Помоги проекту - поделись книгой:
Иван Галин
(Валерий Цуркан, Анна Правдик)
Я, мой отец, моя мать и Иаким
В этой квартире мать встречалась с любовником — Иаким вроде бы его звали. Они проводили время вот на этой кровати, и, может быть, этот Иаким надевал вот эти домашние туфли или пользовался вот этим банным халатом. В сущности, неважно.
Тойве переехал сюда после поступления в университет, и последние годы его не оставляло ощущение, что они — мать и её любовник, этот вроде-Иаким, появляются здесь каждый раз, когда юноша оставался у отца. Дурное чувство, которое он в себе старательно подавлял. В сущности, их отношения — не его ума дело.
Вчера он ходил в терминал забрать кое-какие украшения и карту памяти. Потом переночевал у отца и утром вернулся, стараясь не глядеть на кровать, на бутылки с вином на столе. Выпил кофе, взял книги и отправился в университет. Шёл пешком, благо было недалеко, чтобы привести разум в порядок, избавившись от размышлений о матерях и их любовниках, о ружьях, которые вдруг обнаруживаются под кроватями, и прочей ерунде.
Конечно, пройтись спокойно можно было только ранним утром, чуть позже запустят рекламу, и интерактивные баннеры будут преследовать прохожих, таскаться за ними и приставать с требованиями: «Купи меня!», «Хоти меня!», «Посмотри на меня!», «Я — то, что тебе нужно!», и особенно-проникновенно: «О чём ты мечтаешь?».
Мечтал Тойве убить одного человека, заполучить другого человека, и стать первым в студенческом рейтинге. На первые два дела у него не хватало духа, а на последнее почти хватило усердия, и если бы с Радованом что-то случилось, Тойве не пришлось бы искать способа устранения соперника. И два других желания осуществились бы разом.
На улицах стал собираться народ — очередной митинг. Нагнали танков, которые протискивались по узким улицам, грозя подавить припаркованные легковушки. Дорожные службы уже растаскивали автомобили на тротуары, торопились. Митинги под стволами танков — это так актуально, все равно, что канарейки: попели — и в клетки. Непонятно, чего хотят добиться — против танков, но, наверное, интересно проводят время. Особенно после того, как выпустят рекламу, и баннеры слетятся к скоплению людей, как мухи на дерьмо. То левые, то правые, то зеленые, то голубые. Тойве всегда старался обходить эти митинги: поди потом докажи, что не сочувствующий, ну, или не голубой.
На перекрестке его выловил полисмен. Вежливо представился, вежливо помахал перед носом значком и очень вежливо попросил показать содержимое сумки. Обычная проверка, имеют право. Тойве скинул с плеча рюкзак, расстегнул молнию, полисмен сунулся носом внутрь — даже это у него получилось крайне вежливо. Ничего запрещенного — учебники, электронная читалка, древний и глючный коммуникатор. Полисмен расстроился, но вежливо извинился и, вернувшись на пост, заскучал. Не надолго, ведь пока ещё изменения в законе «О рекламе», запрещающем баннерам преследовать стражей порядка, только рассматриваются.
Вот кто сейчас не скучает, так это мать и её Иаким, чтоб их.
Ситуация была бы почти анекдотичной — обманутый муж, заставший любовников в постели — если бы не ружьё, которое этот обманутый муж держал. Иаким и Хана пытались прикрыться одеялом, выдёргивая его друг у друга, потом до Ханы дошла глупость происходящего, и она без смущения — а кто из них не видел её обнажённой? — села, откинувшись на подушки, недобро разглядывая Маркуса. Иаким же скатился с кровати, заворачиваясь в одеяло до подбородка, и стал суетливо шарить по полу в поисках штанов.
Штаны обнаружились рядом с Маркусом, который направил на Иакима ружьё, и тот не решился их поднять. Он доковылял до кровати, усаживаясь на краешек, подальше от Ханы.
— Трус! — выкрикнула она.
Иаким прикрылся рукой, будто опасался, что она сейчас кинет чем-нибудь.
— У него ружьё, — пробормотал он.
Хана готова была сама его пристрелить.
— Трусливая окуклившаяся гусеница!
Иаким на это ничего не ответил, казалось, будь его воля, завернулся бы в одеяло с головой. Его откровенно жалкий вид мог бы и позабавить Маркуса, если бы эта гусеница не кувыркалась в постели с его женой.
Малогабаритная квартира-студия, где встречались любовники, хранила следы бурно проведённого вечера: на столе остались бокалы с недопитым вином и пустая бутылка, и одна начатая. По немытой посуде размазаны остатки, наверное, романтического ужина. Довершал всё букет нежно-розовых ранункулюсов в кувшине.
— Господа, не желаете сесть за стол? — предложил Маркус. — А то лицезреть вас в кровати просто тошнотворно.
Любовники не проявили никакого желания, и ему пришлось выразительно помахать перед ними оружием.
— Рогоносец с ружьём, — Хана накинула на себя блузку.
— Дорогая, зачем? Ты прекрасно выглядишь.
— Да и пожалуйста, — она, нагая, прошла к столу, наливая себе вина.
— Гусеница, вперёд! — сказал Маркус, отодвигая стул.
Иаким послушно сел на предложенный стул.
Радован был редкостным придурком, но его имя всегда значилось первым в списках успеваемости. Потому что его отец сидел в сейме, и быть не первым Радовану не полагалось по статусу. Можно конечно вступить в конфронтацию, но такому, как Тойве, это совершенно не выгодно. А выгодно сдавать за Радована экзамены, и самому намерено слегка ошибаться в ответах. Что, оказывается, ещё сложнее, чем просто хорошо учиться. Радован платил хорошие деньги, а Тойве в данный период жизни любил деньги больше, чем своё честолюбие. Честолюбие подпитывалось обещаниями, что когда-нибудь будет реализовано. Когда Тойве заведёт нужные знакомства, накопит достаточную сумму денег, получит хорошую должность в крупной компании, близкой к госструктурам, станет сверхнезаменим, и его позорное происхождение не будет уже никого не волновать.
Над осуществлением этого плана Тойве работал долго и упорно, дипломатично и деликатно, и хоть и считался ботаном, но ботаном вменяемым, уважаемым, незаменимым. Ботаном, которому надо платить деньги. И позволял редкостному придурку лапать девушку, которая ему самому нравится. Потому что с редкостным, но богатым придурком, ботану необходимо поддерживать хорошие, лживо-дружеские отношения. Потому все свои романтические представления о Нате Тойве зарыл глубоко в подсознании, позволяя фантазии овладевать им лишь дома, в полном одиночестве. Эти фантазии что-то переворачивали внутри него, оставляя после себя ощущение яростного стыда. За то, какой в этих фантазиях были Ната и он, и за то, кем Тойве являлся на самом деле.
— Ты сегодня какой-то странный, — сказал Радован. — Более странный, чем обычно. Не отошёл после вчерашнего?
— Наверное.
— Но принёс?
«Какая забота», — подумал Тойве, передавая «работодателю» реферат и переписанные лекции.
— Салют! — к ним подошла Ната, и Радован тут же полез её целовать, далеко не целомудренно, и не слишком она сопротивлялась, хотя пробормотала что-то вроде «здесь же люди!».
Тойве передёргивало, но лицо его, как всегда, осталось бесстрастным. И почему хорошие девушки влюбляются не в тех парней?
— Где ты видела здесь людей?
Это Радован так шутит. За что и получил от Наты оплеуху, лёгкую и невесомую. Лживо-ненастоящую. Это она для порядка его осадила, потому что сыну политика неприлично подобное говорить. Она заботилась о его репутации. Они с Радованом даже одеты были почти одинаково. Вот дерьмо.
— Тойве, это на тебе «ДиЖю»? — спросила она, переводя тему. — Так дорого!
А что? Хочешь много получить, надо сначала себя выгодно продать. Тойве был очень стильным ботаном, в брендовой одежде и хорошей обуви. Он был дорого выглядящим ботаном, чёрт возьми. Потому что все утверждения, что главное — внутреннее содержание, а внешность не важна — это самая большая ложь. По одежде встречают, по одежде провожают. Если к хорошей одежде прилагается ещё и приятная внешность, хорошая фигура, манеры и речь, ну и мозги, — то в их обществе ты будешь на высоте. Или хотя бы на плаву. Внешность — это необходимый ресурс для удачной карьеры, для удачной женитьбы, для удачного бизнеса. И Тойве в этот ресурс очень много вкладывал. Он был сочувствующим метросексуалом, мать их. Он хорошо выглядел, он дорого одевался, у него были отполированы ногти, у него была стильная причёска, и отбеленные ровные зубы, и красивая улыбка. Его женщины, однако, утверждали, что Тойве — сухарь и зануда. Занудный метросексуал, мать их. Да, обаянию и харизме ещё предстоит научиться. Время есть. Пока что он работал на отцовскую гордость — хорошие оценки, никаких алкоголя-сигарет — упаси Боже — наркотиков и разнузданных вечеринок. Отцовская гордость. Твоя жена с каким-то Иакимом сейчас, отец.
— Что ты здесь делаешь? — спросила Хана.
Её, в отличие от любовника, словно и не волновало ружьё, она села на стол, представляя себя более выгодно, более соблазнительно. Будто ещё чего-то хотела от супруга.
— Что я здесь делаю? Это я должен спрашивать, хотя… — Маркус махнул ружьём на кровать и отвратные ранункулюсы. — Спрашивать тут не о чем. У сына вашего поинтересуйся, что я здесь делаю. И особенно поинтересуйся, откуда он знает.
— У нашего сына, — прошипела Хана. — У нашего!
— У нашего? Нет, родная, у вашего. Если ты, конечно, не спала с кем-то помимо этой гусеницы! Или… ты спала?
Хана запустила в Маркуса бокалом, от которого тот, впрочем, успел увернуться. Женщина яростно, в исступлении высказывала мужу, куда ему следует пойти, и где она его видела. Признаться, несмотря на возраст и то обстоятельство, что лучшие её годы всё же прошли, обнажённой выглядела она очень и очень, так что Маркус, да и Иаким, залюбовались. И потому до Иакима не сразу дошло, и лишь затем он прервал её выкрики своим тихим вопросом: «У нас есть сын?»
Ситуация всё же была крайне анекдотична и в таких случаях, наверное, принято говорить: «повисла неловкая пауза». Глядя на одутловатое, бледное лицо Иакима, рогоносец расхохотался, не опуская, правда, оружия. В результате он неловко нажал на курок, и раздавшийся выстрел стал большой неожиданностью для всех. Пустая бутылка разлетелась вдребезги.
— Ты дебил? — закричала Хана.
— Люблю тебя, родная, — Маркус сел за стол, прислонив к нему ружьё.
Иаким смотрел на него с опаской и всё норовил спрятать голову в кокон из одеяла. Того и гляди, у него отрастут глаза на рожках, и он превратится в улитку. Слизняк.
Какое-то время они сидели молча, представляя собой, наверное, весьма абсурдное зрелище. Маркус силился вновь раздуть в себе пламя ярости, но вид обнажённой женщины этому почему-то не способствовал. Он выразительно и оценивающе её разглядывал.
— Ненавижу, — прошипела она.
— Зачем тогда вышла замуж?
— Ненавижу!
— Тебя застрелить?
— Давай, стреляй!
Иаким откашлялся.
— Эгхм, господа, — сказал он. — Ну что вы, право. Давайте будем вести себя цивилизованно.
— Смотрите-ка, говорящая гусеница! — Маркус ткнул пальцем в его сторону. — Можно сдать его зоологам за приличные деньги!
— Попрошу без оскорблений! Какое право…
— Ты спал с моей женой, недоделок, вот моё право! И вот эта двустволка — тоже моё право!
— Перестаньте угрожать мне… нам… убийством! Вы ничего нам не сделаете. Вы сами уже мертвы!
— Какой умный… Нет, родная, что ты в нём нашла? Налей мне выпить.
Хана налила супругу вина, хотя по виду её можно было подумать, что она испытывает огромное желание плюнуть в бокал. Маркус залпом осушил бокал и даже закашлялся.
— Хорошее вино.
Успехи в учёбе стоили Тойве не менее дорого, чем забота о внешности. Он не помнил, когда отдыхал, когда ходил в кино, или просто смотрел фильмы дома, или гулял с друзьями по вечерам. Отец был, как это называется, — мелким клерком, и дослужился до должности мелкого начальника какого-то мелкого отдела. Оплачивалась должность соответственно мелко. Отец, как ни старался, не скопил даже малого состояния. Никто и звать его никак. И будучи никем, тянул за собой сына. Тойве не помнил, требовал ли отец от него когда-либо хорошей учёбы, ругал ли за плохие оценки, за разнузданное поведение, за позднее возвращение домой. Нет, нет и нет. Он только гордился, чтоб его, но ничего, ни-че-го не требовал. В жёсткие рамки своей жизни Тойве загнал себя сам, стремясь что-то изменить, подняться чуть выше той скромной отцовской квартиры, и той студии, принадлежавшей раньше матери, и где теперь жил он сам, и где его мать с вроде-Иакимом откровенно предавались разврату. Он никогда бы не признался вслух, но это давило. Давило и топило. Отцовская гордость, одинокая студия, вроде-Иаким, чиновничье вороньё, что-то постоянно от него требовавшее, что-то проверяющее. Анализ ДНК, этот чёртов анализ ДНК, который портил ему существование, чёртов вроде-Иаким, откуда он вообще взялся?
Помнится, отец водил Тойве к психологу, дескать «мальчик очень замкнут, плохо сходится со сверстниками, чересчур зациклен на учёбе, крайне болезненно воспринимает неудачи». И психолог о чём-то спрашивала, заставляла писать какие-то тесты и смотреть на идиотские картинки. «Понимаете, — это психолог, она так и говорила с придыханием. — Понимаете, у мальчика имеет место подсознательное желание оправдать своё существование». И не нужно на него давить, и отец не давил, не заставлял учиться, не заставлял трудиться, не заставлял быть сильным и бороться за лучшее будущее для себя. Ничего, Тойве сам себе хозяин и господин, он оправдывал своё существование и будет оправдывать. К чёрту психолога с придыханием.
С этих строк Тойве пытался было вести дневник, но бросил. Нечего плакаться на бумагу. Этот вроде-Иаким матери плакался в тошнотно-романтических письмах. Она их прятала в постельном белье в мешочках для саше, потому что отец туда не лазит. Зачем мужчине лазить в мешочки для саше?
После окончания занятий Тойве зашёл в кафе, но не потому, что так уж хотел, а чтобы не бегать от рекламы, буйствовавшей на улицах. Заказал настоящую говядину. Хотя кто ее знает, насколько она настоящая и насколько говядина. Но в подобных заведениях всегда приятно думать, что ты платишь деньги не за тем, чтобы тебя обманули и накормили искусственной соей.
Когда рекламу отключили, он наконец вышел на воздух и столкнулся с Натой и Радованом. Они, конечно, его не видели, и Тойве, словно мазохист, проследовал за ними до парка. Редкостный придурок держал руку на её талии, норовил опустить ниже, и Ната в такие моменты одаривала его лживыми оплеухами. Если бы не правила приличия, Ната была бы не против, опусти он руку ниже. К чёрту.
Тойве сплюнул, и бросился назад, пока его не оштрафовали за плевки в общественных местах, мимо вежливого полисмена, замученного, и потому особо злого, мимо всё тех же левых-правых-зелёных-голубых, которые не намеревались расходиться с площади, мимо танкистов, хмурящихся на камеры. Внутри боевых машин они ковырялись в носу и пили сидр, потому что кто будет атаковать танки, и их работа — это изо дня в день торчать на площади в обществе политически агрессивных граждан. Это в хорошие дни. И в обществе агрессивных голубых граждан. Это в дни плохие.
И это любовь? То, что он не набьёт морду Радовану? То, что Ната изображает, будто ей нравится, когда её лапают на виду у всех? То, что Радован платит ей за это? Потому что интересы у Радована специфические, а ему, как сыну политика, нужна девушка приличная. Это любовь? Или то, что его мать рожает от другого, хотя отец столько лет горбатился и выбивал разрешение на ребёнка?
Нет любви. А Тойве оправдывал своё существование и будет продолжать оправдывать.
Иаким осмелел и даже расправил плечи, вытягивая шею, нет — форменная улитка.
— Попрошу вас оставить нас в покое!
— Не оставлю. Родная, милая моя проститутка, налей мне ещё.
Хана поджала губы и скрестила руки на груди.
— Ах ты скотина…
— А разве ж ты не проститутка? Хочешь, буду звать тебя куртизанкой. Ну, или гейшей. Так больше нравится? Саке мне налей, луноликая гейша… Слизень бамбук поедает в саду. Душа самурая страдает, — продекламировал Маркус.
— У тебя нет ни души, ни сердца, ничего, что могло бы страдать, — выдавила женщина. — Иаким, выставь его, в конце концов!
— Ну… это… — пробормотал любовник. — Перестаньте оскорблять Хану!
Хане оставалось лишь прошипеть: «Гениально!». Она встала и прошла к раковине мыть посуду, только чтоб не встречаться глазами с этими двумя мужчинами, одного из которых видеть больше никогда не хотела, а другого ещё чуть-чуть и тоже не захочет.
— Если наденешь передник, то сбудется моя эротическая фантазия! — сказал Маркус. — Повяжи бантик над филеем.
Хана разбила тарелку о пол.
— Какого чёрта ты явился? Только чтоб мне это всё высказывать?!
— Я ждал двадцать лет! Не нужно лишать меня этого удовольствия!
— Ты двадцать лет ждал, чтоб помереть? Как трогательно.
Иаким снова откашлялся.
— Может, чаю? — предложил он. — Я, право, не люблю конфликтов, мы же цивилизованные люди. И про сына я не совсем понял…
Хана оставила своё занятие, разглядывая Иакима, будто он действительно был гусеницей.
— Поражаюсь тебе. Он тебя убил, а ты с ним хочешь цивилизовано говорить.
— Я его не убивал, дура!
— Нет, нет, он меня не убивал! — запротестовал любовник. — Это… Ну так получилось… Может, всё-таки чаю? Я, когда нервничаю, знаете, у меня анемия и астма была, и я когда нервничаю, у меня всё внутри так крутит, так крутит. Вот горячее питьё очень помогает. Чтоб не крутило.
— Слушай, какой забавный, — умилился Маркус. — Мне он начинает нравиться. Могли бы жить дружной шведско-финской семьёй. Налей, гейша, питья самураю. Зелёный чай — бальзам для кишок. Понос и запор у слизня проходит.
Хана сжала кулаки, но стала готовить чай. Признаться, она начала замерзать, а этим дебилам, похоже, нравилось над ней издеваться. Обоим.
— Я могу одеться?
Маркус и Иаким внимательно её оглядели, что и говорить, обнажённая, в коротком переднике с оборками она была обворожительна, и это несмотря на возраст.
Поделиться книгой: