Помоги проекту - поделись книгой:
Михаил Садовяну
Братья Ждер
Ю. Кожевников. Роман о румынском народе и о господаре Штефане Великом
Исторический роман, трилогия «Братья Ждер», Михаила Садовяну (1880–1901), крупнейшего румынского писателя современности, писался долго. Первая часть — «Ученичество Ионуца» — вышла в свет в 1935 году; на следующий год появилась вторая, «Белый источник», и только в 1942 году — завершающая часть, «Княжьи люди». Весь мир потрясали страшные события, фашизм, в том числе и в Румынии, набирал силу, разразилась вторая мировая война, которая в кровавый водоворот свой вовлекла и румынский народ, а Садовяну, как бы не замечая всего происходящего, писал исторический роман, углубившись в события отдаленного XV века. Но такое суждение было бы весьма поверхностным. Историческая трилогия была продуманным и выношенным ответом на современные события, роман выражал твердую позицию писателя среди разгула политических и националистических доктрин, «учений» и спекуляций различных буржуазных партий Румынская литература не впервые обращалась к истории, к прошлому, и историческая тема была для нее не чем-то отвлеченным, оторванным от современности, не являлась для писателей убежищем от бурь и треволнений действительности.
Становление румынской литературы в XIX веке теснейшим образом связано с развитием исторической темы. Румынские писатели, связавшие свою творческую и общественную деятельность с борьбой румынского народа против ига Оттоманской империи за национальную слободу и единство, за социальный прогресс, глядя в будущее, опирались по прошлое. Песни и баллады, драмы и повести на исторические темы, воспевавшие борьбу против турок и других захватчиков, доблесть и отвагу, самопожертвование, патриотизм, не только воскрешали «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», но как бы воссоздавали моральный кодекс румынского народа, призывали его быть стойким, последовательным в борьбе за общенациональные идеалы. Щедрую дань отдали исторической теме писатели-классики XIX века Александреску, Александри, Кырлова, Одобеску, Погруцци, Болинтиняну, Эминеску. К концу XIX века, когда создается единое Румынское государство, свободное от турецкой зависимости, историческая тема как бы сходит со сцены, сыграв свою патриотическую роль вдохновителя не одного поколения. Произведения на историческую тему теряют общественную значимость, современность звучания. История становится достоянием второстепенных писателей, фоном для романтических приключений. В самом конце XIX века в Румынии был популярен автор так называемых «гайдуцких романов» И. Д. Попеску. Михаил Садовяну, будучи еще подростком, зачитывался ого романами, увлекаясь приключениями, романтикой гайдуцких подвигов.
Прошлое родного народа с детских лет привлекало и увлекало Садовяну. «История была первым предпочитаемым мною предметом» [1], — вспоминал он в биографической книге «Годы ученичества» (1944). Поэтому вполне естественно, что одной из первых книг молодого писателя была историческая повесть «Соколы» (1904). За ней последовала другая — «Соколиный род» (1915). Но в этих повестях было больше романтики, чем истории, больше возвышенных чувств, чем воссоздания давно минувших времен. Они скорее свидетельствовали об определенной инерции детских и юношеских увлечений, чем о стремлении глубоко художественно воспроизвести минувшие события и деяния. Основное направление творчества Садовяну в течение многих лет связано с такими жгучими проблемами современности, как положение крестьянства, поиски выхода из общественного тупика, куда капиталистические отношения загнали крестьянина, утверждение человечности.
Но это вовсе не означало, что обращение к исторической теме в 30-е годы явилось чем-то неожиданным в развитии творчества писателя. Крестьянская тема занимала Садовяну не только как актуальнейшая социальная проблема, но и как проблема национального, вернее сказать, народного характера. Проблема народного характера присутствует и в произведениях, где социальные вопросы занимают главенствующее место, в таких, как «Улица Лопушняну» (1921), где дается картина разложения высшего румынского общества в период первой мировой воины, и в романе «По Серету мельница плыла» (1923), в котором показан процесс разложения боярского рода. Естественно, что произведения, в которых народный характер становился главным предметом исследования, не лишены социального звучании. И в книге «На постоялом дворе Анкуцы» (1928), и в романе «Секира» (1930) мотив борьбы за справедливость, тема мести народной за перенесенные обиды, унижения звучит с неменьшим пафосом, чем в других произведениях Садовяну. Это и не удивительно, ибо народный характер, как понимал и отображал его Садовяну, включал в себя негасимое стремление к справедливости, к торжеству совести. Именно стремление показать народ как национальный комплекс, со своим характером, устойчивым жизненным укладом постепенно подводил писателя к исторической теме.
В современной румынской деревне, в обществе 20-30-х годов буржуазные отношения посеяли внутреннюю вражду, неприязнь, зависть, имущественную междоусобицу. Но писателю необходимо было внутренне осмыслить это явление в исторической перспективе. Поэтому он как бы отступает, делает шаг назад в историю, перенося действие своих произведений в минувшие времена. Интерес к судьбе народа в ее исторический последовательности постепенно укреплялся в творчество Садовяну, порождая антибуржуазный протест и неприятие шовинизма, который насаждали румынские фашисты.
Говоря о народе, о единстве, основанном на его национальном характере, выкованном за века в борьбе против стихии, лишений и нашествий, на его многовековой культуре, Садовяну резко расходился с фашиствующим шовинизмом, который проповедовал якобы ту же идею, Шовинизм в руках фашистов служил тому, чтобы замазать социальные противоречия, сделать угнетенного трудящегося еще более покорным ослепить его мнимым сознанием национального превосходства. Шовинизм разжигал национальную ненависть, подсовывал ядовитую иллюзию того, что все внутренние непримиримые социальные противоречия можно разрешить якобы за счет других народов.
Садовяну же, как истинный гуманист и патриот, видел великое социальное зло имущественного неравенства и искал средства его уничтожения. Любя свой народ, он уважал и призывал уважать другие народы. Но из народного единства, как представлял его себе писатель, он исключал как космополитическую буржуазию, так и эксплуататоров, прикрывающих шовинизмом свои социальные интересы. И это прекрасно понимали румынские фашисты, которые жгли на кострах книги Садовяну, которые прислали писателю разрубленный пополам экземпляр его романа «Секира» с припиской, что и автора ждет та же участь.
С фашистской идеологией империализма мириться было нельзя. Нельзя было принять его античеловеческую философию. Нужно было искать внутренние силы сопротивления. В середине 30-х годов писатель задумывает цикл романов о прошлом. В 1935 году он выпускает книгу «Гнездо нашествий», в предисловии к которой он писал, что его пугает «кочевник, который учится владеть пулеметом и танком» [2]. Перспектива развития современного варварства, вооруженного последними новинками военной техники, представлялась ему в самых мрачных красках. «Поскольку нам, несчастным современным людям, дано еще жить, пусть техническая программа движется к всеобщему разрушению, мы же меланхолическими глазами будем смотреть на вчерашний мир. В руинах прошлого мы провидим завтрашние руины» [3]. Садовяну не создал цикла исторических произведений разных времен и разных народов. Он углубился только в историю собственного народа, стремясь найти в ней то, что мог бы противопоставить буржуазной цивилизации, технизации, стремлению фашизма к мировому господству, которой предполагало покорение всех народов. Об этой стороне его творчества свидетельствуют романы «Зодиак Рака» (1929), «Свадьба княжны Руксандры» (1932), «Золотая вещь» (1933) и др.
Прямым подступом к трилогии «Братья Ждер» можно считать книгу Садовяну «Жизнь Штефана Великого» (1934). Между этими произведениями непосредственная связь. Одно произведение дополняет и поясняет другое. Книга о Штефане написана как биография князя правителя Молдовы, излагая которую автор прямо высказал идеи, нашедшие в романе свое образное воплощение.
«…Есть народы, — писал он, — которые пускают корни в земле, как леса и травы выпрямляются после бурь и ливней и стоят упорно, дожидаясь своего часа, предназначенного богом. Эти народы не копают другим могилы, не льют потоки крови, не воздвигают пирамид из трупов, не собирают в казну золото мира. Они не пользуются ни большими благами, ни слишком цветистой славой. Жизнь землепашца и оседлого пастуха ограничена: она определена заходами и восходами солнца, временами года, семейным очагом, могилами предков. Материальный достаток их весьма средний, и поэтому они создают духовные блага. Вера и легенда, песни и традиции — это для них более существенные блага, чем золото. К этой низшей категории случилось принадлежать и жителям Дакии еще с доисторических времен. Их развитие, их судьба, которая движет нами по все подымающейся спирали человечества, была с самого начала предопределена богом. Воплощение ее в новом поколении сопровождалось взрывом энергии, которого хватило на три столетия. Сила инерции была подхвачена лишь в наше время, когда весь народ инстинктивно объединился, готовый обрести полное сознание и почувствовать свое предназначение» [4].
Конечно, в 30-е годы Садовяну достаточно идеалистически представлял себе развитие истории даже своего народа. Отвлекаясь от социально-экономических сил, двигающих общество вперед, он переоценивал значение «судьбы», «предназначения» народа. Но он был прав, когда противопоставлял буржуазной «цивилизации» народный характер, гуманизм и демократизм народа, его творческий гений. Садовяну говорил о громкой, но неоправданной и преходящей славе различных правителей, эфемерной и краткой, по сравнению с неиссякаемым потоком народной жизни. «Перед сфинксом, глядящим в неведомое на краю Ливийской пустыни, все они одна лишь пыль, рассеянная ветром, — писал он о властителях, царях, полководцах. Сокровищница человечества состоит из материала совсем невесомого. Ни дождь, ни снег, ни бури не повредят ему. Зерно его прорастает неожиданно и дает на первый взгляд странные плоды. Так, в сегодняшних цветах молдавской земли я могу узнать сущность былой жертвы» [5], — утверждал писатель незыблемость народной культуры, народного характера, самого бытия народа.
Стремясь раскрыть характер и определить судьбу румынского народа, Садовяну вовсе не случайно выбрал эпоху Штефана Великого, правление которого было поистине героической, яркой и неповторимой страницей в истории румынского народа. Штефан IV, прозванный впоследствии в народе «Великим», мечом проложил себе дорогу к трону, выгнав из стольного града Сучавы своего дядю Петру Арона, убийцу господаря Богдана II, отца Штефана. Воцарившись на престоле в 1457 году, Штефан правил Молдовой до своей смерти в 1504 году. В ту пору Молдавское княжество находилось в тяжелейшем положении. На его независимость посягали турецкие султаны, польские и венгерские короли, с востока совершали опустошительные набеги ногайцы. Внутри страны шла междоусобная борьба. Если Штефан правил страной почти полвека, то с 1432 года, после смерти его деда, Александру Доброго, до воцарения Штефана, то есть за двадцать пять лет, престол семнадцать раз переходил из рук в руки. Штефан в первую очередь навел порядок внутри страны. Одних крупных бояр он привлек на свою сторону, других, непокорных, казнил. При Штефане стала цениться не родовитость, а ум, доблесть, отвага, верность. Мелкие бояре, служилые люди, горожане, купцы, свободные крестьяне-рэзеши, несшие военную службу, стали подлинной опорой как для Штефана, так и для всего государства. Штефан смело и отважно защищал свои границы, когда мечом, когда дипломатическими ухищрениями. Чтобы обеспечить безопасность с севера и желая иметь сильного союзника в борьбе против Венгрии и Турции, Штефан одно время признал себя вассалом польского короля Казимира IV, Когда же его сын Ян I Альбрехт посягнул на Молдавское княжество (1497 г.), Штефан разгромил королевское войско и, как было записано в русской летописи, «и… возвратился король с великим срамом восвояси» [6]. Штефан пресек мечом и попытку венгерского короля Матяша Корвина поработить Молдову (1467). Но самым опасным и сильным врагом княжества была Оттоманская империя. Султан Мехмет II, покоритель Константинополя, в 1475 году послал войско Сулеймана-паши для завоевания Молдовы, но потерпел поражение под Васлуем. В следующем — 1476 году Мехмет сам возглавил огромное войско. Штефан потерпел поражение, отступил на север, но окончательно покорить Молдову туркам не удалось. Крепости Нямцу, Хотин, Сучава выстояли против турок. Большие потери в сражениях и эпидемии заставили Мехмета начать отход из молдавских земель. Штефан, призвав под свои знамена народное ополчение, напал на турецкие войска и заставил их в полном беспорядке покинуть пределы княжества.
Но Штефану было ясно, что против турок одной Молдове не выстоять. Валашские князья при первой угрозе переходили на сторону султана, хотя Штефан и делал все, чтобы на валашском престоле были его сторонники. Поляки и венгры были плохими союзниками. Папские нунции и венецианские послы выражали свое восхищение борьбой Штефана и его военным талантом, однако практической помощи не оказывали. Римский папа Сикст IV писал Штефану после его победы над Сулейманом: «Дело, совершенное тобой с такой мудростью, и храбрость против неверных турок, наших общих врагов, принесли славу твоему имени, все говорит о тебе и славословят тебя» [7]. Однако даже обещанной денежной помощи папа Сикст Штефану не оказал. Желая обезопасить свою страну от разгрома, Штефан в 1487 году заключил с Турцией мир и согласился платить дань.
Не только меч Штефана спасал Молдову от порабощения, но и дипломатия. Он заключал союзы с королевствами Польским и Венгерским, с Оттоманской империей и Московским княжеством. Дочь Штефана Елена была выдана замуж за московского князя Ивана III, а сам Штефан был женат на киевской княжие Евдокии, родственнице великого московского князя. Почти полвека Штефан оборонял страну от врагов и предотвращал внутренние междоусобицы, что способствовало процветанию страны, в которой уважались ремесла и торговля, а хлебопашец знал, что его труд находится под покровительством князя. Летописец Грегоре Уреке писал о Штефане: «Был он полон ума, не ленив и дело свое умел делать: где его не ожидали, там он и оказывался. В военных делах мастер; где была нужда, он сам вмешивался, чтобы видеть, что его войска не пятятся. И потому он в редком сражении не побеждал. А если случалось, что его одолевали другие, он не терял надежды, ибо умел, упавши вниз, подняться над победителем»[8]. И. М. Карамзин в «Истории Государства. Российского» восславил Штефана, «дерзнувшего обнажить меч на ужасного Магомета II и славными победами над многочисленными турецкими воинствами вписавшего имя свое в историю редких героев: мужественный в опасностях, твердый в бедствиях, скромный в счастии… он был удивлением государей и народов, с малыми средствами творя великое» [9].
Не удивительно, что Штефан получил не только прозвище Великого, но стал героем народных баллад и песен, что его образ запечатлен во многих произведениях румынских писателей. Штефан в трилогии Садовяну изображается именно как господарь, как князь Молдовы. Сам писатель смотрит на него несколько отстраненно, как бы глазами его подданных, глазами народа, для которого Штефан-водэ действительно был воплощением их чаяний, надежд, вершителем национальной судьбы. Создавая образ Штефана Великого, Садовяну словно вдохновлялся народными балладами. На страницах романа Штефан появляется так же торжественно и пышно, как и в народной балладе «Холм Бурчела»:
Штефан предстает как воплощение борьбы за независимость и единство народа. Его образ дается Садовяну как символ, вроде иконы в храме, которая охраняет от бед и спасает от болезней. Он для народа как знамя, под которым идут в бой. Его имя сливается с понятием родины.
Но главный герой романа — это народ. И Садовяну, как художник, воплощая эту стихию, шел своим намеченным уже в других произведениях путем («На постоялом дворе Анкуцы», «Секира»). Широкое понятие народа, народной жизни, народного характера действительно необычно трудно воплотить в одном образе. В книге «На постоялом дворе Анкуцы» представление о народе и его жизни складывается из рассказов различных людей, тщательно отобранных художником с тем, чтобы они показали народ и его жизнь в различных ракурсах, в различных аспектах, начиная от встречи с господарем, кончая местью извергу помещику. К этому же приему прибегает Садовяну в трилогии «Братья Ждер», с той только разницей, что в трилогии есть «сквозной» герой, Ионуц Черный. Жизнеописание Ионуца Черного — это тот композиционный стержень, на котором держится весь роман.
Кроме того, Садовяну, как художник, не забывает и других художественных особенностей жанра исторического романа. Он вводит в каждую часть трилогии свою сюжетную линию, свою интригу, которая придает роману динамику, движет действие, возбуждает и поддерживает интерес читателя. В первой части, «Ученичество Ионуца» такой интригой является переплетение двух сюжетных линий: попытка недругов Штефана выкрасть знаменитого белого жеребца Каталана, который, по легенде, приносит господарю военное счастье, и любовь сына Штефана Александру и Ионуца к боярышне Насте, ее пленение татарами и попытка Ионуца спасти ее из плена. Во второй части, «Белый источник», интригой служит любовь старшего брата Ионуца, конюшего Симиона, к Марушке, дочери боярина Яцко, перипетии ее похищения житничером Никулаешем и освобождении братьями Ждер. Сюжетную основу заключительной части трилогии «Княжьи люди» составляет путешествие Ионуца на Афон с целью разведать, как турки готовятся к нападению на Молдову, и сама победоносная война Штефана против захватчиков.
Элементы интриги, сюжетных ходов, увлекательных приключений не ограничиваются этими основными линиями, которые, как обручи бочку, крепко держат общую композицию романа, придают ему строгую форму, но далеко но исчерпывают содержания. В умении строить интригу Садовяну почти не уступает Дюма отцу, но румынский писатель не придает главное значение интриге, занимательности, как французский романист.
Основу содержания всей трилогии составляет стихия народной жизни. Если Штефан символизирует идею борьбы за независимость, то именно народ порождает эту идею, и этот же народ осуществляет ее в борьбе. Поэтому то он и является подлинным героем трилогии Садовяну. Писатель, как уже говорилось, не дает какого-нибудь одного образа, который вобрал бы в себя все это емкое понятие. Народ он изображает через стихию народной жизни, которая поистине пронизывает весь роман. Сюжетные линии для художественной ткани трилогии — основа, а народная жизнь — уток, который превращает эти нити в плотную художественную ткань, украшает ее красочными узорами. Садовяну вовсе не бытописатель в своей трилогии, у него нет скрупулезной последовательности в показе быта, различных сторон жизни. Он очень свободно обращается с материалом, вплетая детали, разбрасывая яркие пятна, рисуя отдельные сцены и картины, вкрапливая диалоги и рассказы, так что в конечном счете перед читателем предстает вся полнота жизни. Рождение и смерть, помолвка, свадьба, всевозможные обычаи и приметы, народный календарь — месяцеслов, заговоры, поверья, пиры и охота, вся стихия народного быта, неповторимого и неистребимого, как сама жизнь, воплощающего в себе народное своеобразие, народный характер широко раскрывается в трилогии.
Творчество Садовяну неоднократно называли энциклопедией румынской народной жизни. Действительно, более ста книг, созданных писателем, запечатлели жизнь румынского народа как на различных исторических этапах, так и в разных социальных аспектах. Но наиболее красочным и широким в этом отношении из всех многочисленных произведений Садовяну является, конечно, трилогия «Братья Ждер». Именно в этом романе, показывая стихию народной жизни, Садовяну раскрыл не только ее внешнюю живописность и красочность, но и глубины народного характера, то внутреннее национальное единство, которое помогло румынскому народу выстоять, несмотря на всяческие беды, кровопролитные войны, на многовековой национальный и социальный гнет. И та простая и вместе с тем величественная идея, которая заложена в этом историческом романе, идея о том, что народ бессмертен, что рано или поздно народная справедливость восторжествует, нашла свое реальное подтверждение в жизни самого румынского народа, строящего новое общество.
Несметные толпы народа собрались под стенами Нямецкой обители и в монастырских дворах по случаю престольного праздника вознесения господня. Кто приехал послушать богослужение, кто — за благословением либо за освященной просфорой, за молитвами от лихоманки, а кто — повергнуть кликуш под епитрахиль иеромонахов, наделенных даром исцелять их молитвами. Этим благостным даром был особенно славен преподобный Иосиф, настоятель монастыря — и не только в молдавской, но и в ляшской и российской землях [11]. Гости знали, что получат вдоволь еды и вина; обитель известна была своим гостеприимством. Усердием бояр и благоволением господарей монастырь был щедро одарен отарами овец в горах, виноградниками в угорье, пашнями в Прутской долине. По милости божьей можно было насытить толпу богомольцев и побольше той, что собралась тут в светлый майский день лета 1469-го.
В монастырских садах еще цвели яблони. Солнце пронизывало кроны розовым сиянием. В большом храме только что отслужили раннюю обедню, как вдруг на наворотной башне ударили в било, а вслед за тем мерно загудел большой колокол.
Толпа тревожно зашевелилась, люди, переглядываясь, громко спрашивали, что случилось. Часть приезжих сгрудилась на площади у входа в обитель, вокруг колодца и беседки, где зимой обычно сооружалась иордань. Лишь немногие монастырские да земские чины знали новость, которая была теперь у всех на устах. Иных служителей известили еще два дня тому назад, но они ни словом не обмолвились богомольцам, приехавшим в монастырь. В минувший вторник в обитель прискакали гонцы с грамотой к настоятелю Иосифу. Один остался в монастыре, другой помчался далее — в крепость, в село Вынэторь [12], а затем в Тимишский конный завод, где много лет сидел конюшим старый Маноле Черный, давний сподвижник усопшего князя Богдана, отца господаря Штефана.
Грамота, которую преосвященник Иосиф разобрал не без труда, держа восковую свечу у самых глаз, извещала, что на престольный праздник Нямецкой обители пожалует князь Штефан. Эту весть узнал теперь народ. Протяжно и гулко бухал большой колокол; монахи-черноризцы шныряли в толпе, то и дело приникая бородами к ушам людей. Словно огонь по пороховой дорожке, пошел глухой говор по толпе с одного края до другого, перекинулся в крестьянские дворы. Беспокойные, неразумные бабы схватились за голову, заголосили, бросились разыскивать своих ребятишек.
Мало ли что может случиться, когда так трезвонит колокол и едет сюда сам князь! А ну как потекут с гор потоки, разольется Молдова или опять начнется война! А дома кошка заперта в кладовой, куры бродят на свободе, и некому покормить их… Не лучше ли запрячь коней да поскорей убраться подобру-поздорову; только надо сперва узнать, о чем толкуют люди, и посмотреть на государя — особенно тем, кто ни разу его не видел. Конечно, лишь храбрец отважится поднять на него глаза; простой люд падает ниц в дорожную пыль. Но уж бабы хоть одним глазком, а обязательно взглянут на князя. Так ли он грозен, как говорят? Верно ли, что у него особый меч, которым он карает иных вельмож? Да что там простые смертные! Даже венгерский король Матяш — и тот поспешил прочь от города Баи, когда на него двинулся князь Штефан на белом скакуне. От такой напасти король сказывают, даже занемог, три месяца отлеживался. Потерял он тогда и полки, и большие бомбарды.
И не только он — все соседние владыки трепещут перед грозным Штефаном, покорителем Хотинской и Килийской крепостей.
Ходит в народе молва, будто отец Штефана — Богдан тайно благословил его в церквушке на Афонской горе, наказал собрать великое войско и пойти на поганых измаильтян.
Придется кошке да курам потерпеть — надо же хозяевам взглянуть на господаря да послушать новости из уст дворян и воинов. А кроме того, нынче праздник. Слыханное ли дело пускаться в путь на пустой желудок! И кто это сеет тревожные слухи? К чему такая спешка, когда люди не увидели и не услышали того, что следует увидеть и услышать, не отведали яств, изготовленных в поварне святой обители? До чего же бестолковы в Молдове мужчины, раз они могут так опрометчиво поступать! Что сдалось бы с нашей землей, не будь в ней женщин, разумных и степенных молдаванок! Негоже и даже глупо бежать от лика господаря. Напротив, самое доброе дело — выйти ему навстречу.
И молдаванки рьяно принялись дознаваться, где пройдет княжеский поезд.
Никто ничего не знал.
Ни один служитель, ни один монах не мог в точности сказать, где и как проедет князь со своей свитой.
На что же нужны эти служители и монахи, когда они и таких простых вещей не знают? Пусть служители заглянут в свои книги, а монахи в свои молитвенники — и дадут ответ.
Где уж там! Нынешние книги да молитвенники ничего не стоят против прежних.
Да еще говорят, князь и вовсе не приедет. Зря гудит колокол, только народ мутит: у господаря есть дела поважнее.
Так уж теперь повелось: бояре видят князя каждый день, голытьба — ни разу. Вот бы не стало бояр! И установить бы хотя по одному монастырскому празднику на день! Да чтобы хоть раз в год увидеть на таком празднике князя во всем благолепии.
Говорят в деревнях, что ростом он не велик, но грозен, когда насупит брови. Но коли он едет в святую обитель, так нечего ему хмуриться. Ежели монахи не болтают вздор н князь на самом дело едет в обитель, так должен он взирать на людей ласково, все вокруг видеть. Тут заметит дитя малое, там — дивчину, дальше — молодицу. Чей младенец? Чья молодица?
На то он и владыка молдавской земли, чтобы знать, чей младенец и чья молодица. Сановитые бояре тут же шепнут ему на ухо, чьи они. Вот он и будет знать, что делается на белом свете. Тем более что после смерти княгини Евдокии господарь вдовствует много лет; должен же он хотя бы изредка полюбоваться на людей, смягчить, постоянную свою суровость.
А если князь, погрузившись в свои мысли и державные заботы, не оглянется по сторонам, то хоть бы ратники его да дворяне посмотрели на людей.
Хороши престольные праздники, когда их украшают такие пышные зрелища.
В среду утром на монастырский двор въехал боярский сынок верхом на пегом жеребчике. Усы у него едва пробивались над губой. На нем были кунтуш из голубого фландрского сукна, красные сафьяновые сапоги; у пояса висел кинжал. Сдвинув кушму [13] набекрень, он улыбался весне. Ехал юноша со стороны крепости.
То был младший сын Маноле Черного из Тимиша. Должно быть, конюший послал его встречать господаря.
Выходит, князь непременно прибудет.
Кто говорил, что он не приедет?
А зачем бы тогда гудел колокол, да так, что в ушах звенит?
Смиренные чернецы рассказывали, что боярского сына зовут Ионуцем, хотя он более известен под своим прозвищем. Старого конюшего Маноле окрестили Ждером [14]. А сынка величают Маленьким Ждером. Женки, приметив, что он левша, тут же стали предсказывать ему великую удачу в любви. По лицу видать — весь в отца: тот поздно произвел его на свет, невесть где и с кем, не в собственном доме, а по-кукушечьи, в чужом гнезде. Но когда сын достиг отрочества, Маноле ввел его в свой дом, наравне с законными сыновьями. Старый Ждер твердит, что это крестник его из Нижней Молдовы, но боярыня Илисафта Ждериха знает всю подноготную и только усмехается. Правда, Маленький Ждер нравится всем: по сердцу он и ее милости боярыне Илисафте.
Ионуц приехал к старшему брату Никодиму, монаху Нямецкой обители. Отец Никодим протянул ему руку для лобызания, ласково обнял, ибо тоже знал тайну Маленького Ждера. Поздоровавшись, оба поспешили туда, где собралась монастырская братия.
Стало быть, недолго осталось ждать приезда князя.
У колодца, где скопилось особенно много народу, поднялся во весь рост дед Некифор Кэлиман, старшина государевых охотников, и не торопясь спросил, угодно ли кому-нибудь из присутствующих узнать, по какой причине приезжает князь в святую обитель.
Люди сгрудились вокруг, аж дохнуть стало трудно. Все знали, что старшина Некифор близкий князю человек. Служил он раньше и князю Богдану, покойному родителю Штефана. Некифор — сухощавый крепкий старик, длинные усы его как будто свиты из узловатых веревок. На шапке он носил княжеский знак, а в правой руке сжимал чекан [15]. Когда он говорил, то слегка косил глазами и морщил нос. Лицо его, заросшее редкой, словно выщипанной гусями бородкой, изрезано было морщинами. Ему уже перевалило за семьдесят, но волосы у него оставались черными. Только левая бровь поседела — отметина давней раны.
— Коли охота вам, добрые люди, узнать, по какой причине едет сюда господарь на престольный праздник святой обители, то навострите уши и послушайте, что я вам скажу, — промолвил дед Кэлиман. — Чур тебя, нечистая сила! А коли не желаете, могу и помолчать.
— Говори, старшина, — отозвались крестьяне. — Говори, не тяни, как бы жены наши не захворали от нетерпения.
— Что ж, тогда скажу, люди добрые, только начать придется издалека.
— Начни издалека, милый человек, только не томи душу, не держи нас в неведении.
— Так слушайте же, люди добрые. Его светлость Штефан-водэ [16] едет на престольный праздник святой обители ради того, чтобы встретиться с Некифором Кэлиманом. Чур тебя, нечистая сила!
Мужчины захохотали басом, женщины вторили им тоненькими голосами.
— Чур тебя, нечистая сила! — продолжал старшина, поводя носом влево и кося глазом. — Да будет вам известно, что светлый князь назначил мне на этом самом месте срок суда над моими обидчиками. Я уж не раз бывал по этой тяжбе в стольном городе Сучаве. А теперь князь Штефан послал мне весть и повелел явиться сюда в день вознесения господня. У меня с князем старая дружба, со времени одной свадьбы в Реусень, — тому уж шестнадцать лет. Слыхали вы про село Реусень?
— Слыхали.
— Чур тебя, нечистая сила! Добро! В ту пору княжил Богдан-водэ. И пригласил его на свадьбу своего сына боярин Агапие Чернохут. Непременно хотелось ему иметь посаженым отцом князя Богдана. В осенний мясоед, после сбора винограда, князь Богдан и отправился на свадьбу. А я, старшина государевых охотников, навьючил на коней восемь косуль, двадцать семь корзин озанской [17] форели и не мешкая отправился с двумя своими помощниками в указанное место. Переправился я через Серет-реку, гляжу, едут чужеземные ратники. Удивился я. А они спрашивают: «Куда путь держишь?» Я им отвечаю: так, мол, и так — рассказал все как есть. А они, не долго думая, отобрали у меня и рыбу и косуль, а меня в полон взяли. Что тут делать бедному человеку? Покорился я. Но все прикидываю — зачем пожаловали эти ляшские ратники, любители государевой дичи? А едут они туда, куда и я путь держал. И о чем все раздумывает и шепчется с другими тощий боярин с восковым лицом и жидкой бороденкой? Только позднее узнал я, что это был князь Петру Арон. Как только они оставили меня в селе за Серетом на попечении стража, упал я наземь и закричал, что умираю, пусть приведут пола — читать отходную. Караульный бросился за попом, а я тут же прянул на ноги, вскочил на коня этого самого стражника, да и был таков. Скачу напрямик через лес и на вершине холма, с которого видно село Реусень, нагоняю ватагу боярских сынов, а среди тех боярских сынов вижу: смеется беззаботно тот самый Штефан, от которого я нынче жду правого суда. Княжич ехал, ни о чем не ведая, со своей свитой на свадьбу. Я ему тут все обсказал, как было: пусть, мол, поостережется и спешит. Не видать было, чтобы он заробел, а вот поспешить — поспешил. Чур тебя, нечистая сила! На околице села, глядим, скачут слуги господаря Богдана, а за ними вдогон — чужие ратники. «Захватили государя, кричат. Скинули арканом на землю и зарубили. Теперь ищут Штефана!» А село так и гудит в вечерней мгле. И конные с факелами скачут в нашу сторону. Вижу — княжич сбрасывает с себя доломан, швыряет в пыль соболью шапку, хватается за саблю и подбадривает свиту. Чур тебя, нечистая сила! Ну, думаю, дело дрянь. Стало быть, Чернохут продал князя Богдана тому самому боярину с жидкой бородкой и восковым лицом. А коли он продал государя Богдана, то, значит, и тебе, княжич, не миновать аркана и меча. Так что уж лучше схвачу-ка я твоего коня за повод, поворочу его за своим и поскачем к лесу, от беды подальше. А там уж пусть свершится господня воля. Так я и сделал, люди добрые. А княжич, хоть ростом и невелик, забился, заскрипел зубами. Я его не отпускаю. Ударил он меня рукоятью сабли по голове. Я закрываю глаза и еще крепче прижимаю его к себе. Стал он бить меня, ударил по лбу и левому виску, кровью залил. И теперь еще рубец, виден около брови. Вот тогда-то я и понял, что старая кость крепче в беде. Так мы и пошли скитаться с княжичем по чужим краям, покуда не настал час и господь не поставил его на родительский престол. А я отправился домой и стал там старшиной. Нашел сынов в добром здравии и порадовался. Жена к тому времени еще больше прибавила в теле — этому я тоже порадовался. А вотчину забрали у меня, — тут уж было не до радости. Жена утешает: все, дескать, от господа. Зато нашел я и прибыль в доме: чужого младенца. «И этот тоже от господа?» — спрашиваю. «Тоже», — отвечает баба. Вот с той поры и ведется моя тяжба за вотчину, Штефан-водэ определил мне крайний срок — сегодня. Чур тебя, нечистая сила!
Давиденская крестьянка, дородная и острая на язык, не замедляла спросить старого Кэлимана:
— Сделай милость, старшина, расскажи, как же ты поступил, когда нашел в своем доме такую проруху и такую прибыль?
Некифор Кэлиман скосил в ее сторону нос и глаза и увидел, как она подталкивает локтем своего соседа.
— Женщина, — заговорил он, зажмурил один глаз, сморщив щеку и скривив рот, — поглядеть на тебя, так ты, наверно, держишь постоялый двор на шляху.
— Правильно, — гордо ответила она.
— А человек, что рядом с тобой, — твой куманек?
— Правильно.
— А муж остался двор сторожить?
— Ага!
— Чур тебя, нечистая сила! Что же, охотно отвечу на твой вопрос, только невдомек мне, чему смеется честной народ? Теперь, когда все кругом угомонились, скажу: видите, и колокол уже не гудит. Пройдет малое время, и он возвестит прибытие господаря. Будет работы всем звонарям и тут, и в храме святого Иоанна, и у Введения, чтоб услышали святые на нижнем небе и послали весть повыше. Так, мол, и так, князь Штефан следует в Няменскую обитель. А там он перво-наперво протянет руку с булавой и сотворит правый суд по давней, двенадцатилетней тяжбе Некифора Кэлимана. Так вот, недолго засиделся я в Вынэторь, когда увидел, что от вотчины моей осталась половина, а виноградник в Бэйчень отнял у меня пыркэлаб [18] Чопей. Чур тебя, нечистая сила! Года не прошло, как сел я на коня и поехал после светлой седьмицы к государю в Сучаву. Приехал в воскресенье на святого Фому. Гляжу: на крепостных стенах — воины. Вход заказан. Прежней кутерьмы у ворот не видать. Стража преграждает мне копьем путь: «Нельзя!» — «Как так нельзя! Я — Некифор Кэлиман, приятель государев». — «Отойди на два шага, — приказывает стражник, — и жди!»
Взяла меня тогда тоска. Чур тебя, нечистая сила! — думаю. Выходит, и дружба в Молдове столь же коротка, как и княжеская власть. Прав был преосвященный Феоктист, когда, выйдя на Поле справедливости [19] помазать Штефана на княжение, вздыхал и жаловался, что в нашей стране власть устанавливается на недолгие годы, а то и на месяцы. Столько довелось ему помазать князей на царство, что правая рука у него заболела. Вот, к примеру, он помазал сына Богдана-водэ в дни святой пасхи. Чья очередь настанет на рождество?
Горемычная страна! Если и Штефан начнет гулять на свадьбах, то не миновать и ему аркана. Но я- то знал, что он человек умный и осмотрительный. Вижу — стражу завел надежную. И не пирует, а собирает войско. А вдруг начнет заигрывать с боярами, как делали все сыны Александру Старого? В молдавской земле правят верхние бояре, а у князей власть больно уж недолгая. Оттого-то и горевал владыка Феоктист.
Гляжу, едут на конях бояре, за ними — слуги. Стража скрестила копья. «Что ж, — думаю про себя, — это уже похоже на порядок». И радуюсь. В таком случае и на правду можно надеяться.
Стоим, ждем — вдруг заиграли трубы. Бояре расступились. Выезжает на коне князь, за ним — воины. Все мы поклонились. Потом опустился я на колени и низко понурил голову.
Князь остановился. Сердце у меня екнуло, когда он заговорил.
«Подними глаза, старшина Кэлиман, — приказывает государь. — Понимаю, что пришел ты бить челом о беде своей. Отныне получишь знак для свободного входа в княжескую крепость. Говори».
И откуда у меня только смелость взялась!
«Светлый князь, говорю. Настанет, возможно, час, когда мое дело рассудит боярская рада, та самая, где государь и вельможи его правят державные дела. А ныне я пришел пожаловаться моему молодому приятелю».
«Ступай в крепость и жди!» — повелел мне государь.
Вокруг него теснятся конники в кольчугах и шлемах. А в крепости я тоже увидел немало добрых воинов, и порядок был отменный.
«Приятель мой ведет себя разумно», — решил я про себя.
Подошли ко мне служители и повели в какую-то келью.
«Государь велел угостить тебя, — объяснил мне один из них. — Подожди тут до полудня, старшина Кэлиман; у его светлости дела в городе. Назначает пошлины львовским купцам. А как разделается с купцами и вернется в крепость, примет варшавских послов с грамотами. Князь Штефан-водэ повелел ляшским панам отдать в его руки Петру Арона, погубителя его отца».
«Неужто так и повелел?» — удивился я.
«Так и повелел».
Чур тебя, нечистая сила! — обрадовался я. Выходит, мой приятель Штефан-водэ трудятся, чтобы отдохнула правая рука владыки Феоктиста.
Ждать пришлось ровно столько, сколько было сказано. В полдень снова затрубили трубы. Засверкали на солнце воинские шлемы и латы. И такая настала тишина, что заробел я. Слышу, по крытому проходу звенят шпоры государя. А потом раздался и его голос. Вы, люди добрые, не знаете, что это за голос. А мне не раз доводилось слышать его на чужбине. У государя голос кроткий, только не советую вам довериться этой кротости.
Поделиться книгой: