Немного страха в холодной воде

Надежда Прохоровна вспомнила то застолье и усмехнулась. Полмиски дед умял, а спасибо не сказал. Упертый был — винегрет для русского мужика, да под самогоночку, завсегда лучше, острее будет! Нам эти ваши городские выкрутасы вроде бы и ни к чему.

Щи да каша — пища наша, огурец на тарелку целиком положил и — хрусти на здоровье, луком закусывай!

Но майонез каждый раз из Москвы ждал. Не говорил, но ждал. Надя с Васей везли из столицы стеклянные баночки под железной крышкой с пряной килечкой, Аграфена Васильевна загодя кастрюльку вареных яиц готовила, закуска получалась — объедение! Как раз для вредных беззубых свекров.

И на поминках свекру не просто черным хлебушком рюмку накрыли, а с килечкой… Как сам любил.

— А в Парамоново тоже обещали газ подвести, — отвлек водитель пассажирку от воспоминаний. — Говорят, земли вокруг Парамонова пустуют, будут там какой-то завод строить. То ли консервный, то ли битумный…

Диапазон местечкового сарафанного радио поражал размахом. От консервирования до битума распространялся.

Надежда Прохоровна не отвлеклась на комментарии, повернулась к окну и погрузилась в мысли. Как-то встретит ее Матрена? Десять с лишком лет ни слуху ни духу…

Обиделась, поди, когда Надежда в последний раз приезжала, да помочь как следует не смогла — руку правую только-только из гипса вынула и на продленный больничный лист к вдовой золовке мотнулась. Про перелом говорить не стала, не привыкла, чтоб жалели, да, видимо, зря. Подумала Матрена, что не хочет невестка в ремонте коровника помогать, городскую белоручку корчит…

Глупо получилось. Обе гордые, оправдываться негораздые…

Глупо.

Да жива ли еще Матрена?

Жива, наверное. На десять лет младше, живет на свежем воздухе, без магазинных пестицидов, на парном коровьем молоке…

Надежда Прохоровна вздохнула и крепко стиснула ручку новой плетеной сумочки. А как назад прогонит?! Как — накопила за прошлые годы обиды и, чего греха таить, в маразм впала?

Бывает ведь…

Отбивать телеграмму о приезде Надежда Прохоровна не стала не из страха и гордости. Почти не из страха. Подумала — незачем селянку в горячее время от работы отвлекать. Раньше ведь, бывало, Матрена как готовилась — за десять дней избу скрести начинала! Поросенка, кур под нож пускала! Частушки новые в тетрадочку записывала, блеснуть, чтоб, значит, перед городской родней народным парамоновским творчеством.

Певунья была. Певунья и плясунья. Дед вечно за сбитые на гулянках каблуки корил…

Городская бабушка тихонько улыбнулась. Найти бы ту тетрадочку заветную, да Арнольдовичу привезти, тот, мужик головастый, профессор, придумает, кому показать — прославится Парамоново забористыми прибаутками…

Окружную дорогу баба Надя помнила плохо и вздрогнула, когда, вынырнув из чистого светлого бора, жигуль попал на самый берег. Обрывистый, высокий, все озеро как на ладошке…

Впереди, на той стороне, показалось Парамоново, и сердце сжалось! В горле комок надулся, как будто вся кровь из съежившегося сердца туда перекочевала…

Живая деревенька… Живая, действенная…

Машина подъехала ближе, и от иллюзии действенности остался — пшик.

Надежда Прохоровна закусила губу: один дом заколочен, второй, третий… Дальше не видно. Матренина изба крайняя с этой стороны.

— Остановитесь здесь, — попросила шофера хрипло и, придерживая ватными руками сумочку, выбралась наружу.

Родимый Васин дом. Почти такой же. Яркая зеленая краска облупилась кое-где, повисла чешуйками, но все еще нарядная. Наличники белеют, на ставнях выпуклые деревянные цветы — их еще дед резал, кто-то недавно подновил… В палисаднике пышные флоксы ароматы источают, под ними желтый песик с жесткой шерсткой беснуется.

Охранник. Поди, нечасто машины рядом с этим домом останавливаются, дерет собачка глотку, старается…

Шофер вынул из багажника чемодан, выдернул ручку на всю длину, застыл.

Расплачиваться Надежда Прохоровна не торопилась. А ну как от ворот поворот? Матрена женщина своенравная, на язык острая…

А ну их, страхи эти! На могилку к Васе все равно сходить надо! Приютит кто-нибудь из соседей.

Бабушка Надя достала из кошелька три рыжие бумажки, протянула их таксисту…

Из-за дома, на лай собачонки, появилась Матрена Пантелеевна. В карамельно-розовых китайских шлепанцах с закрытыми носами, в полосатом костюме (по большому счету — пижаме) того же производства, в белом ситцевом платочке.

Несколько лет назад увидела Надежда Прохоровна по телевизору фотографию подружки английского лорда Чарльза — Камиллу Паркер-Боулз и прямо-таки остолбенела. С экрана телевизора улыбалась сестра Василия Губкина — Матрена из деревни Парамоново! Ну просто копия! Причеши немножко по-другому, глаза-губы подмалюй и на конкурс двойников — призы рубить.

Так что, человек с хорошим воображением вполне может представить выходящую из-за избы Камиллу Паркер в полосатой пижаме с Микки-Маусом во весь живот и ярких шлепанцах, напоминающих формой деревянные голландские башмаки-кломпы.

Матрена сощурила глаза, присмотрелась: кто это с форсом на такси к ее дому подкатил?..

Городская какая-то… Носочки, шляпка, сумочку возле груди тискает…

Охнула. Ладони к сердцу прижала:

— Надька… Ты?! — и, спотыкаясь о беснующуюся в ногах собачку, побежала к калитке. — Замолчь, Полкан!

Таксист оформил прощальным клаксоном звуковой фон сердечной встречи. Гудку заливисто вторил Полкан, родственницы общались придушенным волнением шепотом.

— Надька, глазам не верю — ты! Все утро тебя вспоминала, подумала — привиделась ты мне! — всхлипнула, ткнулась влажной потной щекой в шею невестки.

— Здравствуй, здравствуй, Матренушка… — Обычно сдержанная Надежда Прохоровна была готова разрыдаться от переизбытка чувств.

— Не чаяла и свидеться, — всхлипнула золовка. — Ну, пойдем в дом. — Поднялась на крыльцо, обернулась к гостье и недоуменно покачала головой. — Все утро только о тебе и думала, и надо же — приехала… — Удивленно разглядывая Надежду Прохоровну, взялась за дверную ручку, потянула. — Ах, бестолковка! Заперла ведь дом!

Удивленная в свою очередь, Надежда Прохоровна смотрела, как странно долго разыскивает Матрена ключи от врезного замка: раньше, когда ходили за дом на огород, дверей в деревне не запирали. Не хоронились.

Да и сейчас, по всей видимости, навык еще не наработан: Матрена никак не могла вспомнить, куда положила ключ, хмурилась, губами шевелила.

Потом нашарила его за притолокой и на конец-то распахнула дверь:

— Входи, Надежда. Сейчас чай поставлю, попозже баньку затоплю…

Прохладные полутемные сени навсегда пропахли немного больничным яблочным духом. В углу, на привычном месте, стоял большой алюминиевый бидон с колодезной водой, поверх его крышки лежал все тот же щербатый эмалированный ковшик со вставленной в полую ручку длинной деревяшкой.

За годы деревянная часть ручки отполировалась до полной гладкости, Надежда Прохоровна подцепила со дна бидона немного голубоватой парамоновской воды, напилась и…

Словно в прошлое вернулась! Помолодела лет на двадцать. Яблочный запах, вкус воды изнутри, до самого нутра, пробили! Память хлынула на голову тяжелым водопадом… Свекор с гружеными саночками тащит бидон от колодца, Аграфена Васильевна громко уговаривает корову не баловать на дойке, все сени сапогами и валенками заставлены — гости в дом приехали…

Едва не ударившись о низкую притолоку толстенной двери — сколько они с Васей шишек тут набили, помнится! — Надежда Прохоровна вошла в чистенькую светлую горницу, замерла у порога, чувствуя, как бьется в горле удушающий комок пульса… Огляделась сквозь подступившие слезы.

Изнутри дом как будто съежился. Навис потолком, сдвинулся стенами…

Бежевые в розовый цветочек обои немного засидели мухи по углам. Со старых пожелтевших фотографий неулыбчиво и строго смотрят свекор со свекровью — не просили прошлые фотографы молодую пару улыбнуться вылетевшей «птичке» или сказать «чи-и-из», как нынче принято. В каждой российской избе висят на стенах такие чинные фотопортреты неулыбчивых родителей, серьезных бабушек, степенных дедов в военной форме…

Надежда Прохоровна нашарила в сумочке очки, нацепила их на нос и подошла к цветной мешанине фотокарточек детей и внуков Матрены…

Елена… Дима… Сын улыбается, опираясь на броню могучего танка, Надежда Прохоровна присмотрелась к погонам — лейтенант еще… Сейчас, поди, полковник… Дочь Елена держит на руках годовалого щекастого карапуза — внук…

— Надь! — раздался голос Матрены. Золовка суетилась за фанерной перегородкой, отгораживающей кухню от комнаты, ставила на плиту чайник, метала припасы из холодильника. — Ты чемодан-то в Еленкину комнату определи! Там кровать чистая, комната прибранная…

Прибранная. Видать, ждет мать детей в гости каждую минутку, любую пылинку в их комнатках сдувает…

Надежда Прохоровна вернулась в сени, высоко подняла чемодан и, не касаясь его колесиками чистых половиков, пронесла до узкой девичьей светелки с панцирной кроватью, украшенной горкой мягчайших подушек под кружевной накидкой. Поставила чемодан под полированный письменный стол Елены Ковригиной. Огляделась — отличница и родительская гордость Леночка улыбалась гостье с большой школьной фотографии. На груди отличницы сверкает эмалью комсомольский значок, два пышных белых банта украшают аккуратную русую головку…

Дал Господь Матрене деток. Не поскупился на радость. Дима танковое училище окончил, Еленка на учительницу выучилась…

Надежда Прохоровна достала из чемодана пакет с гостинцами и вернулась в горницу. Походя бросила взгляд на безукоризненно заправленную Матренину постель в углу под окошком и зацепилась взглядом за молоток, лежащий на стуле в изголовье кровати.

Удивилась. Аккуратистка Матрена гвоздь вбивала и забыла инструмент прибрать?

Потом вспомнила запертую входную дверь — это днем-то, когда сама в огороде?! — нахмурилась и пошла на звон посуды к кухне.

Матрена заварила чайник и щедрыми ломтями нарезала колбасу.

— Какая же ты молодец, Надька, что приехала! — говорила и ласково щурилась. — Прям сказать не могу — какая молодец! Тыщу лет не виделись! Неси чашки в горницу, чай поспел.

Надежда Прохоровна взяла две большие чашки в алых маках, но из кухни не ушла, постояла немного и все же задала вопрос, мучивший ее последние минуты:

— Матрен, а что — в деревне не спокойно? Шалят?..

Большущий острый нож промахнулся мимо батона полукопченой колбасы, золовка подняла на гостью округлившиеся глаза…

— А ты откуда знаешь? — выговорила едва слышно и, замерев в удивлении, разглядывая невестку округлившимися глазами, прижала руку с ножом под грудью. — Сказал уже кто-то?!

— Чего сказал? — пытливо проговорила гостья.

— Дак это… про убийство…

— Про убийство? — подняла брови баба Надя. — А кого убили?

— Дак Федьку! Соседа нашего.

— Нет, — задумчиво покрутила головой Надежда Прохоровна. — Мне никто ничего не говорил. Просто у тебя молоток рядом с кроватью лежит, и дверь ты стала запирать.

Матрена так и села на табурет. Поглядела на родственницу слегка восхищенно и покачала головой:

— Неужто не врали в газете… Неужто ты сама… Ты, Надя, взаправду все сама заметила и сразу поняла — шалят в деревне?

— А чего ж тут замечать? — пожала плечами Надежда Прохоровна. — Все на виду — и молоток, и запертая дверь.

— Ну и ну, — проговорила Матрена Пантелеевна. — Прав Фельдмаршал, не все в газетах враки…

Сколько помнила Надежда Прохоровна Матрену Пантелеевну, та всегда отличалась редчайшим скепсисом по отношению к печатному слову. Просто до бешенства невестку доводили статьи про «славные колхозные будни», про «битвы за урожай», про «знатных доярок», которым лучших колхозных коров подпихивают и рекордсменок делают. Родись Матрена Пантелеевна чуток пораньше, загремела бы на Колыму, как ярая антисоветчица, и не вылезла бы оттуда до самой перестройки.

Хотя… если вспомнить, и при перестройке Матрену могли в психушку запереть. «Пятнистого» Михаила Сергеевича она тоже не шибко жаловала, жалкую участь и вечный позор ему предрекала. (Наверное, по общей неуживчивости характера и невозможности удержать ядовитый язычок на привязи.)

— А что за Фельдмаршал такой? — слегка улыбнулась воспоминаниям Надежда Прохоровна.

— А, — отмахнулась золовка. — Баламут один. Ты его, наверное, не вспомнишь — Сережа Суворов. Карпыч. Раньше важный был, с портфелем под мышкой по деревне бегал — заведовал почтой в Красном Знамени, бо-о-ольшой начальник. Нынче на пенсию выпихнули, так поутих. К народу приблизился.

«Язва, — с ухмылкой подумала Надежда Прохоровна. — Как есть — язва. Ничуть не изменилась, языком как бритвой бреет».

— Он про тебя статью в газетке еще давно вычитал, так нынче три недели за мной хвостом ходил — вызывай да вызывай родственницу из Москвы для следствия! Чуть умом от его трескотни не тронулась… — сказала, запнулась и, неловко хмурясь, поглядела на гостью снизу вверх. — А может, и зря не тронулась… Зря тебя не вызвала… Может, и был бы Федька живой… А я с молотком у кровати, в запертой избе от духоты не маялась… У меня ведь, Надежда, вчера днем кто-то в избе пошарил…

— Обокрали?! — ужаснулась Надежда Прохоровна и села на краешек лавочки у печки.

— Да нет, — отмахнулась золовка. — В серванте, где документы и всякие бумажки лежат, пошарил, но ничего не взял.

— А было что взять?!

— Дак… рублей пятьсот от пенсии остались… колечко золотое, сережек пара…

— Странно, — свела брови к переносице «знаменитая» московская сыщица. — Для лихого человека — рубль пожива.

— Вот то-то и оно! — стукнула кулаком по столу Матрена. — Я как шмон-то этот обнаружила, чуть умом от страха не тронулась! Одна ведь! Полкана пинком перешибешь! Один толк от него, что звонко брешет.

— А где ты была, когда в доме шарили?

— В огороде.

— А почему Полкан не брехал?

— Так собаки не брехали, когда и Федьку убивали, — понизив голос до зловещего шепота и приблизив раскрасневшееся лицо, проговорила парамоновская жительница. — Наш это кто-то, Надька. Собакам хорошо известный. Мой-то Полкан самый звонкий на деревне, так даже разик не брехнул, когда по дому шарили…

— А ты уверена, что шарили?

— Так тесемочка от папки с документами в щели торчала, — все тем же трагическим шепотком, от которого мурашки по спине бегали, докладывала Матрена. — Я как в дом вошла, сразу непорядок заметила. Торопился кто-то, бумажки не в полном порядке оставил, не как у меня было. — И вдруг прижала обе руки к впалой груди. — Христом Богом тебя, Надежда, молю — найди лиходея! Я ж сегодня ночью ни минуточки не спала! От каждого шороха вздрагивала да за молоток хваталась!

Совсем не так рассчитывала Надежда Прохоровна провести первый вечер в Парамонове. Надеялась посидеть душевно под чай да рюмочку, принять наливочки за помин души мужа и прочих родственников… Утром на погост по холодку сходить…

А вон как вышло. Сидит над разрезанной колбасой перепуганная Матрена, лицо английской леди в испуге кривит, страхи перечисляет…

Надежда Прохоровна вздохнула. Какие клятвы этой зимой себе давала — никаких расследований больше — чудом живая осталась! Да при полном рассудке. А вон как — снова, как скажет Лешка, вляпалась. Да все не по своей вине.

— Рассказывай, — сказала хмуро. — Кого подозреваешь?

— С самого начала? — послушно, на школьный манер, сложила перед грудью на столе натруженные руки золовка. — С пропажи курей?

— У вас еще и куры пропадали? — уточнила Надежда Прохоровна.

— И кролики, — с готовностью кивнула парамоновская жительница.