Скрижали

— Едем! Теперь все расскажу. По дороге.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

А. БЕРГСОН. «ТВОРЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ»

(Конспект)

Жизнь является как бы потоком, идущим от зародыша к зародышу при посредстве развитого организма. Все происходит так, будто бы сам организм был только наростом, почкой, которую выпускает старый зародыш, стремясь продолжиться в новом. Существенное заключается в непрерывности прогресса, бесконечно продолжающегося, прогресса невидимого, до которого поднимается каждый видимый организм на короткий промежуток времени, данный ему для жизни.

* * * * *

Глаз позвоночного и глаз такого моллюска, как морской гребешок, идентичны. А ведь моллюски и позвоночные отделились от их общего ствола далеко ранее появления столь сложного глаза, как глаз гребешка. Откуда же такая аналогия в их строении?

* * * * *

Жизнь растительная, инстинктивная и жизнь разумная — три расходящиеся направления одной деятельности, разделившейся в процессе своего роста, а не последовательно, как предполагается со времён Аристотеля.

* * * * *

Интеллект и интуиция, вначале проникавшие друг в друга, сохраняют кое‑что из общего происхождения. Ни то ни другое никогда не встречаются в чистом виде. В растении может пробудиться исчезнувшее в нём сознание (вьющиеся) и подвижность животного, а животное может стать на путь растительной жизни.

* * * * *

Интеллект представляет себе ясно только прерывное, т. е. неподвижное. Он представляет себе становление как серию состояний, из которых каждое однородно само по себе и, следовательно, не меняется. И, таким образом, упускает то, что является новым в каждый момент истории. А новое бьёт непрерывной струёй. И невозможно предвидеть, чем будет новая форма, в чём её своеобразие.

* * * * *

Жизнь, т. е. сознание, пущенное в материю, шло или в направлении интуиции, или в направлении интеллекта. Интуиция сузилась до инстинкта. Все происходит так, будто интеллект, накладывая свою руку на материю, имеет главной целью дать выход чему‑то, что материя задерживает. Человек является смыслом всей организации жизни на нашей планете.

* * * * *

Область духа шире интеллекта, который направлен главным образом на инертную материю.

* * * * *

Познать единство духовной жизни можно только войдя в интуицию, чтобы оттуда идти к интеллекту. Наоборот — невозможно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Опять «дворники» ёрзали по лобовому стеклу, сметая снег с дождём.

«Проклятый климат! — бормотал Борис Юрзаев. Вцепившись в руль, он опять гнал машину по пустынному мокрому шоссе. — «Проклятый климат не даёт ни урожая каждый год, ни просто хоть на грош надеждыІ. Чьи стихи, чьи! Где я это читал? В марте, как в ноябре! Черт знает что! Нечерноземная зона… А может, и не надо здесь людям жить? Разбрелись аж за Полярный круг, весь год трясутся, печки жгут, флюсы, авитаминоз. Неужели через считанные дни все это останется лишь в памяти?»

По сторонам шоссе за голыми ветвями деревьев сквозили избушки, дачки. Кое–где из труб тянулись сиротливые дымки.

Слезилось субботнее утро. Встречных машин почти не было. Впереди сквозь завесу мокряди тарахтел «запорожец» с ободранным кухонным буфетом на крыше.

Борис обогнал его, оскалил зубы: «Дачник–неудачник, так неудачником и проживёшь. Хорошо хоть мой агрегат исправен, ещё чуть–чуть, ещё несколько дней… Что бы я делал без машины? Каждый раз какие‑нибудь новости! Если б не эти «СкрижалиІ! Ничего, скоро, уже скоро буду греться на пляже где‑нибудь под Хайфой. На Средиземном море. На первое время хоть доллары есть. Эх, если б ещё пятнадцать, была бы тысяча! Да о чём я? Будут «СкрижалиІ — будут миллионы!»

Он давил на газ, мчал вперёд и вперёд. Уже должна была показаться стрелка — указатель поворота налево к дачному посёлку, где жил этот неунывающий идиот — Витька Никольский.

«Ну, ладно, — думал Борис, — старуха умерла, довёз, сбагрил труп родственникам, вернулся, спасибо тебе, но что же ты, сукин сын, не напомнил, не сказал, что надо отдать, отвезти в Онкоцентр причиндалы — халат, сумку со шприцами и медикаментами?! На хрена мне нужны эти звонки с утра пораньше, когда обзывают сволочью? Немедленно забрать и сегодня, сейчас же вернуть из рук в руки, забыть, вычеркнуть поганое это приключение, мир праху твоему, тётушка Кетован!

Слава Богу, она ещё не снилась по ночам. Зато сегодня, едва проснулся, надвинулось лицо Артура Крамера. Да! Так чётко. С какой стати?! Смотрит, будто вопрошает о чём‑то. Будто догадывается, что навёл на него Юрку с его паханами то ли из бывшего КГБ, то ли ещё откуда… Мрак. Чертовщина какая‑то».

Глянув вперёд, нет ли на шоссе встречных машин, Борис свернул влево, съехал на узкую асфальтовую дорожку. Стало почти темно: по сторонам тесно стояли мокрые сосны. Кое–где у их подножий фосфорически светились ещё не растаявшие островки снега.

Из‑за поворота вынырнул «фольксваген» с красным дипломатическим номером. Борис едва разминулся с ним.

Извилистый путь среди угрюмых деревьев создавал впечатление поездки через первозданный бор. Борис несколько раз бывал у Витьки Никольского и знал: здесь, в каких‑нибудь двадцати минутах езды от центра Москвы, за этими самыми соснами прячутся двух- и трёхэтажные дачи, скупаемые теперь иностранцами и отечественными нуворишами у обедневших потомков сталинских вельмож.

И Витька Никольский — внук генерала, прошедшего всю войну, собирался продать свою дачу за доллары, уехать в США, да только кому там нужен ещё один врач–терапевт средней руки? В какой‑то пародийной мере Никольский повторял его, Бориса Юрзаева, метания. То изучал иглоукалывание, то бегал на курсы точечного массажа, то ездил к какой‑то бабке под Кисловодск, пытаясь постичь секреты заговоров и трав. Потом прибился к группе, которая всем составом попала к Артуру Крамеру. В конце концов он осел в обычной хозрасчётной поликлинике, подрабатывал дежурствами да пописывал популярные брошюрки на медицинские темы из серии «Излечи себя сам». Тем не менее средств на жизнь, содержание квартиры в Москве, на дачу не хватало. Потому‑то Витька с такой безотказной готовностью и вызвался сопровождать старуху до Тбилиси за десять тысяч…

Дорога вильнула ещё раз, другой. Справа за стеной деревьев открылась просека. Борис свернул на неё, покатил размякшей грунтовой дорогой мимо заборов. Прячась под зонтами от дождя, выгуливали собак промёрзшие дачники.

Борис остановился у зелёной калитки со ржавым почтовым ящиком, вышел из машины и тотчас увидел сквозь штакетник забора Витьку Никольского. По пояс голый, в шерстяной шапочке, тот бежал трусцой по тропинке, подтягивая мешковатые шаровары.

— Фрайер! Излечил себя сам? Закаляешься? Немедленно хватай всё, что брали в Онкоцентре, тащи сюда!

— Боря, заходи! — обрадовался Никольский.

— Некогда! Тебя мама в детстве не учила: чужое надо отдавать!

— Не ори! — крикнул Витька и побежал к крыльцу дачи.

Борис ходил взад–вперёд у машины, ждал. Утро, едва начавшись, совсем померкло. Повалил снег. «Проклятый климат, — бубнил Борис, — впору включать габариты».

Он снова сел в машину, включил «дворники», габаритные огни. Лобовое стекло секла ледяная крупа.

«Каждое сознательное злодейство, даже мысленное, вызывает ответный удар». Эта мысль, явно чуждая всякой логике, вдруг прозвучала в его голове. Борис был настолько ошеломлён, что даже не удивился тому, что Витька Никольский, одетый по–городскому, сел с медицинской сумкой в машину, сказал:

— Я тоже в Москву. Раз такая погода — делать здесь нечего. Чего злишься? Не мог же я один ехать отдавать это в Онкоцентр. Я там никого не знаю. Звонил, а тебя невозможно застать.

Развернувшись, Борис катил по просеке. Дачников с их собаками видно не было, но на всякий случай ехал он медленно, на второй передаче.

«Какое злодейство? При чём тут злодейство? Найти Артура, попросить «СкрижалиІ — всего делов, — убеждал он себя. — Если Юрка к вечеру сообщит адрес, завтра же лететь и кончать со всей этой бодягой».

Просека кончилась. Глянув, нет ли справа–слева автомашин, Борис свернул на покрытый выпавшим снегом асфальт.

— Будет скользко, — заметил Витька. Борис язвительно отозвался:

— Изрек Никольский: будет скользко, он был умён, он был Платон!

За первым же поворотом Борис разглядел идущий впереди грузовик.

— Даже габаритов не зажёг, сукин сын!

— А ты обгони его.

— А если встречная? Хочешь последовать за тётушкой Кетован? Кстати, как тебя встретили её родственники?

— Им было не до меня. Летчики дали радиограмму, те при–мчались на лётное поле уже с гробом. А мне удалось тут же в аэропорту купить билет на ближайший рейс. Тбилиси не посмотрел. Через час вылетел обратно.

— Даже билет не оплатили?

— Говорю, было не до меня.

От сосен, обступивших дорогу, от снежного ливня совсем смерклось. Еле различимый грузовик полз впереди.

— Елки–палки! И это март! — ругался Борис. — «Проклятый климат не дает…» Ага! Вспомнил: «Но все же, что людей здесь держит? Проклятый климат не даёт ни урожая каждый год, ни просто хоть на грош надежды»…

И опять лицо Артура Крамера встало перед ним.

Грузовик чуть замедлил скорость перед новым поворотом. Борис притормозил тоже.

Вдруг лобовое стекло взорвалось. Что‑то чёрное налетело и тотчас отпрянуло вперёд на дорогу.

Борис резко ударил по тормозам, выбежал из косо остановившейся машины, не замечая текущей по лицу крови, кристаллических осколков стекла, струящихся с его головы и куртки на снег.

Впереди, метрах в четырёх от машины, недвижно лежал мужчина. В ковбойке, чёрных брюках, расшлёпанных кедах.

— Витька! Я убил человека! — отчаянно закричал Борис.

В те секунды, пока ужас нёс его к скорчившемуся на снегу телу, расстрельной автоматной очередью успело мелькнуть: «Хана. Теперь не выпустят. Тюрьма. Можно смыться. Витька — свидетель, расколется, сука! Линка с Танечкой одни. В Тель–Авиве. Пропадут».

Борис нагнулся, схватил запястье откинутой руки, искал, не находил пульс.

— Откуда он взялся?! — Никольский чуть не плача брёл от машины, стряхивал с лица и волос стеклянное крошево. — Между нами и грузовиком никого не было!

— Скорей, идиот! Учился, должен знать точки реанимации, скорой помощи. Напомни, где они? Где?

— А пульс есть?

— Смотри, лицо в крови, челюсть разбита! Есть пульс, есть! — Борис пригнулся ещё ниже, уловил слабый стон. — Дышит, сукин сын, дышит! Он в шоке. Где точки — Крамер ещё говорил — как их?

Никольский присел на корточки по другую сторону лежащего, неуверенно взял его руку.

— Вот тут на третьем, безымянном, джун–чун и на указательном — шан–ян.

— Давай, действуй! А ещё где‑то на лице. Где?!

— Боря, займусь руками, а ты массируй между носом и губой. Хэ–ляо — главную. А может, пока не поздно, отвезём в Склиф?

— Болван! Там же составят протокол!

Скрючившись под летящим снегом, они массировали реанимационные точки. Человек застонал. От него разило сивухой.

— Откуда он взялся? Впереди грузовик, сзади мы …

— Заткнись. Перестань голосить. Грузовик давно уехал. Сволочь, пьян в стельку… Эй, гражданин! Ты меня слышишь?

Человек приоткрыл глаза, прошамкал:

— Сонька, больно… Я тебя жалею, а ты зачем меня сдала? — Он грязно выругался, попытался встать.

— Хватай! Подхватывай! — закричал Борис. — Под мышкой бери, тащим к машине. На ноги не ставь, может, перелом.

С трудом они втянули его на заднее сиденье «жигулей».

— Садись с ним. Промедол в сумке? Вкати укол. Засучи рукав, коли прямо в руку. — Борис, стоя снаружи, торопливо отбивал щёткой остатки лобового стекла, смахивал их на дорогу.

— Мужики, вы кто? Рэкетиры? У меня ни копья, не губите… За что избили?

— Спокойненько, спокойненько. — Никольский дрожащими руками сделал укол. — Ты кто? Куда шёл?

— Не шёл я — убег из лечебницы для алкашей. Выпил. Залез в грузовик — до Москвы добраться. Проснулся, думал Москва, выпрыгнул из кузова… Все болит.

— Что у тебя болит? Что? — обернулся к нему Борис. — Ногами двигать можешь? Руки шевелятся?

— Нет, не знаю. Скула болит, говорить больно. В боку — тоже.

— Скула у него болит! — Борис уже вёл машину, уже трепетала надежда, уже скоро должны были кончиться эти проклятые повороты. — Ты мне стекло лобовое разбил, капот погнут! Сколько сейчас стоит — знаешь?

— Мужики, отпустите! Не помню ничего…

Щурясь от летящего в салон снега, Борис вывел машину на шоссе, и только когда свернул к Москве, в голову ударило: первый же гаишник остановит разбитые «жигули», увидит раненого… Справа впереди виднелась автобусная остановка. Пустая.

— Витька, платок есть? Оботри ему рожу. Сейчас будем расставаться.

В мгновение ока они вытащили своего пассажира, прислонили к бетонной стенке остановки.

— Держи четвертак! — Борис засунул купюру в нагрудный карман ковбойки. — Доедешь до Москвы, там метро, доберёшься.

— Спасибо, мужики, — прохрипел раненый и стал оседать…

Оба, не оглядываясь, кинулись к машине.

Борис мчал по шоссе, лихорадочно думал о том, что теперь придётся, не заезжая в Онкоцентр, сразу же окольными путями пробираться к Николаю Ивановичу, благо суббота, хоть в этом повезло. По субботам и воскресеньям тот всегда у своего гаража, чинит чужие машины, прирабатывает к пенсии.

— Витька, осмотри сиденье, крови не осталось?

— Вроде нет… Только лужа. Обоссался. Дай какую‑нибудь тряпку. Знаешь, кажется, у него ребра сломаны.

— Не сдохнет. — Борис передал тряпку через плечо.

— Не должен. Если ещё и пневмонией не заболеет. Холодно. В одной ковбойке… Достал «Скрижали»?

— Не до «Скрижалей». Въедем в город, высажу у первого же метро, сам доедешь до Онкоцентра. Все сдашь. О том, что случилось, не болтай. Ясно? И про тётушку Кетован тоже.