Палермские убийцы

Это ошибка: дети не проблема. И то общество, которое считает их проблемой, отдаляет их от себя, нарушает преемственность. Лулу и Нэнэ — не проблема для родителей, хотя синьор и синьора Миччике — учителя и при очередной переаттестации должны будут излагать всякие американские и швейцарские теории воспитания.

Кстати, о швейцарцах: в такой стране, как Швейцария, где, казалось бы, навсегда вытравлены семена трагедии и истории, появляется инженер Фабер[43] Макса Фриша. Греческая трагедия и цюрихский политехникум. Трагедия технократа. И она разыгрывается на древней земле Греции, где смертных все еще подстерегает рок.

Минутку, ты думал о детях, инженер Фабер тут ни при чем.

Нет, при чем, но, чтобы объяснить это, нужна свежая голова, а сейчас тебя клонит ко сну.

Понял: Греция, Сицилия. Может, дело в этом.

Классический лицей! Итак, возьмем Грецию.

Ну конечно, штука в том, что в Швейцарии в каждом ребенке ты видишь будущего швейцарца, а в Греции — личность, человека… И в Сицилии, думаю, тоже, эти двое ребят, например…

В этих краях нет воспитания: нет правил, методики, воспитательных навыков, есть чувства, и они считают — греки, сицилийцы, — что в жизни не существует проблемы, которую не разрешило бы чувство.

Потому для них и смерть не проблема», — размышлял он, ощущая, как легкие волны сна охватывают сознание.

Он проснулся от духоты. Во сне голова девушки свесилась ему на плечо: девушка спала крепко, неслышно дыша. Инженер подумал о ней с нежностью, неизъяснимо счастливый оттого, что почти касается губами ее волос, что ощущает локтем тяжесть ее груди. Тело его, освобожденное от сна, напряглось.

Все спали, учитель даже храпел. Они были уже в Калабрии: на остановках, в нахлынувшей внезапно ночной тишине, слышались фразы на диалекте. Вот поезд остановился на берегу моря, звучание прибоя вызвало зрительный образ: набегающие волны, в которых растворяются человеческие фигуры, — в кино это называется наплывом; растроганный инженер таял душой, это было неосознанное чувство гармонии с миром, с природой, с любовью.

Когда поезд тронулся, инженер услышал, как завозился Лулу, а через несколько секунд с изумлением увидел его перед собой. Мальчик смотрел на него с немым удивлением и укором; затем обеими руками он с усилием приподнял голову девушки, лежавшую на плече инженера. «Ревнует, — подумал инженер, — ей-богу, ревнует. Прилип к ней, точно влюбленный, потому всю дорогу и сидел спокойно рядышком».

Девушка проснулась и все поняла.

— Простите, — извинилась она перед инженером и повернулась к Лулу — Спи, милый, еще ночь. Я встану, и ты сможешь лечь. Так тебе будет удобнее. Спи.

Она уложила его на двух местах, погладила. Лулу молчал: он смотрел на нее обиженно и одновременно умоляюще, быть может не отдавая себе отчета в том, что его мучает. Девушка вышла в коридор.

Прежде чем последовать за ней, инженер подождал, пока Лулу уснет. Она стояла в глубине коридора, все еще заспанная, щекой прижавшись к стеклу. Инженер остановился рядом:

— Уснул, — и, помолчав, прибавил — А ведь он ревнует.

— Он меня любит, — сказала девушка.

— Он не такой, как Нэнэ. Более замкнутый, тихий… Нэнэ удивительный ребенок.

— Нэнэ ужасный: вы еще не все видели, на что он способен… Бедная Лючия в отчаянии.

— Синьору зовут Лючия? А мне показалось, муж называет ее иначе.

— Он зовет ее Этта, Лючиэтта… Мое имя Жерланда, но меня называют Диной, Жерландиной… У нас Сицилии никого не называют настоящим именем, даже если это очень красивое имя.

Жерланда красивое имя.

— Неправда. Оно тяжеловесно: напоминает жерло…

— Странно, никогда не слышал этого имени.

— Оно встречается только в провинции Агридженто: святой Жерландо — покровитель города, первый епископ.

— Святой Калоджеро тоже был епископ?

— Нет, святой Калоджеро был отшельником… Их было семь братьев, так легенда говорит, всех семерых звали Калоджеро, один пришел и стал жить недалеко от Низимы. Семь красивых стариков: Калоджеро по-гречески значит «красивый старик». Не думайте, я греческого не знаю. А вы?

— Учил, но не могу сказать, что знаю.

— Мне бы хотелось учить греческий. Но дома говорили, что если девушка едет в лицей, она должна потом и в университет поступать. А как отправить девушку одну в такой город, как Палермо?

— В Сицилии во всех семьях так считают?

— Ой, что вы! Нет, конечно.

— У вас дома особые строгости на этот счет?

— Я бы не сказала, что особые: в Сицилии еще столько людей, которые смотрят на жизнь определенным образом, которые не доверяют…

— Кому?

— Другим, самим себе… И они не так уж неправы… До болезни я была нетерпимее, непримиримее, хотела пройти конкурс и уехать на континент… Теперь я смотрю на вещи несколько иначе: мне кажется, в жизни нет прежних устоев. Каждый способен предать другого, всех подряд… Я говорю не слишком ясно, правда?

— Нет, вы очень хорошо говорите.

— В Риме, в Остии, сидя в кафе, глядя на поток прохожих, я подумала, что каждый из них сам по себе, даже если они беседуют, шутят, идут под руку: они словно движутся за катафалком, когда всякий тешит себя спасительной мыслью: «Я жив, в гробу лежит другой, я не умру», уверенный, что все остальные умрут раньше его, весь мир… Вы когда-нибудь были на похоронах?

— Несколько раз был.

— И я тоже… значит, вы поймете, что я хочу сказать, хоть и говорю сбивчиво: там катафалк, а тут жизнь, радость, но это ничего не меняет…

— То, что вы говорите, глубоко верно.

— Не знаю, может, такие мысли приходят в голову после болезни. А вы не находите, что в жизни нет прежних устоев?

— Где как.

— Да, конечно. Думаю, у нас в поселке устои еще сохранились… А со стороны все выглядит невыносимо убогим… Вы, наверно, считаете, что я тоже убогая, допотопная… вот и одета так…

— Ничего подобного, — возразил инженер, — я вовсе так не считаю.

— Я люблю жизнь, люблю красивые вещи, нарядные платья… и я бы с удовольствием красила губы, научилась курить.

— Вы самая очаровательная девушка, какую я когда-либо знал, — даже в этом платье в честь святого Калоджеро и с ненакрашенными губами.

Она опустила глаза и принялась водить указательным пальцем по стеклу, словно что-то писала.

— Вы что-то пишете? — спросил инженер.

— Как? — не поняла девушка.

— Мне показалось, вы что-то пишете на стекле.

— Ах да, я писала свое имя. Это от смущения.

— Вас нисколько не должно смущать, если я говорю, что вы красивая девушка и приятная собеседница, потому что это правда.

Она вздохнула и стиснула руки, словно запрещая им писать на стекле имя.

— Может быть, неразумно продолжать дорожное знакомство после того, как мы приедем, но я хочу сказать, что с удовольствием увидел бы вас еще.

Занавески раздвинулись, и в коридор высунулась голова синьора Миччике, напоминавшая отрубленную голову Крестителя, только у того лицо было в крови, а у учителя — сонное и недоверчивое.

Вы почему это ушли из купе? — спросил он довольно сердито.

— Я тоже, — просто, без тени кокетства сказала инженеру девушка и направилась в купе, чтобы успокоить мнительного учителя.

Поезд подходил к Паоле, и, едва утих скрежет тормозов, раздались крики: «Клубника! Клубника! Клубника!»— которых господин Миччике ждал, держа наготове шестьсот лир: по стакану ягод каждому, включая инженера.

Проснувшись, еще с закрытыми глазами, дети потянулись за ягодами.

— Далась тебе эта клубника! — расстроилась синьора Миччике. — Ты их разбудил.

— Это не я, их разбудили крики торговцев, — оправдывался муж.

— Ты вскочил, когда еще никто не кричал.

— Я встал, — пробовал объяснить учитель, — потому что…

Он умолк, смутившись, и незаметно показал глазами на девушку и инженера. Но, вместо того чтобы разделить опасения бдительного супруга, синьора Миччике обрадовалась: в ней пробудилось призвание каждой замужней женщины устраивать браки незамужних женщин, чему способствовали и романтические обстоятельства — поезд, инженер с континента, хорошая девушка из провинции.

Не съев еще и половины своей порции, Нэнэ объявил:

— Хочу еще клубники.

— Я тебе отдам свою, мне не хочется, — сказала мать.

— И это называется воспитанный ребенок? — спросил учитель, обращаясь ко всем.

— Да он и свои ягоды не осилит, он вроде тебя — говорит, потому что у него рот есть. — Она намекала на недавнюю бестактность мужа в отношении девушки и инженера.

— Я съем мою порцию, и твою, и еще десять, и еще сто стаканов клубники, — заявил Нэнэ.

— Я съем сто стаканов клубники! — передразнил Лулу.

— Двести, тысячу! — разозлился Нэнэ. Однако он ел уже через силу и спустя секунду протянул стакан матери — Это на потом.

— Уф! — издевательски вздохнул Лулу.

— Заткнись, пока цел, — предупредил Нэнэ.

— Он не потому говорит, что у него рот есть, а потому, что он грубиян… — поддел жену синьор Миччике. — Но ты у меня допляшешься, в приют отдам, будешь знать.

— Это где сироты? — со знанием дела осведомился Нэнэ.

— Совершенно верно. Где сироты.

— Если ты не умрешь, меня не возьмут. Сначала умри, и тогда я поеду к сиротам.

Синьор Миччике суеверно замахал руками:

— Типун тебе на язык! — Застраховав таким образом себя от смерти, он с неизменной гордостью обратился к инженеру — Слышите, какая логика? — а сыну заметил — Ошибаешься, тебя возьмут и при живом отце, достаточно мне замолвить словечко падре Ферраро. — И, справедливо предвидя реакцию Нэнэ, он вскочил на ноги и, устрашающе наклонившись над ним, предупредил — Только попробуй о падре Ферраро вслух сказать то, что у тебя вертится на языке! Так всыплю, что сто лет помнить будешь.

— А я не вслух, я про себя, — не моргнув глазом ответил Нэнэ.

Учитель нервно провел несколько раз рукой по лицу и засмеялся. Засмеялись и остальные. В это время в дверях появился контролер и попросил предъявить билеты, учитель справился, не опаздывает ли поезд. Едва контролер ушел, Нэнэ сообщил:

— А я еще думаю про падре Ферраро.

— Господи! — простонала синьора Миччике, меж тем как ее муж, инженер и девушка хохотали до слез.

Подъехали к Вилле Сан-Джованни, обсудив на все лады бойкость Нэнэ и раза два разняв сцепившихся в драке братьев, в память о миротворческой деятельности рубашки учителя и инженера были разукрашены клубничными пятнами.

Возбужденный учитель предложил всем подняться на палубу парома выпить кофе.

— А чемоданы? — спросила жена.

— Верно, чемоданы… — огорчился учитель. И с особым пристрастием к самоуничижению, присущим всем сицилийцам, объяснил инженеру, что, когда подъезжаешь к Сицилии, необходимо держаться доброго правила никогда не оставлять вещи без присмотра, не то что на севере, где, по его представлению, чемоданы, как собаки, признают исключительно своих законных хозяев.

Синьора Миччике, у которой были собственные планы, нашла выход из положения: первыми пойдут Дина и инженер, пусть спокойно, без всякой спешки выпьют кофе, а потом, когда они вернутся, пойдет она с мужем и мальчиками.

Возражения детей, которым не терпелось взобраться на палубу, были категорически пресечены. Учителя, правда, раздирали сомнения: с одной стороны, он помнил об ответственности перед братом девушки, с другой — ему было приятно, что и от него зависит намечающаяся идиллия. Однако решимость жены опрокинула все его сомнения.

Так они оказались вдвоем — девушка и инженер — над Мессинским проливом, сиявшим первыми лучами солнца. Они быстро выпили кофе и молча сели лицом к Мессине, ясной, отражавшей сверкающий свет.

После бессонной ночи их мысли словно ослепило яркое утро над морем. Когда паром тронулся, девушка сказала:

— Пойдемте, детям, наверно, не терпится выйти на палубу.

Она была права: Лулу ныл от нетерпения, а Нэнэ, выражая молчаливый протест, лежал на полу.

Синьор Миччике показал на него девушке и инженеру:

— Полюбуйтесь на это посмешище. Чем не свинья? — Но Нэнэ уже выскочил из купе, а следом за ним — Лулу и мать.

Учитель был в коридоре, когда его кольнула мысль, что он оставляет девушку наедине с мужчиной в почти пустом вагоне; он вернулся и, дабы избавиться если не от беспокойства, то от угрызений совести, спросил девушку, не хочет ли она с ними за компанию вернуться наверх. Девушка отказалась, объяснив, что устала.

— Учитель нам не доверяет, — смекнул инженер.

— Он хочет доставить меня домой в целости и сохранности, — улыбнулась девушка.