всякий раз с интервалом пяти минут бодрствования. Я вспомнил анекдот об одном немецком студенте, который, чтоб не заснуть над книгами, держал в руке медный шар над медным же тазом; и когда ему случалось задремать, то шар, вырываясь из рук, производил такой удар, что студент невольно просыпался. Я не мог употребить этого средства, но придумал другое.
У меня было несколько бочонков воды. Я взял глиняную кружку, приставил ее к бочонку, просверлил в нем небольшую скважину и закрыл ее потом втулкою ноздреватого дерева, сквозь которое медленно просачивалась вода в кружку. По количеству этой просачивающейся воды мог я расчесть, во сколько времени кружка наполнится водою; оказалось, что почти в час времени вода уж выливалась через края. Это-то мне и было нужно. Я устроил прибор так, что когда улегся спать, то кружка приходилась прямо над моим лицом. Едва успел я погрузиться в глубокий сон, как лившаяся из кружки на лицо мне вода разбудила меня. Я встал, возобновил воздух, вылил опять кружку в бочонок, поставил ее под отверстие, и тотчас же опять улегся и заснул. Сперва думал я, что частое пробуждение расстроит меня: оказалось, что опасения мои были напрасны.
В семь часов утра встал я окончательно, солнце давно уж светило на горизонте.
День этот не обозначен ничем особенным. Все мои аппараты действовали хорошо; шар поднимался правильно и постоянно. В комнате моей было очень холодно, и я должен был надеть шубу.
Когда ночь покрыла землю, я улегся опять спать, и гидравлические часы мои опять постоянно будили меня каждый час. Я так хорошо к этому привык, что нисколько не утомлялся этим.
Признаюсь, что, при начале воздушного путешествия, я опустил из виду одно весьма важное обстоятельство, и если б аэростат мой продолжал подниматься все к северу, я бы никогда не попал на луну; я забыл, что лунная орбита наклонена к эклиптике только на 5° 8' 48». Уж на третий день путешествия своего вспомнил я о своей грубой ошибке. Мне бы непременно надобно было отправиться с такой точки земного шара, которая лежит на площади лунного эллипсиса. Но, во-первых, мне не пришло в голову это обстоятельство, а во-вторых, мне нельзя было выбирать точки отправления. Теперь же направление, принятое аэростатом, было самое выгодное.
Диаметр земли становился все меньше и меньше, так что, относительно к аэростату, составлял угол не более 25°.
Луну я не могу теперь видеть, потому что она в самом зените надо мною. Аэростат мой держится все в том же плане, тихо подвигаясь к востоку.
Сгущение воздуха посредством аппарата требует все такого же труда.
Около полудня услышал я в третий раз страшный треск, который на этот раз был сильнее прежнего. Лодка моя сильно зашаталась. С ужасом увидел я в окно, что с быстротою молнии и с громовым треском летит мимо меня огромная воспламененная масса. Тут только понял я, что это – то самое явление, которое мы на земле называем воздушными камнями, болидами, аэролитами, о происхождении которых догадываемся, что они составляют целую мировую полосу астероид, которые беспрестанно совращаются с своих орбит и падают на нашу землю то в виде падающих звезд, то огненных шаров, то воздушных камней. Вот ужасная встреча для воздухоплавателя, которую ничем нельзя отвратить!
Работа сгущения воздуха сделалась нестерпимою. Я почти совсем не сплю. Я утомился и ослабел. Едва ли я долго перенесу эти страдания.
Сегодня ночью (я не знаю можно ли назвать ночью коротенький промежуток времени, в который солнце скрывается за небольшим диаметром земли), опять пролетел мимо меня воздушный камень. Ужасная мысль! Если подобный метеор попадет в мой аэростат!…
Через минуту, однако ж, я опомнился. Не было никакой физической возможности так быстро возвратиться к земле, даже со скоростью пушечного ядра… Я стал рассуждать, всматриваться, схватил телескоп и обратил его на видимый подо мною диск.
Это была не земля! Поверхность этого диска не представляла ничего похожего на землю. Осмотрев весь горизонт вокруг себя, увидел я из-за аэростата своего землю; а то, что было подо мною и к чему я теперь быстро подвигался – была луна.
Да! это была луна во всем своем великолепии!
Во время сна шар мой перевернулся от притягательной силы луны. Это было очень естественно и неминуемо; я это даже предвидел, но никак не мог расчесть, на какой именно точке случится этот переворот. Как мне теперь жаль было, что я проспал эту важную минуту! хотя и очевидно, что переворот должен был произойти медленно, без потрясения, так что, может быть, если б я и не спал, то не заметил его.
С каким восторгом стал я теперь рассматривать луну! Она лежала передо мною как географическая карта. Хотя мне еще и далеко было до нее, но все очерки неровностей на ее поверхности были весьма явственно видимы. Совершенное отсутствие морей, озер, рек и вообще всякой воды поразило меня более всего, и, однако ж, я видел обширные долины, по-видимому, намывных пород, а еще более видны были на всем пространстве полушария огромные цепи гор. Многие из них вулканического свойства и извергали огонь. Но вообще все горы казались скорее произведенными искусством, нежели природою. Самые высокие не превосходили 3? миль.
Я указал вам на некоторые причины моего предположения; сверх того, еще до меня Шретер и Лилиенталь видели во время зарождения новой луны одни рога ее, освещенные солнцем, тогда как все прочее было невидимо, следственно, надобно было предполагать какое-нибудь существование воздуха, отражавшего свет от темной части луны, освещенной солнцем.
Со мною тотчас же сделались в груди спазмы и головная боль, но я почувствовал, что чем ниже спускаюсь, тем мне легче дышать. Впрочем, для безопасности, выбросил я весь остальной балласт.
Поделиться книгой: