Карта реки времени

А я остался против беленой стены, увитой плющом.. Как два года назад и как шесть лет назад, когда я гостил здесь с женой и дочкой, понизу цвели высокие кусты гибискуса, вились пчелы.

Все тот же старенький белый «Фиат» остановился рядом. Донато открыл дверь. Я сел, и мы через распахнутые металлические врата выехали на улицу Каноза.

В этот ранний час главная трасса провинциального городка, связывающая его центр с окраиной, была затоплена рекой автомобилей. Одни люди ехали на виноградники, во фруктовые сады убирать по холодку урожай, другие, наоборот, стремились в промышленную зону, на работу в мастерские, учреждения и магазины. Донато, как всегда, с непостижимой артистической лёгкостью влился в тесный поток разноцветного автотранспорта.

— Теперь говори, — произнёс он, — О чём ты хотел сказать?

Я молчал, боясь отвлечь его внимание. Кроме того, показалось неловким рассказывать о «биологических часах», своей затее, которая сейчас вдруг стала выглядеть в моих глазах эгоистичной, более того – глупой.

Свернули направо, поползли совсем узкой улочкой, на которой, как помнилось, по субботам лоточники разбивали пёстрый и крикливый рынок дешёвой одежды, а теперь впритык, почти бампер к бамперу, тащились навстречу, в сторону центра автомашины.

— Чао, Донато! – то и дело раздавалось из открытых окон автомобилей.

— Бон джорно! – отзывался он. – Доброе утро!

Рассветное солнце, сверкание движущегося потока, атмосфера благожелательности… Очутиться среди всего этого само по себе уже было счастьем.

— Так о чём ты хотел сказать? – снова спросил Донато, когда мы вырвались на широкую, неожиданно пустую площадь, посередине которой сгрудились помятые домики на колёсах. Вокруг бегали цыганские дети.

Снова свернули направо. В одиночестве покатили длинной улицей.

Я решился. Запинаясь от всё более одолевавшего меня смятения, поведал о своём состоянии, о том, каким диковинным образом вздумал вернуть себе молодость.

— Это очень интересно, — Донато ехал теперь по безлюдной набережной мимо гвардейского строя высоких пальм. – Ты должен сначала нарисовать карту.

   - Какую карту?

— Своей реки времени. С картой тебе будет легче ориентироваться, найти самые счастливые дни.

Он подъехал к одинокому павильончику с фонтаном у входа. Возле каменной чаши фонтана лениво покуривал толстый старик в майке и мятых джинсах.

Донато вышел со мной из машины, что‑то сказал ему по–итальянски. Тот вгляделся в меня, широко осклабился, шагнул навстречу.

— Владимиро! – воскликнул он, обнимая меня и подставляя небритую щеку.

— Это Пеппино, — напомнил Донато, — ты не узнал его?

Я узнал сильно постаревшего начальника пляжа скорее по запаху алкоголя. Он и прежде с утра пораньше был уже под хмельком.

Передав меня с рук на руки, Донато спросил:

— Когда за тобой приехать? Сейчас семь утра. Три часа тебе хватит?

— Донато, страшно неловко, чтобы ты меня возил…

— Я – твой слуга, — отрезал Донато. – Тебе хватит три часа? Тогда здесь у фонтана ровно в десять.

Он поехал обратно в костёл на утреннюю мессу. А мы с Пеппино вошли в павильон, где в одиночестве помигивали игральные автоматы и, привалясь спиной к стойке пустого кафе, отхлёбывал кофе из чашечки человек с поределой шевелюрой.

— Марио! – приказал Пеппино, — дай ему ля седиа!

Тот поставил чашечку, перегнулся через стойку, извлёк белый пластиковый стул и вручил его мне.

— Пёрке? – удивился я. – Зачем?

Но Пеппино добродушно похлопал меня по плечу, жестом пояснил, что, мол, пригодится.

Свободной рукой я отвёл каскад разноцветных пластиковых шнуров, заслоняющих выход. И пошёл к морю мимо стоящих впритык друг к другу запертых пляжных кабинок, увязая в толстом слое золотистого песка. Сколько видел глаз, ни справа, ни слева на всём пространстве многокилометрового пляжа не было ни одного человека.

Море, похожее на матросскую тельняшку, гнало через мелководье волны, вскипающие белыми полосами пены.

Я утвердил стул в песке, бросил на спинку полотенце, сорвал с себя одежду, вошёл в воду и поплыл навстречу шипящим волнам.

…Покамест читатель с некоторым раздражением размышляет о том, почему эти итальянцы так со мной цацкаются, и зачем мне ещё взбрела блажь вспоминать о каких‑то счастливых днях, когда одного этого утра у Адриатического моря достаточно было бы, чтобы помнить о нём всю жизнь, я все плыл и думал о неожиданном совете Донато.

Хотя за прибрежными отмелями, на глубине, море стало спокойным, я побаивался по первому дню заплывать слишком далеко. Побаивался того, что слишком ослаб за последние годы. А быть может, и разучился плавать по–настоящему.

Изворачиваясь в воде, чтобы лечь на спину, мельком увидел на берегу свой одинокий стул.

«Почти все друзья юности умерли. Практически я остался один из всего поколения» — мысль поразила, лишая воли.

Море покачивало меня на своей груди. Я казался себе всплывшим трупом, и впервые со всей трезвостью осознавал, что мне осталось жить считанное количество лет, а может быть и месяцев…

Они словно ожили, те, кто умерли раньше меня. Их лица хаотически замелькали между мной и голубизной неба. С кем‑то я был счастлив, кое‑кто причинил мне много горя. Но сейчас это не имело отношения к делу. Я чувствовал, что, если бы хоть один из этих призраков действительно ожил, предстал передо мной, я бы сказал ему самые милующие слова, попросил прощения хотя бы только за то, что жив.

Стыдно стало своей немощи, своих опасений. Я поплыл в сторону чуть виднеющейся в солнечном туманце гавани с маяком, где высился неуклюжий силуэт элеватора и холодильник рыбного порта.

«Поддался гипнозу цифр своего возраста, заложил в мозг программу, будто бы обязательного разрушения», — зло подумал я, все‑таки доплыв до маяка.

На обратном пути почувствовал сильную слабость, озноб.

Выйдя на берег, первым делом достал часы из кармана брюк. Оказалось, я провёл в море час. Первым делом крепко растёрся полотенцем. Расстелил его на прогретом песке, лёг, отдав себя лучам солнца. И лишь теперь обратил внимание – появились люди. Несколько семей с детьми. Детишки были на удивление тепло одеты. Мамы и бабушки кормили их пиццей и фруктами в тени пляжных зонтиков.

Как когда‑то, перед самой войной, кормила меня моя мама на евпаторийском пляже. Она тогда была молодая, моя мама…

Припекало. Я оделся, прихватил свой стульчик и пошёл к павильону. Издали услышал – оттуда звучит поп–музыка, грохочут игральные автоматы. Навстречу со складными шезлонгами, надувными матрацами тащились любители жаркого солнца.

В спасительной тени павильона я с благодарностью вернул стульчик Марио, которому было не до меня. Он занимался продажей мороженого, кофе и прохладительных напитков.

До встречи с Донато оставалось минут двадцать.

На набережной у фонтана Пеппино балагурил с кучерявой женщиной в шортах. На ногах её были роликовые коньки.

— Русский! – он хвастливо ткнул пальцем в мою сторону, когда я проходил мимо. – Я его знаю. Мой друг!

Я сидел на скамье в сквозной тени пальмы, думал о том, что вот сейчас в душе осудил фамильярность старого пьяницы, но если бы он и тот же Марио исчезли, умерли, а потом чудом возникли снова, как я был бы по–детски рад.

С проезжей части послышался короткий гудок.

Подчаливал белый «Фиат». Я глянул на часы. Было десять. Донато приехал минута в минуту.

3.

Карта лежала на письменном столе.

Я то ходил взад–вперёд по комнате, то останавливался у открытого окна. Снизу, с церковного двора, доносились глухие удары футбольного мяча, азартные вопли мальчишек и тоненькие голоса девочек, которые стайками вились вокруг футболистов, норовя тоже принять участие в игре.

Так оно было всегда, сколько я сюда приезжал и жил в этой комнате.

Рисуя карту реки Времени, я думал о том, что для начала мне будет легче вспоминать ситуации недавнего прошлого нежели отдалённое годами. Потому и начертал стрелку, указывающую, что я буду двигаться против течения. Из настоящего в прошлое.

С другой стороны, двигаться против течения всегда труднее. Особенно, если у тебя нет двигателя с достаточным количеством горючего.

Горючее – пафос, уверенность в том, что эксперимент по переводу стрелок «биологических часов» необходим не только мне, но и моим читателям – этого горючего было в избытке.

Грубо разбив протяжение реки на отрезки десятилетий, я неожиданно быстро оказался перед необходимостью немедленно пуститься в путешествие.

«Но что есть для меня счастье?» — думал я. – «Несомненно, счастьем было то давнее утро, когда я впервые выплывал на шлюпке из устья реки в Чёрное море. А приехать сюда, к дону Донато, слышать крики ребятни под окном. А помнить всем телом свежесть после заплыва к гавани?..»

Получалось, что я бываю счастлив, лишь находясь наедине с природой, без людей.

Внимательный читатель скажет: «Чего зря мудрить? В жизни так мало счастливых дней. Взял бы и снова, как когда‑то, начал упражняться, вспоминать то самое утро на шлюпке».

Но я чувствовал, что та золотая жила уже выработана. Не только по чужим, но и по своим следам ходить не следует.

— Занят? – улыбчивый Донато стоял в дверях, держа в руках аккуратно сложенное пляжное полотенце. – Привёз мотоциклист. Пеппино передал. Ничего страшного. Идём обедать.

Я шёл за ним по коридору, клял себя за очередное проявление забывчивости. «Так можно докатиться до проявления старческого маразма», — думал я, — «Пора! Пора срочно заняться собой!»

Во время обеда Донато рассказал, что после утренней мессы к нему подходили наши общие знакомые, узнавшие о моём приезде. Просили передать, что хотят повидаться, приглашают в гости.

— Получился целый список. Сегодня вечером ты ужинаешь у Дженаро. Он приедет за тобой раньше – в пять часов. Хочет сначала куда‑то повезти.

— А ты поедешь?

— Занят на собрании общины.

— Кто этот Дженаро? Я его не знаю.

— А он тебя помнит. Помнит и твою дочку. Он теперь аграрий.

— Что за имя?

— Дженаро – по–нашему, по–итальянски значит Январь.

До пяти оставалось меньше трёх часов.

После обеда Донато пошёл к себе вздремнуть. Он вставал очень рано, ложился поздно. Полчаса дневного сна освежали его, как родниковая вода.

А я спустился на первый этаж, насквозь прошёл сумрачным, стерильно чистым пространством храма. Вышел не во двор, а прямо на выжженную солнцем улицу.

В этот час сиесты ни прохожих, ни машин почти не было видно. Только невдалеке, на другой стороне улицы, плёлся медленно удаляющийся старик с палкой.

— Борька! – я чуть не окликнул его. Должно быть большинство стариков мира похожи друг на друга.

…Вот так же медленно Боря идёт со мной по Красноармейской улице в Москве. Провожаю его к метро.

Мой ровесник, неизлечимо больной, переживший уже два инфаркта, он нашёл меня через 50 лет со времён нашей юношеской дружбы. Объявился по телефону, боясь, что я давно позабыл даже его имя.

И вот он у меня. Приволок тяжёлую хозяйственную сумку, где, как оказывается, лежат накупленные им ингредиенты для «настоящего грузинского харчо и шашлыка».

Медлительно хозяйствует на кухне, заставляя меня ассистировать.

Конечно, вся эта деятельность – от смущения. Он не понимает того, что я действительно счастлив видеть его, слышать глуховатый голос.

— Как‑то зимой после школы зашёл к тебе, не застал. Твоя мама, Белла Анатольевна, усадила за стол, заставила есть котлеты с макаронами, угостила горячим компотом.

Он помнит мою маму!

И харчо хорош, и шашлык хорош. Жаль только, что Боре нельзя выпить ни капли спиртного.

Вечером провожаю его к метро.

А вскоре и сам приезжаю к нему в гости.

Обширная квартира в старинном, добротном доме. Трогательно чтит память своей давно умершей жены. Повсюду развешены её увеличенные фотографии в рамках. Есть две взрослых замужних дочери с детьми.

Он обихожен. Ни в чём не нуждается. Перечитывает книги из своей большой библиотеки. Любит сам похаживать на ближайший рынок. Гурманствует понемногу.

Я, конечно же, рад за него. Блаженствую, в то время как он, приняв прописанное лекарство, полёживает на диване, напоминает о забытых мною подробностях нашей молодости.

Читатель скажет: «Ну вот ещё один счастливый миг. Тихий остров среди бурной реки жизни…»

Обожди, читатель. Не спеши с выводами.

— Знаешь, — говорит Боря, — я очень любил свою жену. До сих пор люблю. И при этом всегда изменял. Где угодно, с кем угодно. Не считал и не считаю это за грех. Особенно любил молоденьких девушек. Как цыплят табака.

Мне становится противно. И я, ни секунды не подумав, уверенно произношу:

— Может, твоя жена обо всём догадывалась. От этого и умерла так рано.

… Через несколько дней мне позвонила одна из его дочек. Сообщила, что Боря умер во сне.

Сбитый с ног утратой, я сообразил, что тогда он томился, неверующий, хотел хоть кому‑то исповедаться, выговорить душу…

Старик с палкой исчез. Видимо, свернул налево в узкий проход меж громоздящихся впритык средневековых каменных зданий то ли 15, то ли 16 века.

Итальянские улицы с их старинными мраморными храмами, пустыми в этот час, закрытыми магазинами и мастерскими равнодушно отражали моё продвижение в своих зеркальных витринах.