Вторая жизнь Наполеона

— И эти средства?

— Это средство — пар, джентльмены! Фултон, уже тогда обладавший секретом постройки судов с механическими двигателями, — предлагал императору французов в полгода снабдить весь его флот паровыми двигателями, которые освободили бы суда французов от рабства по отношению к ветрам и течениям. Те же бриги, те же фрегаты, те же барки, но снабженные колесами, вот такими, как мой «Гимнот», — суда, могущие плыть и против ветра, не лавируя, — эти суда были бы непобедимым соперником для судов парусного флота англичан. Армия Наполеона в течение пяти или шести часов с момента отправления из Булони могла быть уже у берегов Англии и высадиться в любом пункте в нескольких часах расстояния от Лондона, джентльмены.

Но эти бараньи головы, эти «бессмертные» французской Академии наук, не поняли всего значения величайшего изобретения всех веков и народов!

— А Наполеон?

— А Наполеон, который был занят какими-то другими планами, заявил, что он предпочтет истратить потребные на вапоризацию флота миллионы на отливку сотни другой пушек для его любимого детища, для артиллерии… В нем сказался артиллерийский поручик Тулона…

— Но вы, мистер Шольз, говорили о двух изобретениях, предложенных вами Наполеону. Какое же второе?

— Подводный корабль, джентльмены! Прототип моего «Гимнота»! Железное, или, вернее, стальное судно, снабженное паровым же двигателем для плавания на поверхности. Это судно обладает приспособлениями, позволяющими ему, по желанию, в пять минут, наполнив нижние резервуары водой, погружаться на любую глубину и там скрываться от взоров врага.

— А двигаться под водою оно может?

— Может! Но уже не при помощи паровой машины, понятно, а при помощи применения мускульной силы.

— И какова скорость движения?

— На поверхности — до десяти километров в час! Под водой — три километра!

И опять Костер и Джонсон переглянулись.

Минуту спустя Джонсон задал изобретателю вопрос:

— Скажите, мистер Шольз, как вы думаете, в какую сумму обошлось бы сооружение «Гимнота» такой величины, чтобы на его борту могла поместиться команда в тридцать или сорок человек?

— От трехсот до четырехсот тысяч долларов!

— В какой срок вы могли бы выстроить эту штуку?

— При нормальных условиях — в полтора года. Если заказчик не будет жалеть денег на повышенную плату рабочим и не будет скупиться на материале, — в год, даже в десять месяцев!

— Какова сумма вашего личного вознаграждения?

— Сто тысяч долларов!

— Это окончательно? Уступки не будет?

— Ни единого цента!

Переглянувшись с Костером, Джонсон сказал:

— Я согласен на ваши условия. Можем сейчас же приступить к выработке контракта?

— Да!

Я слушал эти разговоры, и у меня кружилась голова, и я не знал, не во сне ли я вижу фигуры Костера, Джонсона и Шольза, откуда-то появившиеся бумаги и чертежи, пучок английских ассигнаций, перешедший из рук Костера в руки Шольза.

— Джонни! — как сквозь сон услышал я голос Джонсона. — Джонни! Тебе следует пойти прогуляться. Но, разумеется, о том, что ты тут видел и слышал, ты будешь молчать. Понимаешь? Иначе будь я проклят, Джонни, если ты когда-нибудь сделаешься мужем моей племянницы! Понимаешь?

— Будьте спокойны, дядя Сам! — поторопился я успокоить его.

Следуя совету, или, вернее, приказанию Джонсона пойти прогуляться, я покинул гостиницу и направился в славившееся тогда в Новом Орлеане «итальянское кафе» — писать письмо моей милой Минни в Лондон.

V

Подводная лодка мистера Шольза и пакет m-elle Бланш. Двойник Наполеона

В Новом Орлеане мы с Джонсоном и Костером загостились: пробыли почти четыре месяца.

Разумеется, никто не поверит, если я скажу, что меня не интересовала история с постройкой подводной лодки Фултона-Шольза. Интересовала не столько сама лодка стоимостью в пару миллионов франков, что по тем временам было чудовищной суммой, сколько загадка: для каких именно целей должна была служить Джонсону и Костеру эта лодка.

Признаюсь, я подозревал, что эти цели едва ли будут добрыми: я думал, что Джонсон вошел в компанию с Костером, и они намерены заняться в грандиозных размерах провозом контрабанды подводными путями.

Идея, надо признаться, была более чем соблазнительной: ведь на одном провозе в Англию итальянского шелку и французских бархатов в те годы можно было зарабатывать буквально миллионы. Россия после войны с Наполеоном повысила таможенные ставки на золотые и серебряные изделия и на все вообще предметы роскоши. Германия страшно нуждалась в дешевом сахаре.

Словом, найдите только возможность незаметно с моря проникать в устья охраняемых таможнями рек, — и вы будете грести золото лопатами.

Признаться, — в контрабанде я особого греха не видел, и даже не имел ничего против того, чтобы принять участие в предприятиях Джонсона и Костера, если бы эти предприятия заключались только в контрабанде.

Но участие Костера, признаюсь, жестоко смущало меня. Ведь тот же Костер, не стесняясь, цинично признавался мне, что он «немножко» занимался пиратством; что, если и теперь подводная лодка будет служить для «небольшого» пиратства…

Нет, покорно благодарю.

Другой еще вопрос интересовал меня: откуда шли те деньги, которыми Костер и Джонсон рассчитывали уплатить изобретателю подводной лодки и ее строителям?

Сто тысяч долларов Шользу, триста или четыреста тысяч долларов на постройку лодки, вот уже полмиллиона долларов или четыре миллиона франков. Сумма чудовищно огромная.

Я знал, что у «дяди Сама» водились деньги, — он накопил кое-что своими рискованными, но выгодными операциями с контрабандой. Но это «кое-что», во-первых, представлялось скромной суммой в несколько десятков тысяч фунтов стерлингов, во всяком случае, не свыше трех десятков; а, во-вторых, Джонсон благоразумно передал деньги на хранение «дракону в юбке», миссис Эстер, которая берегла деньги, как зеницу ока.

Словом, если Джонсон и имел деньги, то, во всяком случае, тратить он мог только часть процентов с них. Может быть, тут участвовал Костер?

Но Костер откровенно признавался мне, что за последнее время он «немножко прогорел», попросту говоря, потерял все, что имел, на какой-то неудачной операции с доставкой партии негров бразильским плантаторам.

Откуда же брались эти деньги?

Тайна эта, или, но крайней мере, часть ее, раскрылась для меня совершенно случайно.

Как-то, когда ни Костера ни Джонсона не было дома, вечно гримасничавший негр Юпитер, слуга нашей гостиницы, прибежал ко мне с докладом:

— Масса! — кричал он во все горло. — Приехала миледи с молодым джентльменом. Хотят видеть мистера Джонсона или мистера Костера.

— Скажи им, что ни Костера ни Джонсона нет дома.

— Я им уже говорил. Но они хотят оставить мистеру Джонсону какие-то документы. И когда я сказал им, что вы дома, миледи потребовала, чтобы я позвал вас, масса.

Заинтересованный появлением какой-то леди, я спустился в салон отеля. Там я увидел еще молодую женщину, поразительно красивую, одетую с невероятной роскошью. Рядом с ней сидел молодой человек или, вернее сказать, подросток лет четырнадцати.

При первом взгляде на этого молодого человека я невольно подумал, что где-то и когда-то я уже видел его. Но где и когда?

Я видел это смело очерченное лицо с орлиным носом, этот высокий лоб, эти соколиные глаза и энергичный рот.

— Люсьен! — сказала дама подростку, когда я приближался к ним. — Документы у тебя?

— У меня, мама! — ответил он, глядя на меня.

И опять я не мог отделаться от мысли, что этот голос я уже слышал. Только… только тогда это был голос не юноши, а взрослого человека. Голос слегка хриплый, усталый, но полный повелительных ноток…

— Мне сказали, что вы — племянник мистера Джонсона, — осведомилась приветливо улыбаясь при моем появлении дама, меряя меня с ног до головы взором своих лучистых глаз.

Я в ответ кивнул головой.

— Я думала, что я застану мистера Джонсона здесь, — продолжала она, — но его нет.

— Нет! — коротко подтвердил я.

— И когда он вернется?

— К вечеру.

— Но я не могу ждать до вечера. Что делать, Люсьен?

Странные прозрачные глаза подростка внимательно осмотрели меня с головы до ног и остановились на моем лице. Осмотр, казалось, удовлетворил мальчика.

— Отдай документы этому джентльмену, мама! — решительно сказал он. — Я чувствую, что этому джентльмену мы можем верить.

Порядочный сверток перешел в мои руки. Красавица поднялась, чуть склонила свою голову и пошла. И, клянусь, она шла, как королева.

Подросток задержался на мгновение возле меня.

— Это очень важные документы, — сказал он сухо. — Мы оказываем вам исключительное доверие, мистер…

— Меня зовут Брауном! — ответил я. И в это мгновение я понял, кто стоял передо мной в образе подростка со смуглым красивым лицом; это был… император Наполеон. Но только не тучный и сонный Наполеон дней Ватерлоо, а Наполеон — ученик Бриеннской военной школы.

Такое абсолютное сходство бывает чрезвычайно редко, и исключительно между отцом и сыном. Я знал отца. Его образ врезался мне в память по тысячам гравюр, еще больше с того часа, когда туманным утром я, обезоруженный пленный, стоял чуть не по колено в грязи на полях Ватерлоо, пряча за пазухой сорванное с древка полотнище нашего полкового знамени.

— Всего хорошего, джентльмен! — и подросток отошел от меня. И в каждом его жесте, в каждом его движении я узнавал кровь его великого отца.

Когда загадочные посетители отъехали от отеля, я поймал гримасничавшего Юпитера и спросил его, не знает ли он имени миледи.

— О, масса Браун! — всплеснув руками, воскликнул он. — Да разве вы не знаете сами? Ведь, это же мадемуазель Бланш!

— Кто такая? В первый раз слышу!

— Нет, вы только забыли, масса! Вы только забыли!

— Да нет же! Уверяю тебя!

— Это знаменитая дама! Ее все знают в Новом Орлеане! Потому что, масса, пятнадцать лет тому назад она была… императрицей Франции, масса.

— Что за вздор? Пятнадцать лет тому назад императрицей Франции была креолка Жозефина Богарне, первая жена императора Наполеона.

— Ну, да, масса! Только с Жозефиной «Бони» повенчался, а с мадемуазель Бланш — нет. Но ее он любил больше, чем Жозефину, потому что Жозефина не подарила ему сына, а Бланш… Да вы, масса, видели того красавца сына, которого она подарила Наполеону? У нас в Новом Орлеане все говорят, что «Бони» напрасно не узаконил мосье Люсьена. Ведь, мосье Люсьен — вылитый отец.

Словно повязка спала с моих глаз…

О чем думал я, разглядывая подростка?

Ведь, это перед его отцом я стоял в роковой день Ватерлоо! Ведь, это его отец сказал своим маршалам:

— Это мои личные пленники, господа! Поберегите их!

Ведь, это его отец щелкнул меня пухлыми пальцами по лбу и сказал:

— Ты дурак, но ты бравый солдат! И подарил мне табакерку с императорской короной и вензелем N.

Меня неудержимо потянуло побежать следом за «мосье Люсьеном», догнать его, сказать ему. Но что сказать?

Сделав два или три шага, я остановился, опомнившись: ведь это было бы глупо…

Я унес в свою комнату сверток таинственных документов, полученных мною для передачи Джонсону, и до возвращения «дяди Сама» и Костера не решался покинуть комнату: ведь сверток был доверен мне на хранение. Я являлся ответственным за его целость. Значить, я и должен был охранять его, не поддаваясь соблазну пойти погулять по залитым потоками солнечного света улицам Нового Орлеана…

Вечером явились Костер и Джонсон. Я вкратце передал им случившееся. Джонсон забрал сверток и запер его на ключ в своем чемодане, не развертывая.

— Надо будет вызвать Шольза! — сказал Джонсон Костеру.

Тот в ответ утвердительно кивнул головой.

VI

О человеке, который перегнал мистера Роберта Фултона на десять лет

Мистер Джонсон и Костер внезапно уехали из Нового Орлеана, для каких-то таинственных переговоров с двумя видными членами конгресса штата Луизиана, оставив меня в Новом Орлеане одного. Собственно говоря, — делать мне было нечего, но подобие дела имелось: я должен был непонятным для меня самого образом заменять «Дядю Сама» и Костера в переговорах с принявшимся уже за сооружение подводной лодки мистером Шользом и проверять предъявляемые им счета на закупленные для постройки материалы.

Скажу откровенно, у меня закружилась голова, когда мне пришла в голову мысль пересчитать деньги, оставленные для этой цели в мое распоряжение «дядей Самом»: этих денег у меня было на руках около двухсот тысяч долларов.

Я не из робких, но с того момента, как деньги очутились под моим присмотром, я потерял покой, аппетит и сон: все время мне чудились злоумышленники, подбирающиеся к большому черному чемодану из моржовой кожи, в котором эта колоссальная сумма лежала. Ночью я вскакивал, сжимая ручку пистолета, при малейшем шорохе, при ничтожнейшем скрипе. Днем я не осмеливался отлучаться из комнаты больше, чем на полчаса, и то только в столовую отеля, где я усаживался у двери, лицом к лестнице, ведшей в коридор моего номера. И, сидя таким образом, я мог видеть каждого, кто попытался бы туда проникнуть.

Единственным человеком, который меня в эти дни навещал, был изобретатель Шольз.

Но помню, на третий или на четвертый день после отъезда Джонсона и Костера, Шольз явился ко мне с крайне удивившим меня заявлением.

— Странное дело, мистер Браун! — сказал он, угрюмо улыбаясь и нервно потирая руки. — Странное, очень странное дело!

— В чем суть? — осведомился я.

— Я целыми годами пытался заинтересовать людей своим изобретением. И все было тщетно. Хорошо еще, если меня просто отказывались выслушать, гораздо чаще надо мной смеялись в глаза. Меня объявляли сумасшедшим! А теперь… Теперь, с той поры, как я заключил договор с мистером Джонсоном, я получил уже два новых предложения. Знаете, какие? Три дня тому назад явился какой-то немец, который предложил мне немедленно ехать в Россию, чтобы там заняться постройкой подводного судна за счет русского правительства. А вчера явился другой, предложение которого оказалось еще интереснее: он был готов заплатить мне немедленно пятьдесят тысяч долларов только за то, чтобы я отказался от контракта, заключенного мной с мистером Джонсоном, и обязался в течение десяти лет не продавать никому чертежей моего судна. Кажется, это был француз.

— И что же вы сделали, мистер Шольз, с этими джентльменами? — осведомился я.

— Что я с ними сделал? — удивился Шольз. — Да ничего особенного. Просто-напросто спровадил их!