Схватка не на жизнь

«Еще бы! — сжал губы барон. — Он доволен! И как может не радоваться этот Бриггс, когда согласно заключенному Деникиным на 15 лет договору от черноморских причалов в Англию чуть ли не ежечасно уходят корабли с нашим хлебом, цементом, рудой?»

— Долг платежом красен, — проговорил Врангель и, увидев замешательство ротмистра, улыбнулся: — Затрудняетесь с переводом?

— Так точно, ваше превосходительство, — смутился ротмистр. — Это не переводимо, так сказать, типично русское идиоматическое выражение!

— Не утруждайтесь, — милостиво позволил Врангель. — Переведите другое: наша армия и правительство единой и неделимой России считают за честь выполнять все пункты договора. В свою очередь мы признательны правительству короля Англии и сенату Соединенных Штатов Америки за неоценимую помощь, в вооружении белого движения. Благодаря оружию Антанты мы одерживаем на полях сражений победу за победой против наших общих врагов — социалистов и большевиков.

Заговорив, барон уже не мог остановиться. И забыв, что ротмистру надо дать возможность перевести, с жаром продолжал:

— Именно здесь, на юге, решается сегодня судьба России! И мы не остановимся ни перед какими жертвами, чтобы водрузить наши овеянные славой знамена над белокаменной первопрестольной Москвой! Однако…

Барон не сознавал, что перед ним лишь трое, к тому же это люди, которых агитировать за лояльность к белому движению — значит, напрасно терять время и силы. Врангель забыл, что находится у себя в кабинете, а не на площади, забитой народом и армией, где все внемлют ему — надежде России, ее освободителю, удостоенному королем Георгом V рыцарского звания и ордена св. Михаила и Георгия.

Боящийся пропустить хоть одно слово главнокомандующего, ротмистр решил робко напомнить о своей трудной миссии:

— Извините, ваше превосходительство, — несмело сказал он и развел руками, давая понять, что гостям скучно дальше слушать генерал-лейтенанта и ничего при этом не понимать.

— Да, да, переводите, милейший, — благосклонно разрешил Врангель и глубоко вздохнул.

В душе он был рад, что ротмистр дает передохнуть и собраться с мыслями. Пусть гости из военной миссии спрашивают, задают вопросы.

Качнувшись в кресле, Холмэн что-то сказал, взглянув сначала на барона, затем на ротмистра.

— Господин полковник имеет честь доложить, что за последнее время настояниями правящей в Великобритании партии консерваторов для деникинской армии отгружено десятки тысяч пар сапог, винтовок, тяжелые танки и пулеметы системы «Кольт».

Выслушав новую тираду полковника, ротмистр добавил:

— К русским портам идут пароходы «Блэк» и «Доше» с очередными военными поставками. Господин Холмэн говорит, что на войну против большевистской чумы уже израсходовано более ста миллионов фунтов стерлингов. И теперь господа советники желали бы знать дальнейшие планы армии русских союзников.

— Планы у нас едины: не позже конца этого года взять Москву, как предусматривает директива Антона Ивановича[2]. «Добровольческая» армия генерала Май-Маевского вступит в столицу, взяв Курск, Орел, Тулу. Донская армия под командованием генерала Сидорина ведет наступление в двух направлениях: Воронеж — Козлов — Рязань и Новый Оскол — Елец — Кашира. Моя же армия совершит фланговый маневр в северо-западном направлении через Пензу, Нижний Новгород, Арзамас и Владимир. Переведите!

Барон залпом осушил стакан воды. Затем уперся руками в край стола и, сощурившись, посмотрел на англичан, словно спрашивал:

«Ну как? Перестанете теперь тыкать нам в нос своей «бескорыстной» помощью?»

Барон оказался прозорливым: гости остались довольными и, как выразился полковник, не сочли возможным дальше отвлекать господина командующего от его служебных обязанностей. Члены военной миссии поблагодарили за сообщенные им ценные сведения, пообещали немедленно уведомить о них свое командование и пригласили барона на церемонию награждения отличившихся в боях на Волге авиаторов королевских воздушных сил Великобритании.

— Я сам лично приколю на грудь героев ордена, — сказал барон и вышел из-за стола, провожая членов миссии.

У двери Врангель тронул за локоть ротмистра.

— Мне знакомо ваше лицо. Но никак не могу припомнить, где встречал вас прежде.

— Имел честь служить под вашим командованием!

— Награды?

— Солдатский «Георгий», ваше превосходительство! — молодцевато, с какой-то мальчишеской удалью, отрапортовал ротмистр.

— Отменно. Хвалю.

Барону по-отцовски было приятно смотреть на переводчика английской военной миссии и слушать его короткие и точные ответы. Глаза Врангеля потеплели, в них растаял недавний холодок.

— Фамилия?

— Синицын, господин генерал!

Англичане были уже за порогом кабинета, а барон все продолжал разговаривать с ротмистром, любовался выправкой и молодостью Синицына.

— Вскоре я жду прибытия американской делегации, представителей Русского отделения военно-торгового совета США и военного министра Штатов мистера Кроуэлла. Буду рад вновь увидеть вас у себя в роли переводчика, ротмистр Синицын!

Фамилию ротмистра барон Врангель произнес нарочито четко, сделав на ней ударение, давая этим Синицыну понять, что постарается не забыть переводчика.

10

В будку, где трещал проекционный аппарат, члены подпольного ревкома пришли по одному, незаметно для зрителей покинув зал.

На экране демонстрировалась сборная программа. Вначале показывали парад в Ростове и участие в нем Деникина, затем салонную мелодраму «Жгучая страсть мадам Бонэ» и в заключение — комическую ленту фирмы «Патэ» с участием непревзойденных комиков с мировым именем Пата и Паташона.

Надоедливое трещание аппарата заглушало непрерывную игру тапера, который отстукивал на расстроенном фортепиано подходящие к фильмам мелодии. Несколько раз тапер сбивался. Так, когда на экране замелькала фигура Деникина, — пианист выдал первые аккорды «Боже, царя храни», и сыграл бы весь гимн бывшей Российской империи, но в зале заулюлюкали, и, поняв свою промашку, тапер заиграл что-то отдаленно похожее на гусарский марш.

Говорить при трескотне проекционного аппарата было трудно, и члены подпольного ревкома перешли в соседнюю комнатку, где киномеханик перематывал пленку.

— Чем было плохо у меня собираться? Тихо и спокойно, — пробурчал Магура.

— У вас мы уже собирались дважды. Приходить туда же в третий раз — значит привлечь к себе внимание, — ответил председатель подпольного ревкома и сел на лавку. — Ждать нового курьера нельзя по двум соображениям. Во-первых, место передачи шифровок провалено — контрразведка не вылезает из кафе. Во-вторых, мы не знаем, когда явится новый посланец штаба, — завтра или через неделю. А промедление с нашей стороны приведет к Тому, что собранные товарищем Альтом с таким трудом сведения устареют.

— Меня надо послать в штаб фронта. Проберусь — можете не сомневаться, — сказал Магура. И еще что-то хотел добавить, но под строгим взглядом Павла Павловича опустил глаза.

— Самим идти надо, — кашлянул в углу член подпольного ревкома Калинкин. — Чего тут спор заводить?

— Второй вопрос о диверсиях в тылу Кавказской армии, — продолжал Шалагин. — Со дня на день в городе ждут прибытия эшелона с английскими самолетами «Ньюпор». Ожидается поступление фуража для конницы. На Орудийном торопятся с выпуском мортир и пулеметов. Необходимо все наши усилия направить на срыв любых поставок врагу. Эшелон с аэропланами задержать, а если будет возможность, уничтожить. На заводе немедленно начать активный саботаж..

— Еще про порт не забыть, — напомнил Калинкин. — По Волге к белякам с юга подкрепление может подойти.

— И последний вопрос. Товарищ Альт сообщил, что в штабе барона собираются послать делегацию к Колчаку. В наших силах помешать этому, а значит, и соединению двух армий.

— Телеграф я беру на себя, — предложил один из членов ревкома. — А о делегации сообщим нашим — пусть перехватят по пути к Уралу.

— Отмечаю успешную агитационную работу по деморализации солдат гарнизона. Только прошу быть предельно осторожными: мы и так потеряли за последнее время многих верных товарищей.

Они бы еще поговорили — встречаться приходилось не часто и всегда накоротке, как это требовали строгие законы конспирации, но киномеханик начал демонстрацию последней части сборной программы.

— Расходимся, — приказал Шалагин.

Он первым вышел в фойе синематографа, проскользнул в зал и уселся в последнем ряду с краю, уголком глаза наблюдая, как рассаживаются по оставленным на время короткого совещания местам товарищи из подпольного Царицынского ревкома. Меж тем на белом полотне экрана, под дружный хохот зрителей и разудалую польку-бабочку тапера, падали и кувыркались два неловких и забавных комика.

11

Когда Никифоров выходил из здания станции Царицын-товарный, его окликнули.

За пакгаузом, у замалеванной дегтем надписи на стене (сквозь черные потеки проглядывались буквы «Революц…»), чадил самокруткой человек, при виде которого у Никифорова возникла дрожь в коленях, а на лбу выступил холодный пот. Не в силах сделать даже шага, он застыл, окаменев.

— День добрый, — первым поздоровался Павел Шалагин.

Не переставая дымить, он подошел к Никифорову и встал рядом.

— Здрасьте, — прошептал Никифоров и, облизнув пересохшие губы, спросил: — Вернулись?

— А я никуда не уезжал, — ответил предревкома.

— Так ведь узнать вас могут…

— Кому надо — тот и узнает. Отойдем в тенёк — печет сильно.

Шалагин обошел железнодорожный пакгауз, увидел несколько бревен, сваленных у стены, и присел на одно, выбрав менее заскорузлое и занозистое.

«Вот бы кого господину штабс-капитану передать! Уж это для него была бы дичь так дичь! — помечтал Никифоров, послушно присаживаясь рядом. — Сдать бы главного среди подпольщиков с рук в руки в контрразведку — и можно в ус не дуть. Ведь кроме Шалагина да еще матроса Магуры меня никто из подпольщиков не знает. За такой «подарочек», как сам председатель ревкома, штабс-капитан уж отблагодарит. Да что он — повыше чины ручку не побрезгуют пожать!».

Радужные мечты помогли забыть о возникшей при встрече слабости и подкатившем к самому горлу комку.

— Когда к вам на явку приходили с паролем?

— Когда? — переспросил Никифоров и поскреб затылок: — Дай бог памяти… Сегодня понедельник, вчера воскресенье было… В субботу я на барахолку ходил… Упомнил! В среду курьер приходил! Точно — в среду! Часа через два после полудня. Сам молоденький, видно, и не брился еще ни разу…

— Когда курьер ушел от вас и когда вновь вернулся?

— Ушел сразу, как солнце за сады зашло. А возвращаться больше не возвращался, — и чтобы Шалагин окончательно поверил, Никифоров добавил: — Прощался — так сказал: «Вернусь вскорости». А сам как сгинул. Уж не знал, что и думать. Потом решил, что планы у парня изменились и недосуг стало вновь на явку заходить.

Никифоров помолчал, дожидаясь, что собеседник рассеет его сомнения и расскажет, по какой причине пробравшийся в Царицын из-за линии фронта парень не смог еще раз зайти на явку, но Шалагин ничего не сказал. Он смотрел мимо Никифорова, точно находился сейчас далеко-далеко от пакгауза и станции.

— Может, случилось что?

— Случилось, — наконец проговорил предревкома.

Больше что-либо выспрашивать Никифоров не решился и тоже умолк.

— Сколько лет ходите в машинистах?

— Седьмой год минул. Это как в старшие произвели. А если брать в расчет годы, что в помощниках машиниста ходил, то…

— Семь лет — срок немалый, — перебил Шалагин. — За это время вам несомненно стали известны все паровозные бригады, так?

Никифоров кивнул. Он еще не знал, куда гнет предревкома. Но решил не врать и говорить чистую правду, как сказал правду о встрече с молоденьким курьером, умолчав лишь про занавеску на окне, которую задернул по приказу контрразведки. А что было, когда курьер покинул дом, — так это Никифорову неизвестно. Хорошо, что штабс-капитан ничего об этом не рассказал, иначе (чем черт не шутит?) можно было выдать себя.

— Куда вас сегодня посылают?

— В Борисоглебск состав формируют.

— Надо напроситься в другой эшелон. Не позже завтрашнего утра вам надо быть в районе Камышина. Переправитесь затем на левый берег Волги в Николаевку.

— Н-нда… — протянул Никифоров.

— Сделайте все от вас зависящее, но доберитесь до Караваинки, где, по нашим сведениям, сейчас базируется 28-я стрелковая дивизия под командованием товарища Азина.

— Трудную задачу поставили… Ну доберусь я, скажем, до места, а потом что?

— Передадите наше донесение лично в руки товарища Азина или командира десантного отряда Кожанова.

Павел Шалагин достал тугой кисет, перевязанный синей тесьмой.

«Больше фунта потянет», — невольно прикинул на глазок Никифоров.

— Постарайтесь сберечь в неприкосновенности.

— Больно злой табачок? — пошутил Никифоров. — Привелось как-то такой попробовать. Душегуб, а не табак. Не смолить его, а одежду обсыпать против всякой вредной живности!

— Мы очень надеемся на вас, — сказал Шалагин и встал с бревна. — Донесение нужно доставить во что бы то ни стало. Даже ценой жизни. Это, — председатель подпольного ревкома погладил кисет, — дороже вашей и моей жизни вместе взятых.

— Понятно, — кивнул Никифоров, взял кисет и запрятал его в карман, для верности прихлопнув ладонью. — Будет сделано. Не сомневайтесь.

12

Приговор военно-полевого суда был приведен в исполнение в гулком подвале городской тюрьмы, где пахло псиной, нечистотами, а стены разукрасили грязные потеки.

Шестерых рабочих с завода «ДЮМО» поставили лицом к стене. Седьмой — большевик — отказался повернуться к солдатам затылком и не позволил завязать себе глаза. Когда же в низких сводах подвала прогремела короткая команда и солдаты взяли ружья на изготовку, он сделал шаг навстречу нацеленным стволам и глухо сказал:

— Всех не перестреляете! Да здравству…

— Пли! — скомандовал начальник караула.

Залп получился недружным. Подвал наполнился прогорклым пороховым дымом[3]…

Брезгливо косясь на мокрые стены и прикрывая рот надушенным платком, Грум-Гримайло терпеливо дожидался, пока врач удостоверится в смертельном исходе каждого расстрелянного и подпишет акт. Следом поставил свою подпись поручик и, с легкой душой от сознания выполненного долга, поспешил выйти из смрада на свежий воздух.

Не впервые приходилось поручику контрразведки присутствовать при расстреле, и вновь — в который раз — он удивлялся стойкости большевиков перед лицом смерти.

«Откуда они только черпают силу? Откуда у них эта вера в свою правоту? Не мешало бы иным нашим перенять у большевиков святое отношение к делу…»

Мимо протопали солдаты. Последним из подвала поднялся врач.

— Н-да, — ни к кому не обращаясь, сказал он и начал не спеша протирать пенсне. — Арбузы нынче отчего-то запаздывают. В восемнадцатом, помнится, в июле уже рынки были ими завалены.

«О чем это он? — удивился Грум-Гримайло. — И как может после всего произошедшего говорить о каких-то арбузах? Хотя… Привычка — вторая натура. Такого смертью не удивишь. Не то что нас, грешных…»

Стоять рядом с врачом, который только что спокойно прощупывал пульс у расстрелянных, а сейчас разглагольствовал об арбузах, было противно, и поручик поспешил раскланяться.

«Стоило ли так обставлять расстрел? Не лучше ли было вывести приговоренных за город, скажем в Капустную балку, как это успешно делается с другими? К чему вся эта канитель с зачитыванием приговора, с присутствием врача и меня, с составлением акта?»