Дни

Тут солидная дама, нахмурившись, спрашивает:

– Вы что – о моей карточке говорите?

– Ну, так что? – обращается Фрэнк к девице, не спуская с нее глаз.

Та продолжает глазеть на него, потом медленно опускает голову и вздыхает. Запускает руку в карман и достает карточку.

– Подумаешь – какой-то паршивый «алюминий»!

Ограбленная женщина так и застывает с открытым ртом; правда, неясно, что тому причиной – то ли изумление при виде собственной карточки в руке девицы, то ли возмущение тем, что разглашен ее статус владелицы самого ничтожного счета в «Днях». Она выхватывает свою карточку и поспешно засовывает ее обратно в сумочку.

Поезд замедляет ход. Голос дважды объявляет название станции.

– Выходите здесь, – приказывает Фрэнк, отступая назад.

Девица вскакивает и, мотнув головой, устремляется к ближайшему выходу.

– Вы что же, позволите ей так вот уйти? – спрашивает женщина Фрэнка. – Негодяйка украла у меня карточку. Ее надо арестовать. Задержите ее! – Она обращается уже ко всему вагону. – Задержите ее, кто-нибудь!

Никто не двигается с места.

– Вам же вернули карточку, – говорит Фрэнк. – Если вам так хочется ее арестовать, вы ее и задерживайте.

Двери открываются, и девица, наглая до предела, на прощанье игриво машет Фрэнку и своей несостоявшейся жертве.

– Это же надо! – возмущается женщина.

Фрэнк возвращается на свое место. Двери закрываются, поезд снова набирает скорость. Вдруг вагон дергается, Фрэнк теряет равновесие и неловко опускается на сиденье, придавив газету. Он вытаскивает из-под себя газету и расправляет страницы. Прежде чем снова погрузиться в чтение, он бросает взгляд на солидную даму.

Та все еще смотрит на него и покачивает головой. И только убедившись, что он получил должную дозу ее презрения, она снова принимается за журнал и заусенец.

Нет, тут ему решительно нечего делать.

3

Гордыня: один из семи смертных грехов

7.24

Линда Триветт проснулась еще в начале шестого и с тех пор все лежала в постели, наблюдая, как за шторами на окне спальни постепенно начинает брезжить свет. Теперь уже поздно притворяться, что удастся снова уснуть. Для этого она слишком перевозбуждена. Собственно, она еще накануне боялась, что вовсе не заснет, и потому приняла две таблетки снотворного, даже не надеясь, что они подействуют, – но они подействовали. Гордону, ясное дело, фармацевтическая помощь не понадобилась. Как будто это был самый обычный вечер, он закрыл книгу, которую Линда взяла для него в библиотеке (руководство по выработке твердого характера), одолев, как всегда, меньше одной страницы, затем положил книгу на тумбочку, на книгу – очки, выключил «свет, повернулся на бок и почти сразу захрапел.

Он и сейчас похрапывает, ритмично издавая поочередные хлюпы-фырки, которые Линда почти – но не вполне – приучилась не замечать. Вот он лежит – подушка под головой сбита в ком, прядь тонких, соломенного цвета волос наползла на бровь, из безвольного рта на подушку сочится струйка слюны. Сон стер годы с его лица – он похож на ребенка.

В порыве нежности (но не любви – Линда слишком хорошо знает Гордона, чтобы чувствовать к нему любовь) она протягивает руку к его лицу и тихонько откидывает непослушную прядь.

Потом осторожно – дабы не разбудить мужа – вылезает из постели, хотя, чтобы вырвать Гордона из фазы «быстрого» сна, понадобилось бы непрямое попадание бомбы одновременно с ударом гаубицы. Надев поверх ночной рубашки бархатный халат, Линда спускается вниз, на кухню, и заваривает себе чай.

Она с трудом верит, что сегодняшний день наконец наступил. Она ждала этого утра с того самого дня, неделю с лишним назад, когда они с Гордоном получили по почте уведомление о том, что их прошение об открытии счета в «Днях» принято и что «серебряная» карточка будет им доставлена позже в тот же день. Линда отменила назначенные визиты клиенток и осталась дома, чтобы лично встретить курьера, когда тот появится. Вот это было зрелище (оно непременно заставит соседей трепать языками): к их дому подкатил курьер из «Дней», поставил мотоцикл на подпорку, расстегнул кобуру на поясе и, опасливо оглядевшись по сторонам, зашагал по садовой дорожке, постучал в дверь и вручил хозяйке громоздкий, тщательно запакованный сверток, который он нес в перекинутом через плечо мешке. Линда видела, как в окнах по всей улице дергались тюлевые занавески, пока она расписывалась в получении посылки и пока курьер шагал обратно к мотоциклу, закрепляя под подбородком ремешок от своего наполовину черного, наполовину белого шлема.

Как ей удалось сдержаться и не распечатать сверток до тех пор, когда вернется с работы Гордон, – Линда уже не помнит. Ее самообладание ошеломило ее саму, а заодно Марджи, Пэт и Беллу, которые забегали к ней в тот день под разными предлогами, надеясь мельком взглянуть на самое взаправдашнее «серебро» от «Дней». Марджи с мужем когда-то подавали на «алюминий», но все еще пребывали в неведении, приняты ли они, – так что именно Марджи смотрела на сверток с самой жгучей завистью.

– «Серебро», – вздохнула она. – Нам с Тимовой зарплатой «серебро» никак не осилить.

Линда подумала, что с той суммой, которую платят Тиму на упаковочной фабрике, они едва осилят и «алюминий». С ее стороны такая мысль была, пожалуй, некоторым зазнайством, – но когда же еще ей было зазнаваться, как не в такой день?

Линда ответила:

– Ну, Гордон недавно в банке получил небольшую прибавку, да и я кое-что зарабатываю парикмахерством… – Она пожала плечами, как будто все это объясняло получение «серебра» от «Дней».

Это была неправда. Поводя плечами, она отрицала пять лет борьбы, каторжного труда, самопожертвования, самоотречения и самодисциплины, когда они с Гордоном подсчитывали каждый пенни, урезали себя во всем и работали по выходным. Пять лет приходилось чинить одежду вместо того, чтобы выбрасывать, когда та отслужила свой срок, проводить вечера дома вместо того, чтобы куда-то выходить, зимовать с термостатом, переключенным на минимальную температуру, встречать Рождество без елки и без гирлянд, обмениваясь лишь скромнейшими подарками. Пять лет они откладывали решение завести детей (ведь дети – большая финансовая ответственность). Пять тяжелейших лет прошло, пока они с Гордоном не наскребли минимальный капитал, который требовался для того, чтобы стать держателями «серебра». (Разумеется, они могли бы подать на «алюминиевый» счет, как только появилась эта новая ступень, но Линда решила, что они будут копить дальше, раз уж положили глаз на «серебро», – да к тому же, чего греха таить, «алюминий» – это все-таки что-то чересчур доступное и расхожее.)

Стоило ли терпеть такие лишения? Конечно стоило! Все искупил тот миг, когда они с Гордоном уселись рядышком, содрали со свертка коричневую оберточную бумагу и извлекли каталог «Дней» с тонким конвертом.

Каталог был увесистый – толщиной с три телефонных справочника, и обрез страниц (тонких, как луковая шелуха) был выкрашен в шесть цветов радуги, обозначающих шесть ныне действующих этажей магазина – от Красного до Синего.

Гордон сразу принялся листать каталог. Линда же тем временем аккуратно вскрыла конверт кухонным ножом, запустила в него руку и вытащила «серебро» от «Дней».

«Серебро» от «Дней» – а на нем рельефными заглавными буквами проставлены их имена!

Как она ликовала, вертя карточку в руках, поворачивая ее и так и этак, любуясь игрой света на гладкой поверхности и на выпуклостях букв, из которых складывались слова: ГОРДОН И ЛИНДА ТРИВЕТТ, – да за это можно было еще не такие лишения претерпеть!

Линда предложила отправиться в гигамаркет на следующий же день, но Гордон заметил, что пока они не подпишут и не вернут приложенный к карточке текст заявления об отказе от претензий, пока они не получат от магазина уведомления о его получении, – до тех пор им еще не позволено переступать порог «Дней».

Он прочел текст заявления вслух, мямля и пропуская абзацы, плотно напичканные юридическим жаргоном (их он обещал просмотреть внимательнее позже). Общий же смысл заявления, кажется, сводился к тому, что «Дни» не несут никакой ответственности за то, что может произойти с Триветтами, когда они будут находиться в помещении магазина; кроме того, если Триветты нарушат хотя бы одно из правил, перечисленных «здесь и далее», они не будут иметь права требовать от гигамаркета возмещения или компенсации ущерба.

Линда выслушала все это терпеливо, но не очень внимательно и, едва Гордон закончил чтение, дрожащей от волнения рукой расписалась рядом с его подписью над пунктирной линией в самом низу заявления.

На следующее утро она отослала по почте конверт с заявлением, а также два фото (свое и Гордона) такого же размера, как для паспорта, – этого требовала служба безопасности. Извещение о том, что заявление принято, пришло два дня спустя.

Это было утро прошлой субботы, и, как только им принесли уведомление, Линда предложила Гордону немедленно отправиться в магазин. Если они поедут прямо сейчас, то успеют как раз к открытию. Гордон ответил, что он не готов. Пожаловался на головную боль. У него, сказал он, была тяжелая неделя. Кроме того, он слышал всякие рассказы о том, что творится в «Днях» по субботам. Всякие истории о битком набитых торговых залах, о толкотне и толпах, о драках, безобразиях и даже смертях.

Линда отвечала, что слышала подобные рассказы о том, что творится в «Днях» каждый день, а не только по субботам, и отметает их как сплетни или, во всяком случае, преувеличения, распространяемые людьми, которые сами не имеют счета в «Днях» и потому готовы с наскока осуждать то, чего лишены. Но ей пришлось признать, что у Гордона и впрямь несколько усталый; даже измученный вид, и потому она не стала настаивать на своем и предложила отправиться в «Дни» в понедельник. Гордон на это возразил, что не может себе позволить взять отгул – ведь если они собираются поддерживать уровень доходов, необходимый для обладания карточкой, – а значит, если они поедут в магазин, то только в субботний день – или не поедут вовсе. Линда отвечала, что субботы у нее как раз самые занятые – и, следовательно, самые прибыльные – рабочие дни и что если он берет больничный, то ему этот день оплачивается, а ей за пропущенный день никто не платит. Да к тому же, разве он сам только что не возражал против поездки в магазин в субботу на том основании, что по субботам там чересчур опасно? Нельзя же так! Либо они рискуют попасть в субботнюю толкучку, либо едут туда в будний день.

Потом ей пришло в голову (хотя она об этом не обмолвилась), что Гордон явно выдумывает всякие предлоги, лишь бы не ехать в магазин. Неужели он ко всему охладел? После стольких лет, после стольких усилий?

Тогда она предложила вторник. Она подумала, что, пожалуй, сумеет дождаться вторника.

Гордон, как и следовало ожидать, снова возразил, что ни при каких обстоятельствах не может пропускать рабочий день, на что Линда (ее терпение уже готово было лопнуть) заявила, что в таком случае отправится в магазин одна. Как бы она ни хотела поехать в первый раз в «Дни» вместе с Гордоном – но следующей субботы она дожидаться просто не в силах.

Это сработало, как Линда и ожидала. Ни в коем случае Гордон не согласится отпустить ее одну в «Дни» с их общей карточкой! Он вздохнул и предложил компромисс: ближайший четверг.

Хорошо, пусть будет четверг. Линда, великодушная победительница, взяла мужа за руку и, старясь изобразить на лице понимающе-распутную улыбку, повела его вверх по лестнице, в спальню, а там попотчевала Особым Деликатесом, обычно приберегаемым для торжественных случаев вроде дня рождения или сочельника. И хотя действие это, как всегда, оставило дурной вкус во рту (и в фигуральном, и в буквальном смысле), оно того стоило. Когда она возвратилась из ванной, тщательно прополоскав рот, Гордон, лежавший нагишом на постели, выглядел уже менее подавленным – напротив, вполне удовлетворенным.

И вот оно, утро четверга, который, казалось Линде, никогда не наступит. Она сидит на кухне, пьет чай и чувствует себя, как в детстве на Рождество. Примерно через час ей нужно позвонить записанным на сегодня клиенткам (две окраски, один полуперманент) и сообщить им, что у Гордона страшный грипп и ей придется остаться дома, чтобы ухаживать за ним. Потом она позвонит в банк и расскажет менеджеру ту же историю: Гордон сегодня не придет – грипп, наверное, это двадцатичетырехчасовое напряжение сказывается, – но если он денек побудет дома и отдохнет немного, то к завтрашнему дню поправится. Сам Гордон совершенно не умеет врать, он только все испортит, будет бекать и мекать, перемежая слова неубедительным вялым покашливанием. Кроме того, ложь, если она исходит от заботливой жены, наверняка будет звучать куда правдоподобнее.

Линда не помнила, чтобы Гордон хотя бы раз брал больничный – даже тогда, когда ему действительно нездоровилось. Сейчас ведь все так ненадежно, даже если работаешь, как Гордон, консультантом по займам в небольшом местном отделении крупного национального банка (денежные ссуды – одно из немногих перспективных направлений в нашу эпоху с ее высоким уровнем безработицы и низкими доходами). Пропуск одного дня может продемонстрировать вам разницу между рабочим местом и местом в очереди за пособием. Но если бы только это, – Гордон вот уже несколько недель тихонько заискивал перед начальством. Помощник менеджера скоро должен был уйти, чтобы возглавить другое отделение банка, и Линда решила, что вакантная должность непременно должна достаться Гордону. Но тот – вместо того, чтобы поговорить с начальником о своем продвижении (которого он заслуживает, как никто другой), почему-то избрал другую тактику – усердно работать, ждать и надеяться. И сколько бы Линда ни твердила ему, что те, кто ждет и надеется, остаются ни с чем, что, по крайней мере, ему следовало бы делать кое-какие намеки, – а лучше всего, просто подойти и попросить, – он так до сих пор и не набрался мужества, чтобы предпринять что-нибудь действенное и позитивное. Ему гораздо больше хотелось бы, чтобы его усердие заметили и должным образом вознаградили. Бедняжка – такой наивный, такой невинный!

Перед Линдой на кухонном столе лежит каталог «Дней». Она придвигает огромный том поближе, в очередной раз дивясь его толщине. Да как ему и не быть таким толстым – ведь в нем перечислены, а во многих случаях еще и изображены, все до одного товары, выставленные для продажи в «Днях».

Все до одного? Против своей воли Линда не в силах этому поверить. Ведь считается, что «Дни» способны продать тебе все, что захочешь, все, что только ни есть в целом свете. Таков девиз магазина, и его можно найти на обложке каталога, под названием, где знаменитый логотип напечатан мелким шрифтом: «Все, что можно продать, будет куплено; все, что можно купить, будет продано». Из такого принципа исходил много лет назад Септимус День, основатель гигамаркета, – и это обещание «Дни» держат по сей день. (Линда уже ознакомилась с краткой историей магазина на внутренней стороне обложки.) Но как может каталог – пусть даже такой огромный – вместить все, любой товар, имеющийся в наличии? Это же невозможно, правда?

За ту неделю, в течение которой каталог был в распоряжении Линды, она успела просмотреть меньше четвертой части, зато ей удалось отыскать несколько предметов, которые она хотела бы купить. Она с трудом раскрывает тяжеленный том и листает его, добираясь до раздела, отмеченного бумажной закладкой. Галстуки. Глянцевый разворот ослепляет ее десятками мужских галстуков – на фотографиях показаны лишь некоторые из тысяч этих аксессуаров мужского костюма, которые перечисляются на соседних страницах. Линда нацелилась на темно-зеленый шелковый галстук с повторяющимся мотивом из монеток и обвела относящийся к нему серийный номер. Гордону нужно как-то оживить свой облик. В одежде его склонность к простому и обычному, конечно, хороша, однако не помешало бы внести какую-то веселую нотку, которая оживила бы консервативный наряд. Ей бы никогда не удалось убедить его надеть, скажем, яркую рубашку, но почему бы не попробовать уговорить Гордона на галстук с интересным орнаментом – особенно если орнамент этот (как на том галстуке, что она выбрала) тематически связан с его работой? И, как знать, может, именно этот галстук и обратит внимание начальника отделения на те Гордоновы черты характера, о существовании которых сама Линда давно знает – во всяком случае, верит, или (говоря начистоту) надеется на их существование. Она убеждена: когда-то Гордон был обаятельной личностью. Когда они еще только встречались и в первые годы их брака он был смел, решителен, импульсивен, даже дерзок… разве не так? Конечно, так оно и было. Просто с годами эта сторона его характера как-то сникла под возросшим бременем обязанностей и забот, подобно тому, как корпус корабля постепенно обрастает прилепившимися к нему моллюсками. Но теперь, когда у них наконец-то есть карточка от «Дней», все переменится. Отныне все будет совсем по-другому.

Она снова листает каталог, подбираясь к разделу «Часы», и там отыскивает другой предмет, который собирается непременно приобрести сегодня.

В самих этих часах на подставке нет ничего примечательного. Это имитация старинных часов в медном корпусе, со вставками «готической» филиграни, вьющейся кружевом поверх панелей темно-синего стекла; вместо ножек часы покоятся на спинах четырех крылатых херувимов, которые, пухлыми ручками поднося к губам трубы, изо всех сил трубят в них, раздувая щеки. Все это очень мило – однако в разделе часов выставлено множество других, куда более изящных и действительно красивых приборов для измерения времени. Но все дело в том, что образец, приглянувшийся Линде, – точная копия часов, некогда принадлежавших ее родителям и передававшихся по наследству по женской линии: от прабабушки к бабушке, от бабушки к матери Линды. Часы горделиво красовались на каминной полке в гостиной, мать Линды никогда не забывала вовремя завести их, а дважды в год хорошенько полировала, начищая медь до блеска. Это была, пожалуй, самая элегантная вещица в их доме и самая дорогая реликвия… до того дня; когда отец Линды позаботился о том, чтобы Линде они никогда не перешли по наследству.

Как только Линда увидела в каталоге «Дней» фотографию этих часов, она поняла: ей предоставляется второй шанс завладеть вещью, которой ее еще в детстве лишил один-единственный порыв слепой ярости. Казалось, часы сами терпеливо дожидались, когда же она найдет их на страницах каталога, и, лишь взглянув на снимок, она решила, что должна стать их владелицей. У нее просто нет выбора. И хотя Линда отметила закладками еще несколько товаров на сегодня, – ей было ясно: даже если она не купит больше ничего, то уж наверняка не шагнет за порог «Дней» без часов для себя и галстука для Гордона.

Светящиеся цифры табло на плите сообщают Линде, что время – 7.37. Через несколько минут она поднимется в спальню и разбудит Гордона, но пока еще можно понаслаждаться чаем, тишиной и спокойствием, а главное – сладостно-нетерпеливым посасываньем под ложечкой.

Сегодняшний день, убеждена она, будет величайшим в ее жизни.

4

Семь чудес древности: египетские пирамиды, висячие сады Семирамиды в Вавилоне, храм Артемиды Эфесской, статуя Зевса Олимпийского работы Фидия, Галикарнасский Мавзолей, Колосс Родосский и александрийский маяк на острове Фарос

7.37

«Северо-западная Площадь «Дней». Северо-западная Площадь «Дней».»

Фрэнк с усилием поднимается, складывает газету, сует ее в карман и пробирается к выходу из вагона; он держит пустой стаканчик из-под кофе и покачивается на ходу, приноравливаясь к торможению поезда.

Выйдя на платформу, он аккуратно кладет стаканчик в урну для мусора. Кроме него, здесь никто не вышел. Для покупателей – чересчур рано, да и для большинства работников тоже. На другом краю платформы ждут поезда пассажиры, едущие в противоположную сторону. Они тихо и угрюмо переговариваются между собой. На спинах их зеленых комбинезонов красуются логотипы «Дней» величиной с обеденную тарелку. Сбегая по лестнице к залу с билетными кассами, Фрэнк узнает в лицо ночного сторожа из «Дней», который усталым шагом поднимается ему навстречу. Раз ночной сторож так изможден – а об этом говорит его вид, – значит, и впрямь долгая выдалась ночь.

Фрэнк выходит со станции на Площадь «Дней», и навстречу ему, чуть не сбивая с ног, ударяет сильный порыв ветра. Магазин порождает собственный микроклимат: его стороны почти в два с половиной километра длиной создают сквозняки, словно в трубе; воздушные потоки, огибая здание, сталкиваются на всех четырех углах и образуют длинные тонкие вихри, которые вырываются наружу, спирально разбегаясь над площадью во все стороны, – так что декоративные кустарники дрожат на ветру, а пенные струи фонтанов отклоняются и перехлестывают через края бассейнов.

Фрэнк стискивает зубы, нагибает голову, точно бык, и начинает быстрым шагом пересекать площадь. Полы его пальто развеваются и липнут к ногам, а волосы мгновенно растрепываются. Ветер даже не столько холодный, сколько настырный и гадкий. Оттого что над площадью постоянно гуляют сквозняки, деревья здесь остаются чахлыми коротышками.

Железнодорожные станции расположены возле всех четырех углов Площади «Дней», а по ее периметру проходит маршрут автобуса, делающего по остановке посередине каждой стороны квадрата. Это означает, что покупателю, который добирается сюда общественным транспортом, нужно пройти пешком до магазина не менее полукилометра. Тех, кто приезжает на такси или на частном автомобиле, ждет сервис получше. Дороги, предназначенные только для такси, ведут к круглым площадкам перед четырьмя входами в магазин, а под площадью расположена семиэтажная подземная автостоянка с лифтами в вестибюлях. За подобным порядком скрывается безупречная логика – если, конечно, вы мыслите категориями торговца. Ведь те покупатели, которые помнят, что им придется тащить покупки домой в руках, покупать будут меньше, нацеливаясь в основном на маленькие, легкие и обычно менее дорогие товары. Неудобное расположение станций и автобусных остановок побуждает их пользоваться машинами и такси. А в салонах машин и такси места для покупок предостаточно. Кроме того, автостоянка – дополнительный источник дохода.

Фрэнк шагает по обочине подъездной дороги к «Дням», прикрывая глаза – не только для того, чтобы защитить их от колючих песчинок, которые поднимает и расшвыривает ветер, но еще и затем, чтобы не глядеть на здание. И все-таки краем глаза он видит, как высится впереди эта громада – настоящая гора, сложенная из кирпича. Похоже, площадь дает легкий уклон в ту сторону, словно первый и (как трубит слава) крупнейший гигамаркет в мире деформирует своей тяжестью поверхность планеты; впрочем, вполне возможно, такой уклон был просто частью общего архитектурного замысла, а цель его заключалась в том, чтобы по мере приближения к магазину шаги сами собой убыстрялись.

Лишь подойдя к северо-западному углу «Дней», Фрэнк наконец-таки отваживается посмотреть на здание, которое вот уже тридцать три года держит его в своей власти. От одного взгляда на это сооружение кружится голова, но Фрэнк всегда поражался не столько размерам гигамаркета, сколько количеству кирпичей, использованных для его возведения. Их здесь, наверное, миллиарды – а ведь каждый кирпичик уложен вручную, каждый в отдельности смазан раствором и помещен в нужное место рабочим, который терпеливо собирал свой анонимный сегмент мозаики, внося никак не отмеченный вклад в сооружение всей громадины. Время, ветер и непогода выщербили и изъели оспинами поверхность кирпичей, связывающий их раствор уже крошится, а «Дни» по-прежнему стоят – сбывшаяся мечта одного человека, дело рук тысяч.

Под огромными демонстрационными витринами, как всегда, сгрудились зеваки, или «витринные мухи» – в один, кое-где в два ряда, – длинная вереница людей, тянущаяся по всему периметру здания, прерываясь лишь напротив грузовых отсеков, которые находятся посередине каждой стороны. Большинство уже проснулось. Одни отщипывают от остатков бутербродов или припасенных кусочков пирога. (Каждый вечер сюда приходят работники благотворительного фонда и раздают «мухам» еду, воду и суп; на эту деятельность администрация «Дней» смотрит сквозь пальцы, хотя и не поощряет ее.) Другие заняты утренней гимнастикой – разминаются после ночного сна в неудобной позе. Кое-кто укрылся в кустах, чтобы справить нужду, остальные же перетряхивают свои лохмотья, разворачивают траченные молью одеяла перед окнами любимых витрин, подпирая углы туго набитыми потрепанными сумками с эмблемой «Дней». Ближе к девяти (если только на небе не собираются дождевые тучи) обычно подтягиваются новые «витринные мухи» – те, у кого есть жилье, – но к тому времени лучшие места уже будут заняты. Эти другие зеваки приходят, будто на пикник, – со стульями, столиками, семьями, друзьями – и глазеют на окна, но настоящее ядро, «всепогодный» костяк преданных зрителей составляют не они, а те, кто проводит всю жизнь в окрестностях «Дней», кто ест и спит, днюет и ночует в тени гигамаркета. Предание гласит, что «витринные мухи» – это бывшие покупатели, которых по той или иной причине изгнали из магазинного рая, однако убедительных доказательств такая версия не находит.

Сейчас каждая витрина занавешена изнутри тяжелыми бархатными зелеными шторами; их смыкающиеся края демонстрируют две половинки логотипа «Дней» – черную с одной стороны и белую с другой.

Когда Фрэнк приближается к углу здания, кое-кто из околовитринных завсегдатаев поднимает голову, кивает ему, потом снова отворачивается. Они узнают Фрэнка не по лицу – мало кто помнит его в лицо, – а скорее по облику и походке. Они узнают в нем своего – одного из обойденных, обездоленных, отвергнутых.

Фрэнк зажимает нос, чтобы не чувствовать резкой вони немытых тел и грязного тряпья, которую доносит до него ветром со стороны этих людей.

Вверху невысокой лестницы, ведущей к Северо-Западному входу, стоят двое охранников в стеганых куртках и отороченных мехом шапках с логотипом «Дней» на наушниках. Взбежав по ступенькам, Фрэнк здоровается с обоими и предъявляет им свой «иридий». Один из охранников берет карточку и изучает ее, одновременно поправляя тяжелую винтовку, перекинутую через плечо. Разглядывать карточку совершенно излишне, но он зачем-то рассматривает ее с обеих сторон, причем несколько раз, и лишь потом, убедившись в том, что на подделку она не похожа (как будто искусную подделку можно распознать невооруженным глазом!), поворачивается и вставляет карточку в щель кодового замка, вделанного в двойные двери позади него. Охранник набирает семизначное число на клавиатуре замка, и семь засовов внутри дверного механизма отмыкаются в быстрой последовательности снизу вверх, поочередно издавая все более высокий лязг, будто играя гамму. Ручкой левой створки двери служит черное полукружье, ручкой правой створки – белое. Когда дверь закрыта, их вертикальные линии плотно сомкнуты. Взявшись за левую ручку, охранник распахивает дверь.

Фрэнк кивком благодарит его, забирает карточку и проходит внутрь. Дверь за ним закрывается, и засовы замыкаются, скользя на место в обратной – нисходящей – гамме.

5

Семь имен Бога: семь имен Божества в иудаизме – Эль, Элохим, Адонаи, Яхве, Эхье Ашер Эхье, Шаддай и Саваоф

6.00

С севера к стеклянному куполу, венчающему здание «Дней», примыкает одноэтажный пентхаус с плоской крышей. У южного конца комплекс соединяется с одним из семи углов комнаты-гептагона. Внутри этой семиугольной комнаты размещается мозговой центр магазина – Зал заседаний совета директоров.

В Зале заседаний посреди пушистого светло-зеленого ковра стоит круглый стол диаметром семь метров. Одна его половина сделана из ясеня, другая – из черного дерева. У одного края стола, на линии соединения двух половин, в уютном углублении в дереве расположены компьютер и телефон.

Вокруг стола, на равном расстоянии друг от друга, расставлены стулья. Все стулья – разные, каждый отражает характер и настроение человека, который всегда сидит именно на нем. Один – нарядный позолоченный трон; другой представляет собой кресло с подлокотниками – мягкое, уютное, обитое алой кожей; третий стилизован под «арнуво» – у него узкое сиденье и прямая спинка, декорированная прямоугольниками в шахматном порядке, вроде окон Фрэнка Ллойда Райта,[1] и так далее.

В восемь часов утра подъемные жалюзи над трехгранным окном в южной стороне Зала заседаний автоматически взлетают вверх, открывая вид на ничем не заслоненное основание вращающегося купола. Сейчас к окнам обращена светлая половина купола, хотя с одного края виднеется узким полумесяцем полоска темной половины, которая будет постепенно – по мере того, как проходит день, – становиться все заметнее и шире.

С противоположной стороны комнаты, довершая гептагон, находятся четыре обшитые дубом стены. На одной грани висит в золоченой раме портрет в полный рост, на котором изображен не кто иной, как основатель «Дней» – Септимус День собственной персоной. Септимус давно уже миновал главный выход из зала жизни, но с портрета он по-прежнему властно взирает вниз, оглядывая Зал заседаний и все, что там происходит. Его здоровый – правый – глаз будто поблескивает, а другой, заклеенный, выглядит угрожаще. Все, кто знал Старика Дня при жизни, находят, что художник очень верно передал его облик. Леденящее сходство!

В прилегающую стену на высоте груди вмонтирована латунная доска с рубильником – вроде того, которым орудовал в старых фильмах ужасов Виктор Франкенштейн, чтобы оживить свое Создание, – только этот в семь раз больше: чтобы привести его в действие, требуется керамическая рукоять величиной с бейсбольную биту. Сейчас рубильник приведен в вертикальное положение, стоит на «ВЫКЛ», а рукоять отвинчена и висит по соседству.

В каждую из оставшихся стен с дубовой обшивкой вделан блок из шестнадцати мониторов – по четыре в ряд. На экранах видны компьютерные изображения логотипа «Дней» на светло-зеленом фоне.

Лысеющий чопорный мужчина в костюме дворецкого (рубашка и жилет в тонкую горизонтальную полоску) распахивает большие двойные двери, которые перекрывают вершину угла, образуемого стыком двух стен со встроенными мониторами. Затем он поворачивается, берется за ручку тележки размерами с больничную каталку и, пятясь, вкатывает ее в Зал заседаний. Тащить тележку нелегко – колеса вдавливаются глубоко в ковер под тяжестью семи массивных серебряных подносов.

Дойдя до середины зала, дворецкий останавливается вместе с тележкой и обходит вокруг стола, передвигая все стулья на одно место по часовой стрелке и совмещая ножки каждого следующего стула со вмятинами, оставленными ножками предыдущего. Затем он возвращается к тележке и повторяет обход, расставляя на столе подносы – по одному напротив каждого стула. Завершив второй круг вокруг стола, он выкатывает тележку из комнаты. Минуту спустя возвращается, толкая другую тележку – на сей раз с большим серебряным чайником, маленьким чайничком тончайшего фарфора, тремя стальными кофейниками (в одном из которых – горячий шоколад), высоким стеклянным кувшином с апельсиновым соком, бутылкой джина, бутылкой тоника, тарелочкой с ломтиками лимона и ведерком для льда, высеченным из цельного куска малахита, а также всякими чашками, блюдцами и бокалами. Он снова пускается в обход стола, помещая нужные напитки напротив нужных стульев. Если он и испытывает легкое неодобрение, ставя джин, тоник, лимон и лед перед позолоченным троном, то оно тщательно спрятано под непроницаемой бесстрастной маской старинного и верного вассала семьи, который за долгие годы службы научился не обнаруживать даже тени эмоций как в присутствии хозяев, так и в их отсутствие.

Дворецкий, которого зовут Пёрч, вынимает золотые карманные часы. С щелчком откидывает крышку, одобрительно кивает, увидев время, снова кладет часы в жилетный кармашек и выкатывает из Зала заседаний вторую тележку.

Короткий коридор ведет мимо верхней части винтовой лестницы и заканчивается возле кухни. Пёрч ставит на место тележку, обсуждает с шеф-поваром кое-какие тонкости обеденного меню, а потом, мягко ступая длинными ногами, удаляется в соседнюю комнату, которую он считает чем-то вроде личного кабинета, хотя там же хранится всяческая серебряная утварь – ножи с вилками, табакерки, сигарницы и плевательницы, которые он обязан начищать до блеска раз в месяц. Садится за небольшой дубовый стол, где поверх книги записей стоит интерком, стилизованный под антик – старомодный черный бакелитовый телефонный аппарат, оснащенный диском, коричневым гибким шнуром и зубчатым латунным рычагом. Пёрч снимает трубку и набирает единицу.

Доносится несколько гудков, затем на другом конце раздается щелчок соединения.

– Мастер Понди, – произносит старый слуга.

– Доброе утро, Пёрч, – доносится в ответ. А еще слышны звуки ветра и плеск воды. Понди находится возле бассейна на крыше.

– Доброе утро, сэр. Завтрак подан.

– Еще пару дистанций – и я подойду.

– Хорошо, сэр.

Пёрч нажимает на рычаг и набирает двойку.

– Мастер Торни.

– Торни принимает душ, – отвечает молодой женский голос.