Хозяйка Блистательной Порты

Спросил, словно сразу подчеркнул и ее положение (не изменилось), и то, что главное – их сын.

– Инш Аллах! Все благополучно. Повелитель, простите, что не была на вашем празднике, но я поспешила на могилу валиде. Жаль, что не застала ее живой, это такая потеря…

Он повторил ставшее в последние дни привычным:

– Все мы принадлежим Богу, к нему и возвращаемся.

– Инш Аллах!

Несколько мгновений помолчали. Если бы Сулейман завел разговор о гареме, Махидевран могла бы изменить свое решение. Скажи султан, что не видит во главе женского царства никого, кроме нее, или хотя бы вспомни, что именно Махидевран, как мать наследника, должна принять власть в гареме, она дрогнула бы. Но Сулейман молчал, не зная, как сказать ей, что гарем теперь не столь важен, и женщина произнесла сама:

– Повелитель, я проведала вас и валиде, поговорила с Яхьей Эфенди, съезжу еще к Хатидже-султан и Амире-хатун и возвращусь в Манису, если позволите. Что передать Мустафе?

Огромный камень свалился с души Сулеймана, неужели не придется обижать Махидевран сообщением, что она теперь только мать Мустафы и не больше?

Они сидели рядом, как когда-то в молодости, и беседовали. Махидевран рассказывала о Мустафе, о его первых шагах в правлении провинцией, о том, что в Манисе уже справляется уверенно, о том, что там помнят самого Сулеймана, что не забыли и валиде… Сулейман давал советы, просил передать наставления сыну, сетовал, что тот не приехал вместе с матерью…

– Повелитель, у меня к вам одна просьба. Я понимаю, что она слишком велика, но исполните ее в честь нашего сына…

Сулейман снова напрягся: что может попросить Махидевран? Кто же их разберет, этих женщин.

– Слушаю.

Махидевран вдохнула поглубже и словно в холодную воду бросилась:

– Повелитель, вы даровали свободу Хуррем. Я понимаю, что это огромный дар, но сделайте его и мне тоже. – Сулейман не успел подумать, что следующей просьбой будет жениться по шариату, Махидевран быстро добавила: – Хочу вернуться в Манису свободной женщиной. Я ваша рабыня навсегда, но для других хочу быть свободна.

Она не собиралась просить об этом, как-то само вышло.

Сулейман кивнул:

– Я прикажу написать фирман немедленно.

И словно еще один камень свалился с души у обоих.

Пока писали бумагу, пока рисовали тугру султана, ставили печать, султан предложил Махидевран шербет, фрукты, сласти… Снова расспрашивал о житье в Манисе, о том, не нужно ли чего… Им было хорошо и легко рядом, Сулейман невольно отмечал, насколько похорошела Махидевран, стала стройной и словно помолодела. Где-то внутри шевельнулась ревнивая мысль, что у нее кто-то появился. Если бы не Хуррем, которая заполняла все сердце Сулеймана, он, пожалуй, не отпустил бы старшую жену в Манису…

Махидевран вышла из покоев султана почти счастливой. За пазухой лежал фирман Повелителя, объявляющий о том, что и она стала свободной женщиной, которой принадлежит все, что она имеет. Меньше всего Махидевран думала о том, что у нее есть, и куда больше о своей свободе.

И она отправилась к… Хуррем.

Роксолане уже сообщили и о том, что Махидевран у Повелителя, и о спешно написанном фирмане. Она сидела оглушенная. Что задумала соперница? Еще недавно казалось, что она успокоилась, но столь долгая беседа Махидевран с султаном не сулила Роксолане ничего хорошего, а уж полученная свобода соперницы тем более.

– Хасеки Хуррем, я пришла попрощаться. Уезжаю к своему сыну в Манису. И хочу добавить, что тоже получила свободу, Повелитель написал фирман.

– Вы… поздравляю, баш-кадина.

Махидевран рассмеялась в ответ, легко и почти весело:

– Я больше не баш-кадина, больше не жена Повелителя. Я свободная женщина.

– Вы… надолго в Манису? – Роксолана просто не знала, о чем спросить.

– Хуррем, я не претендую на власть в гареме, и на сердце Повелителя тоже. Теперь моя забота только Мустафа, его дела и помощь ему.

Темные глаза черкешенки смотрели внимательно, но без привычного вызова или раздражения. Роксолана подумала, что Махидевран сильно изменилась за время пребывания в Карамане и Манисе. Как она все-таки красива, даже теперь, после стольких перенесенных трудностей!

Но это оказались не все слова Махидевран, черкешенка явилась в Стамбул словно для того, чтобы поразить свою главную соперницу.

– Мы больше не враги, а потому я хочу, чтобы мы поклялись друг дружке в одном: чей бы сын ни стал султаном, не допустить убийства братьев.

Роксолана потеряла дар речи, она столько думала над этим, так желала заставить султана отменить проклятый закон! Больше всего она боялась, что ставший султаном Мустафа убьет братьев, вернее, что его заставит это сделать Махидевран. Никто не сомневался, что так и будет, и вот теперь эта непостижимая женщина сама предлагает поклясться не допустить применения закона Фатиха.

– А… шех-заде Мустафа так же думает?

– Нет, но я добьюсь, чтобы думал так же. Повелитель, мир ему, проживет долго, у меня будет время. К тому же Мустафа любит братьев. Вы готовы поклясться?

– Да. Я всегда была против этого закона.

Они поклялись жизнью своих детей, что сделают все, чтобы ставший султаном сын, чьим бы он ни был, никогда не применил закон Фатиха против братьев. Если бы только Сулейман слышал эту клятву! Но он и не подозревал, женщины решили, что она останется их общей тайной.

Каждая думала только об одном: почему им раньше не пришло в голову дать такую клятву?

Махидевран действительно навестила Хатидже-султан и поразилась тому, как изменилась сестра Сулеймана. Хатидже и раньше не была очень болтливой и веселой, а после первого неудачного замужества, когда ее совсем ребенком выдали за больного Искандера-пашу, который умер, так и не осчастливив ее сыном, и потрясений, испытанных в браке по любви с Ибрагимом-пашой, и вовсе замкнулась.

Огромный дворец на площади Ипподром казался пустым. Неудивительно, ведь Ибрагим-паша старался не бывать дома, а в гаремной части жили только Хатидже с двумя маленькими дочками и небольшим штатом служанок. Их сын Мехмед жил на половине отца, Ибрагим почему-то не доверял воспитание ребенка жене, хотя тот был совсем крохой. Это тоже не добавляло веселья Хатидже.

Грустная, посеревшая от невеселых дум и страданий, она вызывала одно чувство – жалость и одно желание – поскорей покинуть ее общество.

Махидевран встретила почти безразлично, ее известие о том, что получила свободу и уезжает, тоже. На столе перед Хатидже-султан лежала скрипка, когда-то Ибрагим-паша учил жену играть, потом общение с ней стало обузой, и всякая учеба прекратилась.

– Вы играете, Хатидже-султан?

Спросила, только чтобы хоть что-то сказать, понимая, что говорить о сыне – значит травить душу, вспоминать валиде – тоже, а дочки без конца болеют…

– Нет, сейчас нет.

Хатидже вдруг протянула скрипку Махидевран:

– Возьмите ее себе, пожалуйста.

– Зачем, у вас дети, они научатся играть.

– Не научатся, некому учить. Возьмите, я буду знать, что она в хороших руках.

Махидевран не смогла отказать, но, отдав ненавистную теперь ей скрипку, Хатидже не повеселела, напротив, впала в полное безразличие, от которого становилось жутковато. Махидевран поспешила уйти.

А вот к кормилице Сулеймана Амире-хатун не пошла, решила, что с нее хватит.

Махидевран покидала Стамбул с тяжелым сердцем, но одновременно испытывая облегчение. Она получила личную свободу и еще свободу от ужаса перед ожиданием уничтожения своего сына в случае, если наследником будет назван сын Хуррем Мехмед. Махидевран видела, какое облегчение испытала соперница, вернее, теперь уже бывшая соперница, услышав предложение о клятве, а потому верила, что Хуррем клятву соблюдет. Это главное. Яхья Эфенди прав, простое человеческое счастье куда дороже призрачной власти, пусть даже огромной, но той, из-за которой жизнь становится кошмаром. Боязнь потерять эту власть превращает жизнь в ад, даже если вокруг райские условия. Нет, свобода куда дороже.

Переправившись через Босфор, Махидевран долго смотрела с другого берега на раскинувшийся на европейской части пролива город, в котором была счастлива и несчастна и возвращаться в который не желала. Она оставила там свою любовь и надежды стать валиде, но зато обрела душевный покой и свободу, что гораздо важней.

Пусть счастливая соперница тешит себя властью в гареме, пусть дрожит за судьбу своих детей и за место рядом с Повелителем. Если этого не было дано до сих пор, Махидевран не желала бороться за это дальше. Хуррем осталась подле Сулеймана и во главе гарема, но Махидевран вовсе не была уверена, что несчастна из-за этого. Нет, счастье не в гареме Топкапы, оно в душе, и только тогда, когда в ней покой.

Счастливая Махидевран распорядилась везти ее в Манису как можно скорее, не ведая только одного: Мустафа не согласится с решением матери. Шех-заде уверовал, что он следующий султан, и не был готов уступать свое право на трон даже брату Мехмеду.

Двум султанам не бывать…

– Зачем? – спрашивала Роксолана. – Неужели земель мало, ведь империя разрослась настолько, что от края до края за месяц не проедешь.

Сулейман смеялся:

– Не месяц, а много дольше.

Пытался объяснить, почему намерен снова воевать с шахом Тахмаспом, рассказывал историю суннитско-шиитского несогласия и удивлялся интересу Роксоланы, не вежливому или фальшивому, когда с трудом сдерживается зевота, а настоящему. Любопытная султанша задавала вопросы, показывающие, что ей и впрямь интересно. Ум его жены впитывал знания, как песок воду, только вот толка было больше.

Сулейман объяснял, где расположены владения сефевидов, почему между османами и сефевидами постоянно возникают конфликты, кто такие кызылбаши, поддерживающие шаха Тахмаспа… А потом вдруг позвал к столу:

– Посмотри.

На столике была разложена большая и немного странная картина, таких Роксолана никогда не видела. Ислам запрещал изображать живых существ, особенно людей, но здесь их и не было, были какие-то линии, однако не складывающиеся в причудливую вязь, хотя местами пересекающиеся. Надписи… Увидев «Стамбул» и выше «Эдирна», Роксолана обернулась к султану:

– Что это?

– Это называется карта. Смотри, вот наша комната: диван, стол, окно, дверь… я могу нарисовать все на листе вот так, – он набросал схему комнаты. – А могу добавить соседнюю… и еще… и весь дворец… Видишь?

Конечно, рисовать план дворца Сулейман не собирался, но Роксолана уже ухватила главное:

– А здесь что нарисовано, весь Стамбул и Эдирна?

Пальчик султанши ткнул последовательно в две надписи.

– Умница. И то, что вокруг на много дней пути. Видишь, вот здесь Стамбул, это пролив Босфор. Это бухта Золотой Рог, вот Мраморное море, а это Трапезунд, где родился я…

– Далеко…

– А вот Кафа.

– А шах Тахмасп где?

– Вот его владения… Это Тебриз, это Багдад, который он пытается у меня отвоевать…

– Это так далеко от Стамбула.

В голосе любимой снова звучала укоризна, но Сулейман не поддался.

– Кызылбаши – шииты. Они уничтожили святые могилы, если не остановить – захватят Мекку и Медину. Этого допустить нельзя! Если шаху Тахмаспу не мешать, он постепенно город за городом отвоюет половину наших владений, и тогда останемся сидеть на этом берегу Босфора.

Сулейман смеялся, но Роксолана чувствовала, что ему не до смеха.

– А договориться нельзя? Зачем мусульманам воевать между собой?

– А зачем воевать между собой христианам?

Вопросы, вопросы, вопросы… Она все больше понимала, какой огромный груз ответственности лежит на плечах любимого, помимо забот гарема, Топкапы, Стамбула, он отвечал за всю империю, за судьбы, жизни миллионов людей.

Снова и снова спрашивала себя (не его): зачем люди воюют, почему не могут жить мирно и растить детей? Потом вспоминала о том, что и в гареме бесконечные войны. Почему? У каждой одалиски, каждой рабыни есть где спать, их прекрасно кормят, одевают, обувают, развлекают, но каждой нужно хоть чуть, но подняться над остальными, чтобы ожерелье было богаче, браслетов на руках много, служанок хоть на одну, но больше…

Гарем… При новой главе он остался прежним и неуловимо изменился. Одалиски окончательно потеряли надежду заменить собой Хуррем в спальне и в душе Повелителя. Даже если покупали новых рабынь, им сразу внушали, что место хозяйки неоспоримо, любая сопротивляющаяся покинет гарем, но не в мешке с бешеной кошкой в воды Босфора, а в гарем какого-нибудь старика.

Роксолана действительно выдавала и выдавала замуж своих возможных соперниц. И все чаще задумывалась о том, зачем вообще Сулейману нужен гарем. Нет, она и мысли не допускала об избавлении от этой части дворца, но невольно задумывалась над тем, как бы отделиться от него, перебраться подальше от всех этих завистливых красоток. Уже пятнадцать лет сама в гареме, другая считалась бы старухой, но только не Хуррем…

За эти годы чего только не было в ее жизни! Тоненькой смешливой девчонкой вошла впервые в спальню к Повелителю, сумела чем-то завоевать его душу, влюбилась сама и подарила ему сына. Но вопреки правилам не была удалена от султана, напротив, жаждал встречи со Смеющейся, писал письма, учил ценить поэзию… Она отвечала, тоже писала стихи, ждала, рожала одного за другим детей – дочь Михримах, сыновей Абдуллу, Селима, Баязида… Потом были опала и янычарский бунт, долгие походы Сулеймана в Европу, снова ожидание и письма любви…

Опасности отравления, тайная война в гареме, постоянное ожидание беды, и дети, ради которых стоило вынести все. Дети и любимый – вот главное для Роксоланы в жизни. Даже если бы Сулейман не был султаном, за его губы, его руки, за его стихи и его душу Роксолана бы любила не меньше. Но, задумавшись над этим однажды, она поняла, что, не будь Повелителем, Сулейман не был бы тем Сулейманом, которого она любила.

Мешал один человек – Ибрагим-паша. Мешал с первого дня и до последнего. Когда будет этот последний? Даже сейчас, находясь далеко в Тебризе, Ибрагим мешал ей. Не смог справиться с шахом Тахмаспом, теперь в Тебриз должен отправиться сам Сулейман. Это означало поход, долгое отсутствие Повелителя, опасность, тоску и страх за его жизнь. За свою она уже не боялась, почему-то верилось, что Махидевран сдержит данную клятву.

Султану действительно пришлось самому последовать в далекий Тебриз, потому что самостоятельно справиться с неуловимым Тахмаспом Ибрагим-паша не смог. Вместо того чтобы, как приказано, вернуть туркам Багдад, он отправился не на юг, а на восток, в горы, выполняя собственный, только ему ведомый план – обойти озеро Ван и оттуда напасть на Тебриз. Результат оказался плачевным – ни Багдада, ни шаха Тахмаспа. Ибрагиму удалось подкупить деньгами и посулами многих представителей местной власти, в городах визиря встречали, словно это он, а не Сулейман был падишахом, но целый год оказался потерян.

Решив наконец вопросы, связанные с флотом и Барбароссой, Сулейман торопился взять дела на востоке в свои руки. Ему очень не хотелось ни большой, ни затяжной войны с Тахмаспом, если бы шах согласился заключить мир, как Фердинанд или Карл, таковой был бы заключен, но Тахмасп не обладал ни воинственностью своего отца шаха Исмаила, успешно противостоявшего султану Селиму, ни его мудростью. Действовал нелепо – наскакивал и скрывался в горах, стоило уйти из Багдада – снова наскакивал. Даже взятие Тебриза не гарантировало, что Тахмасп успокоится.

Сулейман уже понял, что нужно искать беспокойному шаху замену, что и сделал позже, поддержав его брата. Но тогда предстояло отбить суннитские святыни у кызылбашей-шиитов, восстановить власть и справедливость в землях, принадлежавших туркам. Все земли, на которые ступали копыта турецких коней, принадлежат им навечно – Сулейман твердо придерживался этих слов своих предков.

Впервые за много лет после ухода султана в поход Роксолана осталась сама себе хозяйкой. Конечно, она связана правилами, законами, обычаями, в конце концов, ограничена строем евнухов, бдительно стерегущих покой султанского гарема. Но в гареме-то она хозяйка, к ней приходила новая хезнедар-уста Гёкче, чтобы обсудить накопившиеся проблемы, ей жаловались, у нее просили, от нее ждали милости.

Прежняя хезнедар-уста Самира покинула свой пост, оставшись доживать в дальних покоях, но Роксолана не стала переезжать в комнаты валиде, слишком неуютно чувствовала себя там, где вытерпела столько страха, унижений, даже ненависти. Нет, она не осуждала валиде, сама столкнувшись со своеволием и неуважением одалисок, быстро поняла, каково это – быть главной в женском царстве.

Днем постоянные заботы: то кто-то заболел, то недовольны распределением новых нарядов, то на обед подали невкусный суп, то евнух непочтителен, то гезде непослушна… Роксолана удивлялась, как быстро научилась управляться с огромным хозяйством Гёкче. Девушка словно всю жизнь распоряжалась кальфами, знала, что с кого спросить, кому поручить, как распределить деньги. А деньги были не просто немалые, а огромные. Что закупить, сколько заплатить, как справедливо распределить покупки… Что можно поручить своим девушкам, а что обязательно купить на рынке… Заботы, заботы, заботы…

В гареме утихла борьба за внимание Повелителя, тем более отсутствующего в столице, но теперь началась за внимание Хасеки. Роксолану коробило то, что вчерашние ненавистницы ныне твердили об уважении и любви, те, кто ждал ее падения и воцарения Махидевран, теперь доказывали, что все эти годы надеялись, что она станет хозяйкой гарема. Роксолана старалась не подавать вида, что все прекрасно понимает, терпеливо разбирала склоки, улыбалась, старалась быть справедливой, насколько это возможно в женском сообществе, к тому же ничем толком не занятом.

Раздав многих одалисок в жены сановникам султана, Роксолана избавилась от немалой обузы в гареме, ведь самые красивые икбал обычно не желали заниматься даже рукоделием и своих служанок держали при себе, также не позволяя приниматься за дела. Конечно, не все желали покидать сытную жизнь во дворце, но в таком случае Роксолана беседовала со строптивицей, объясняя, каково это – быть вольной женщиной.

Не всем сановникам, принудительно осчастливленным султанским подарком из гарема, и особенно их старшим женам нравились одалиски, которых приходилось ублажать, но и тут никто никого не спрашивал. Получить красавицу из падишахского гарема – разве не счастье?

Благодаря стараниям Роксоланы это счастье постепенно растекалось по гаремам Стамбула, освобождая место в Топкапы. Уходила икбал, уводила за собой с десяток рабынь в качестве собственного приданого, освобождались комнаты, меньше становилась обуза. Гёкче радовалась экономии, хотя говорить об экономии там, где золото текло рекой, смешно. Гарем по-прежнему насчитывал тысячи человек, потреблял тонны продуктов, требовал тысячи рабов и евнухов для обслуживания… И главное – неусыпной заботы.