Что с тобой случилось, мальчик?

А ты знаешь: кофе я не пью, ненавижу. Чая у них нет. Тогда она открыла две бутылки «Фанты».

Я ещё подумал, надо пару бутылок с собой попросить. Пока буду грести до Турции, пить захочется. И только стал наворачивать, к столику подошёл пёс.

Ем я это мясо. Наперчено — жуть. А он сидит, провожает взглядом каждый кусок. Тощий такой пёс. Одно ухо, как локатор, ходит, другое, надорванное, не поднимается.

Съел я мясо, принялся за хачапури. Запиваю «Фантой». Он все смотрит. Ну, кинул я в него куском пирога. Пёс сперва отскочил, потом хвать — сглотнул. Подошёл поближе, хвостом виляет. Наглая такая псина.

Отломил я другой кусок, ткнул в остатки подливки. Я был убеждён, что наперчённое есть не будет. Он и это сожрал. Ну, думаю, этак мне ничего не достанется.

Доел я все, допил. Принесла мне официантка две «Фанты» с собой, рассчитался. Денег осталось, помню, шесть рублей с мелочью.

Вышел на набережную. А пёс за мной.

Совсем уже вечер настал. Гуляющие расхаживают. Впрочем, немного их было. Все‑таки декабрь.

Перешёл я на другую сторону, к морю. Там причал. Помнишь, от которого катера летом уходят на морские прогулки? Мы с тобой много раз от него уплывали.

С двумя бутылками в руке дошагал до причала. Запихал «Фанту» в карманы куртки, облокотился о поручень.

Волны плещут почти невидимые. Только вблизи в свете фонаря зелёным светом отсвечивают. Вот, думаю, и меня ночь застанет посреди Чёрного моря. Жутковато сделалось. Думаю, утром отплывать надо, пораньше. С другой стороны, лучше позже, чтоб пограничники не увидели, когда самую опасную зону переходить буду. Если пройду — дальше по компасу, всё время на юго–запад. Хочешь не хочешь — в Турцию упрёшься. Компас на руке выше часов надет, школьный, тот самый, что ты подарил.

Накатывают волны, холодом дышат. Повернулся я, чтоб пойти домой, и увидел: город огнями сверкает. Огни в горы взбираются, видно, как ниточки улиц тянутся пунктиром неоновых светильников, машины едут, фарами светят.

И тогда подумалось: «Никто в этом городе меня не знает, у всех тёплые дома, постели. Небось телевизоры смотрят, ужинают…»

Двинулся я по причалу, и рядом какая‑то тень двинулась. Смотрю — тот самый пёс. Идёт возле ног, хвостом виляет.

Вроде теплее стало.

Дошёл берегом моря к лодочному причалу. Хотел поглядеть, что там делается. Ещё издали увидел: прожектор с крыши пограничной будки светом лупит, освещает весь ряд зачаленных лодок, а в самой будке солдат торчит.

Тут же свернул к дому. Подошёл к ограде, толкнул калитку и захлопнул её перед носом пса.

На втором этаже, где хозяева, окна светятся. А внизу темно. Тычу ключом в дверь, в замочную скважину, еле попал. Раскрыл дверь, а мимо меня пёс.

Я нашарил на стене выключатель, лампочка зажглась под потолком. Спрашиваю пса:

— Как же ты, наглец, сквозь ограду проник?

Молчит. Только хвостом виляет.

Вытащил я из карманов свою «Фанту», поставил на стол. Чувствую, в комнате холодильник. Скинул куртку, достал из сумки сало, отрезал корочку, бросил псу. Выключил свет.

И не раздеваясь, скорей на раскладушку, натянул на себя одеяло. Думаю: «Ещё не хватает воспаление лёгких получить».

Вдруг на ногах тяжело сделалось. Это пёс прыгнул и улёгся.

— Ну ты даёшь, — говорю. — Такого наглеца я ещё не встречал.

А он вздохнул. Как человек.

— Ладно, — говорю, — смотри, псина, если блох напустишь…

В ногах стало горячо. И я уснул.

В ту ночь приснился мне сон, какого наверняка никто не видел.

Я стою у нас дома возле окна. А в чёрном небе звезды образовались в созвездия, похожие на буквы. Не наши. Неизвестно какого алфавита. Яркие, плавают в небе, кружат, будто силятся, чтоб я что‑то прочёл.

А я ничего не могу понять.

И вдруг их начинает заслонять что‑то громадное, как туча.

Вижу: это бородатый человек, летящий по небу.

Кричу: «Папа! Папа!»

Пока ты пришёл из соседней комнаты, человек пролетел.

И я проснулся. Досада взяла, что ты не увидел. Не объяснил.

Тут как током ударило: «Я же не дома — в Сухуми. Мне бежать надо!»

А в комнате темно. Сколько ни пялься на циферблат — не различишь, который час. Подтянул к себе стул, где висела сумка, вытащил фонарик, посветил на часы. Полвосьмого.

Набрался духа, выскочил из‑под одеяла в этот холодильник, скорее надел куртку, «молнию» доверху застегнул. Думаю, надо успеть где‑нибудь перекусить — и на причал. Там же выпускают в девять.

Засунул в сумку обе бутылки, взял её с собой. Выпустил пса. Дверь запер. Решил перед завтраком на всякий случай глянуть, что делается на причале.

Иду туда. На улице фонари горят, а меня уже обгоняют люди с вёслами, корзинами, спиннингами. Смотрю, возле лодок дым от запускаемых моторов, толпа народа. Прошёл я свободно вместе с другими мимо пограничника в застеклённой будке. Телефон, у него там, бинокль на полочке. «Ну, — думаю, — если сейчас в этой суматохе не смоюсь, другого шанса не будет».

— А весла‑то в комнате остались! Ну ладно! Что было бы, если бы хозяин меня здесь с ними застукал?!

Никто на меня внимания не обращает, все к лову готовятся. Замки на цепях отомкнуты. Лодки — вот они, колышутся. Во многих уже люди сидят, укладывают снасти, на часы поглядывают.

Все дальше иду по причалу. Между прочим, увидел одну шлюпку дюралевую с двумя моторами на корме. Вот бы, думаю, в такую забраться и рвануть… А возле неё целая компания возится из трёх или четырёх рыбаков. Прошёл мимо.

Вдруг слышу:

— Здесь я, здесь! Иди сюда!

Смотрю, на причале старик вчерашний седой, в серой шапочке. Меня зовёт, рукой машет.

И я понял: вот он, единственный шанс.

— Пришёл — молодец, — говорит. — С рыбой будешь. Забирайся в лодку, удерживай её вёслами. Имя твоё какое?

— Коля, — отвечаю, — Николай.

— А меня Шота Степанович зовут.

Он руками придержал лодку, и я спрыгнул в неё. Из‑под решётчатого настила фонтанчики воды всплеснули.

Сел я на среднее сиденье, примостил рядом сумку, за весла взялся. Смотрю, банка консервная на дне плавает. Думаю: хоть будет чем воду вычерпывать.

— А где же якорь? — говорю.

Старик переставил с причала в лодку свою корзину с каким‑то барахлом, отвечает:

— Ловить самодуром якорь не нужен. Снасть у тебя есть?

— Нет никакой снасти.

— Как же так? Слушай, у меня здесь только один самодур.

В этот миг фонари на причале погасли. Вокруг заревели моторы, заплескали весла. Лодки потянулись к выходу в море.

— Черт с ним, — говорю. — Просто посмотрю, как вы ловите.

— Нет, — говорит, — это не дело. Слушай, я сейчас домой схожу, самодур принесу. Десять минут туда, десять минут — обратно.

У меня камень с души упал.

— Спасибо, — говорю, — обожду. Не спешите.

И только старик повернулся, пошёл, как откуда‑то из‑за пустой лодки, которая рядом на цепи моталась, возникла эта псина. Прыг ко мне. Уселся на носу. Сидит.

— Пошёл вон! — говорю и снова берусь за весла. Пёс ни с места. Думаю: «Ладно! Не так одиноко будет!»

Смотрю, старика уже не видно.

Рванул вёслами, пристроился за какой‑то белой шлюпкой. А сзади ещё две с рыбаками. Последние.

Течение реки подхватило. Успевай только оглядываться. Ведь гребёшь, сидя спиной к движению. Какой дурак это придумал?! Едва не врезался в мотор белой шлюпки. Там очкарик какой‑то сидел, вроде тебя, лохматый, вёслами загребал.

Он проскочил эту мель между песчаной косой и берегом. И я за ним. Проскочил.

Несёт по инерции мимо него. А он весла бросил, двигатель запускает, за шнур дёргает. А мотор не заводится. Тут он матом меня обложил.

А мне смешно. Смотрю, я уже в море, и погранбудка удаляется. Проскочил.

Гребу, озираюсь. Те, кто первые на моторах, далеко ушли. Чуть не до горизонта.

Солнце из‑за гор всходит. И собака моя на носу сидит. Как‑то поверилось, что все удачно получится, всё будет хорошо. И это самое лучшее из всего, что было.

Есть захотелось жутко. Я отгрёб ещё немного. Думаю: «Надо как следует заправиться перед броском». Остановился. Достал из сумки сало, сухари. Ножом сковырнул крышку с «Фанты». Поел, запивая из бутылки. Псу тоже шматок сала кинул, да неудачно: попало на дно, под решётку, в вонючую воду.

Тот спрыгнул с носа, все‑таки исхитрился, достал. И снова на нос забрался. Сидит, ухом поводит. «Назову его, — думаю, — Матросом. Или лучше Ворчуном». Почему Ворчуном — сам не знаю, просто такая мысль пришла.

Сдвинул я рукав повыше, взглянул на стрелку компаса. Потом перевёл дыхание. Взялся за рукоятки весел. И как начал шпарить на юго–запад!

Вода под килем звенит, солёные капли с весел брызгают, на лицо попадают. Утираться некогда. Гребу!

И если честно: вот о чём я думал тогда с каждым взмахом весел:

Будьте вы прокляты с вашими мусорными баками!

С вашими психинтернатами!

С вашими разводами!

С вашей докторской колбасой!

С вашими очередями и морозами!

С вашей школой и комсомолом!

С вашим Львом Лещенко и Леонидом Брежневым!

С вашим Черненко!

Стало жарко. Солнце от гор оторвалось. Рванул я «молнию» на куртке, расстегнул. Огляделся. Есть ещё несколько лодок дальше меня — рыбаки рыбу ловят.

А город Сухуми уже чуть виден — просто полоска берега с крышами зданий, за которыми высятся горы.

Ничего не было жалко. Ни мать. Ни тебя.

Гребу и думаю: «Прощайте, дорогие родители! Счастливо оставаться! Спасибо за моё исковерканное детство!»

Прошёл я мимо тех рыбаков. Они ещё на меня оглянулись, один, помню, крикнул: «Дальше не ходи!»

«Фига с два! — думаю. — И вы оставайтесь со своей селёдкой и погранбудкой!»

Все дальше они, все дальше. Стали словно клочки мусора на чистом море.

И хоть ладони саднило, мускулы заныли, я все махал вёслами, отпихивался от толщи волн. „ Глянул вперёд, а там бескрайний синий простор. Свобода! Собака моя в клубок свернулась, лежит. Наверное, укачало.

Думаю: хорошо, большой волны нет. И погода мировая, как на заказ. Выхожу в международные воды.

Только бросил весла, хотел снова на компас взглянуть — неизвестно откуда катер. Летит ко мне.

Сначала подумал, что это сейнер рыбацкий. А у него пулемёты торчат на носу, на корме…

Он такую дугу описал, снизил скорость. Задним ходом приближается. Вдруг рявкнул громко, на все море:

— Эй, на шлюпке, готовьтесь принять конец!

Я будто окаменел. Сижу. Не знаю, что делать. Смотрю, там на корме два матроса с карабинами. У одного в руках свёрнутый кольцами канат. У другого — мегафон.