Осень на Шантарских островах

-- Слышь, Колька? -- говорил Генка.

-- Чего?

-- Тепло как стало, а?

-- Это с берега тянет...

-- В городе сейчас жарко небось?

-- По радио передали: жара страшная...

-- Никак не могу летом отпуск получить, -- пожаловался он. -- А зимой что его брать? На судне работы все одно никакой. В кабак пойдешь или к повару на квартиру: огурчики там, помидорчики и все такое.

-- Дочка его как? -- спросил я.

-- Кто ее только не охмуряет! -- засмеялся Генка. Помолчал и добавил гордо: -- Зато с плаванья приду -- только моя будет!

-- Зачем она тебе такая?

-- Что ты понимаешь? -- возразил он. -- Какая ж это баба, если ее никто не домогается?

-- Нет уж, я себе такую найду, что ее никто не домогается, -- ответил я.

-- Разве что будет она страшнее паровоза... -- заметил он. -- Да и та изменит, в крови это у них...

Остров уже был перед нами -- два обрывистых холма, далеко отстоящие от береговой черты. В воздухе чувствовался резкий йодистый запах морских водорослей и запах цветущей ольхи -- она росла по берегам речушки, которая бежала среди холмов. Отсюда речушка просматривалась от истока до устья. На берегу не было видно навигационных знаков, только далеко слева, у мыса, горели три красных огня -- там находился сторожевой пост. Бухта была не защищена с востока, и сюда в плохую погоду, по-видимому, заходила с моря сильная зыбь. Сейчас море было тихое, только у берега ревел накат -начиналось сильное приливное течение. Я невольно засмотрелся на волны: они рождались у самого берега, чтоб, пройдя несколько метров, умереть. Когда волна отливала, по берегу, казалось, шла тень -- так жадно глотал воду песок... Я знал по карте, что здесь проходил район больших глубин, но это сейчас трудно было определить: вода была такая прозрачная в это раннее летнее утро, что песчаное дно, кажется, желтело у самых глаз, а ледянка и весла красиво отражались в воде -- до шляпки гвоздя, до последней царапины...

Мы перетащили ледянку через приливную полосу и приткнули ее в стороне, у известковой глыбы. Якорь я швырнул на берег, а Генка вдавил его сапогом в песок.

-- Пошли на базар, -- сказал он. -- Яиц наберем.

-- Иди сам, а я тут посижу, -- ответил я.

-- Чего так?

-- Я от глупышей прошлым разом до самого города отмывался...

-- Ничего, Колька! -- сказал он, подошел и обнял меня за плечи. -- Ты ведь лучше всех лазаешь по скалам, тебе удовольствие от этого.

Он правду сказал, я засмеялся радостно:

-- А ты полезешь?

-- А то как же? -- заверил он. -- Я от тебя ни на шаг...

Мы поднялись вверх по речушке до холма, который находился с левой стороны. Собственно, здесь была не одна, а целых две речушки, которые имели общее устье, но войти в него с моря на шлюпке было невозможно даже в полный прилив, потому что путь преграждала большая песчаная отмель, намытая штормами. В воздухе было полнейшее безветрие, от ольхи веяло здоровым сырым запахом, который бывает еще у нарубленных дров, если их внести с мороза в жарко натопленную избу. Казалось, ткань реки не шевелилась, хотя на самом деле речушка бежала довольно быстро; а я старался определить, есть ли в ней рыба, но ее трудно было обнаружить на ходу -- так она маскировалась под цвет гальки.

Мы обогнули холм с морской стороны, прыгая по твердым высохшим бревнам. Берег здесь был гористый, до того разрушенный волнами и ветром, что от него осталось лишь несколько скал, которые имели форму огромных треугольников. Водопад круто падал с вершины скалы, описывая дугу. Мы бросили ватники и стали карабкаться на скалу, хватаясь за рябиновые кусты. Я обогнал Генку, он остановился подо мной, упираясь спиной в валун, и закурил, а я забыл про него. Кайры летали вокруг, похожие на маленьких пингвинов, на меня сыпались помет, пух и перья, воздух гудел от птичьих крыльев и крика. Я взобрался наверх и стал ходить по базару, складывая в ведро самые крупные и красивые яйца, голубые и белые, а потом вспомнил про Генку и нагнулся, чтоб подать ему ведро. Генку я нигде не увидел и позвал его на всякий случай, но вокруг стоял такой птичий крик, что я даже голоса своего не услышал. Я стал осторожно спускаться вниз с тяжелым ведром в руке, а кайры летали у самого лица, и, кроме них, здесь были еще глупыши со своей вонючей слюной. Дело дошло до того, что один глупыш клюнул меня в лицо, я оступился от неожиданности и съехал с ведром под водопад. Яйца все разбились, я промок до нитки и направился с пустым ведром к лодке. Тут я увидел Генку -- он стоял на берегу и курил.

Я обмыл в ручье робу и оставил ее сохнуть на гальке, а сам -- голышом, в одних сапогах -- пошел на луг, чтобы не видеть Генку и не разговаривать с ним. Я сел на непросохшую траву и осмотрел ее, нет ли поблизости каких-либо букашек или муравьев. Здесь росло много черемши -- дикого чеснока. Я жевал его и ожидал солнца, чтоб согреться.

Генка подошел и сел рядом.

-- Дрожишь, дохляк? -- он засмеялся и толкнул меня.

-- Искупался в водопаде...

-- Чего ж ты лез туда? -- удивился он.

Я понял, что он хочет ссоры со мной, -- он на берегу бывает совсем дурной, -- и не ответил ему.

-- Ну? -- сказал он, побледнел и сжал кулаки.

Я поискал глазами, чем бы запустить в него, если он полезет драться, но ничего не нашел подходящего. Драки у нас не случилось, потому что Генка вдруг закричал:

-- Кони! -- И показал на море.

И тут я увидел лошадей, которые бежали по приливной полосе. Они были желтой масти, лохматые какие-то, а гривы и хвосты у них были белые и прямо развевались в воздухе. Накат настигал их, поддавал сзади, и лошади взвивались на дыбки, перебирая передними ногами, мотая оскаленными, словно улыбающимися мордами, и прыгали через волну -- это были невероятные, чудовищные прыжки, я никогда не видел, чтоб лошади так прыгали... Они перемахнули через речку и стремительной желтой струей вошли в луг, и головы их быстро поплыли над травой, а потом уже ничего не было видно, только ржанье стояло в воздухе...

-- Не сбрехал Степаныч, -- сказал я. -- А откуда они тут?

-- Дикие! -- сказал Генка, задыхаясь. -- От японцев остались... А бегут как, бегут, а? -- говорил он и крепко держал меня за плечи, будто боялся, что я сейчас побегу вслед за лошадьми, если он отпустит меня.

Я удивленно смотрел на Генку, а он вдруг оттолкнул меня, снял с пояса ремень и, пригнувшись, побежал по траве. Тут послышалось тоненькое ржанье, и я увидел жеребенка.

Жеребенок был мокрый после купания, раздувал ноздри и бежал по конскому следу, вернее, не бежал, а как-то смешно подпрыгивал, выпутывая из травы ноги, ничего не видя вокруг, в траве мелькал его темный круглый бок, и Генка, рванувшись жеребенку наперерез, метнул свой ремень, как лассо... Петля захлестнула жеребенка, он с перепугу присел на задние ноги, а потом взвился и захрипел, выпучив глаза, по Генка мертво повис на ремне. Я подбежал, и мы вдвоем повалили жеребенка. Жеребенок бился и ржал под ногами. Генка крепко держал его за голову, а я вытащил из-за голенища нож и, нащупав мокрый, скользкий в руках хвост, отрезал его по самую маковку...

-- Ты чего делаешь? -- заорал Генка. -- Гад!

-- Хвост, -- сказал я. -- На кисти!

-- Не трожь!

Мы отпустили жеребенка, но Генка не снимал с него ремня. Жеребенок стоял смирно, расставив худые ноги, кожа у него прыгала на спине, а бок обсыхал и становился желтым; он тяжело дышал и смотрел на нас круглыми блестящими глазами, звезда белела у него на лбу, и Генка вдруг обхватил его за шею и поцеловал прямо в мягкие черные губы.

-- Я твой папаша! -- сказал он весело. -- Что, не узнаешь?

-- Он хвост просит, -- засмеялся я.

-- Хвост у него новый отрастет... А этот я хранить буду! -- Он взял у меня хвост и сунул себе за пазуху. -- А ремень -- твой, -- сказал он жеребенку, -- носи его...

Жеребенок нехотя пошел от нас с Генкиным ремнем на шее, а Генка повалился на траву и сказал:

-- Все одно что девчонку милую поцеловал!

-- Скучно ему без человека, -- сказал я.

-- Колька! -- загорелся он. -- У тебя деньги есть?

-- А что?

-- Отдай их мне!

-- Вон какой! -- усмехнулся я. -- Мало тебе своих...

-- Колька! -- молил он. -- Я хочу жеребенка купить!

Я понял, что Генка шутит, и решил поддержать разговор.

-- Ты лучше большого коня купи, -- посоветовал я.

-- Что мне, белье на него вешать? -- ответил Генка. -- Мне жеребенка надо, оброть с кистями, с бляхами... девчонку милую -- чтоб у нее никого, кроме меня, не было, и жеребенка... чтоб катал ее, когда вырастет...

-- Все одно с моря не уйдем, -- сказал я и отвернулся от него. -Захватило оно нас, все одно...

-- Ты-то уйдешь... -- Он встал и, придерживая штаны, пошел к лодке. Я поплелся за ним.

Теперь он сидел на веслах, и я видел его лицо -- грубое и красивое, с длинным ртом и невыспавшимися глазами, и желто горели гильзы у него на поясе, и все кругом было оранжево-желтым от солнца, и я подумал о желтом жеребенке, а потом я перестал о нем думать.

НЕКРЕЩЕНЫЙ

Погрузку окончили. Команда отправилась отдыхать, а на палубе осталось двое вахтенных: грузовой помощник и плотник. Штурман сидел на трюме, проглядывая накладные, -- на руки ему из распахнутого ватника свешивался намокший галстук с пальмами. Плотник стоял рядом с топором в руке. Плотник был немолодой, усатый, маленького роста.

-- Отпусти, Степаныч, -- говорил он помощнику. -- Ведь и так чего делаем: лошадей морем возим, тюленя стреляем, а тут еще человека от земли можем отлучить... Грех возьмешь на душу, если не отпустишь, потому что должен человек земное крещение принять...

-- Разве ты в бога веришь?

-- В бога не в бога, а верую в высшее напряжение человеческих сил... Если в такой момент сердце говорит: иди, значит, так оно и надо делать...

-- Да разве кто был бы против, если б тебе такое раньше пришло в голову! -- ответил штурман, досадливо отмахнувшись. -- А то ведь с часу на час может отойти... К тому же боюсь я возле этих проклятых лошадей: если спудятся под грозой, чего я один сделаю? А тебя они уважают...

-- Вот птица перелетная к гнезду стремится, -- продолжал плотник, не слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. -- А знаешь почему? Скажешь: скучает по родному месту... Оно верно, только ведь птица этого не понимает, ей хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок -- ты ему дай материнского молока хоть глоток, чтоб землю запомнил! А без этого нельзя ему в море идти...

Лязгнул иллюминатор, послышался крик ребенка. Из иллюминатора высунулась растрепанная голова:

-- Плотник! Опять заштормило, на десять баллов... Разреши кореша взять к себе в койку, а?

Плотник кивнул, разрешая. Он переложил в другую руку топор, беззвучно пошевелил губами, но, по-видимому, окончательно потеряв нить своих рассуждений, сконфуженно умолк.

Несколько дней назад у него во время преждевременных родов умерла жена, которая работала буфетчицей на судне, и ее похоронили на одном из безлюдных Шантарских островов. Плотник, в силу своей застарелой мужицкой враждебности к медицине, обострившейся со смертью любимой жены, не позволил отправить сына на материк санитарным вертолетом, а оставил его при себе -- кормил консервированным молоком, ухаживал за ним не хуже любой матери, и вся команда помогала ему -- все-таки развлечение среди однообразной морской жизни... Плотник сильно изменился за эти дни: стал менее замкнутым, говорил много и непонятно, на судне считали, что он немного тронулся умом. Промысел уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок они завернули, чтобы сдать на зверофермы нерпичье мясо. Думали управиться засветло, а тут вышла задержка -- обязали везти лошадей на материк...

-- Раньше коня лучше человека уважали, -- снова заговорил плотник. -- В солдаты -- на нем, в поле -- тоже, с невестой идешь -- он рядом, как привязанный... Все припоминаю, припоминаю: трава выше пояса, вся в ромашках... На Дусе сарафан красный -- умели тогда красивые платья шить... На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...

-- Ты смотри, не помешайся с горя-то, -- вроде как предупредил его штурман. Он сунул в карман слипшиеся, в размытых фиолетовых чернилах накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой, -- подумал он о плотнике. -- Только ребенка застудит в эту собачью погоду! Одно слово -- "морские крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались, мутят душу вольным людям!.." -- Ладно, иди, -- неожиданно для самого себя сказал он плотнику. -- Только чтоб на одной ноге -- туда и обратно... Понял?

Вскоре плотник уже спускался на причал, высоко в руках держа сверток с ребенком.

За пристанью была дамба с узкоколейкой -- плотник видел огонь удалявшейся мотодрезины, по обе стороны дамбы светился затопленный луг. Впереди по холмам были беспорядочно разбросаны белые домики, словно овечье стадо; открылась пустынная улица с деревьями на тротуарах, которые были ограждены от ветра едва ли не до самой верхушки.

Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные окна, не решаясь постучать в какую-нибудь дверь, -- время было уже позднее, а потом он увидел полоску света, который падал через дорогу... Это была столовая. В коридоре были навалены стулья и один на другом стояли круглые сосновые столы -- все новое, в упаковочной бумаге. В углу официант ополаскивал под рукомойником бокалы, доставая их из вскрытого деревянного ящика, который стоял у его ног. Плотник видел его волнистый затылок и круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на месте, не решаясь заговорить первым, как заметил вдруг, что официант внимательно разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.

-- Извините, -- торопливо заговорил плотник. -- Шел мимо, гляжу: свет горит -- вот оно как... -- Он оглянулся, куда положить ребенка, и положил его на стол. -- Чего ж вы луг упустили? -- спросил он.

-- То есть как упустили?

-- Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...

-- А ты кто такой? -- спросил официант.

-- Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил -- маленько поменьше вашей деревни будет... Конюхом. А потом на море, известное дело. Коней ваших погрузили... Такие кони -- цены на них нету! Увезут в город -- какая там для них жизнь...

-- Еще погань эту, лисиц, надо убрать, -- отозвался официант. -- Вся зараза от них... Лисиц не берете?

-- Нет.

-- Зря... Луг, говоришь? -- Официант повернулся к нему, вытирая мокрые руки полотенцем. -- Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт. Нефть обнаружили, папаша... Пер-спек-тива! А ты говоришь -- лошади... Ресторан открывается, на сто восемьдесят мест! Так что завтра приходи, а сейчас ступай, закрывать буду...

-- Тут вот какое дело... -- начал было плотник, но не успел договорить: сверток на столе зашевелился, раздался плач ребенка.

Официант от неожиданности выпучил глаза.

-- Что это у тебя?

-- Сын... На море родился, можно сказать, отлученный от материнской груди, -- торопливо заговорил плотник, качая ребенка. -- Хочу, чтоб он земное крещение принял...

-- Чего?

-- ...а место здесь как раз подходящее: и луг, и кони -- самая настоящая земля...

-- Вот что, папаша... -- Официант отбросил полотенце и взял его за плечи, намереваясь вытолкнуть на улицу. -- Иди отсюда, а то милиционера позову!..

-- Погоди ты! -- воскликнул плотник, упираясь с силой, неожиданной в его щуплом теле. -- Ты мне одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я уплачу за совет, вот тебе деньги.

Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза с плотника на ребенка, что-то соображая про себя, а потом спросил неуверенно:

-- Так тебе что, баба нужна?

-- Во-во! -- обрадованно закивал плотник. -- Чтоб с грудью... Пойми: нельзя уходить в море без этого!

-- Так бы и говорил, -- усмехнулся официант. -- А то плетешь черт знает что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок и иди, пока не увидишь кирпичный дом... Четвертый этаж, тридцать вторая комната, спросишь Лизку Королеву... Ну, ступай, ступай...

В фойе общежития дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете. Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел себя спокойно, поглощенный решением первой в жизни самостоятельной задачи -- заполучить соску, которая выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...

Отыскав нужную комнату, плотник постучал в дверь ногой -- руки были заняты -- и, не услышав сигнала с обратной стороны, надавил плечом. Дверь, пронзительно заскрипев, отворилась.

В глубине комнаты голубовато отсвечивало за шторами окно, периодически освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой, пепельницу на полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках одежды. Испуганный женский голос спросил:

-- Кто тут?