Скрипка неизвестного мастера

— Что же она сказала, Кеш? А?!

— Я не знаю… Но если Аня сказала — приезжай, значит, что-то есть! — Кешка вдруг совсем запутался. Получилось, что он вовсе ничего не узнал, а просто радовался, что они поедут в Уточки вместе. Хотя — поедет ли он? Согласится?..

— Кешка! Ты сегодня… Нет, у меня зачёты… Завтра свободен? Утром?

Похоже, и сам сгорает от нетерпения! Значит, поедет!

— Вообще-то школа у меня завтра, — ответил Кешка.

— Да чёрт с ней, со школой! — вдруг непедагогично заявил Михаил Соломонович. — Что за мода у вас — по субботам учиться? — и Кешка фыркнул в трубку, потому что ещё вчера у них был разговор, что они бездельничают целыми днями, что Таня совсем не учится и при этом получает приличные оценки — распускают вас там, в вашей школе…

В общем, в субботу утром Кешка с Михаилом Соломоновичем уже были в Уточках.

Когда тётя Аня открыла дверь, то так и ахнула, а Кешка подмигнул:

— Я предупреждал!

— Что такое? — не понял Михаил Соломонович.

— Ох, извините, здравствуйте, — смутилась тётя Аня. — Просто невозможно похожи…

— Ну да, конечно, — засмеялся Михаил Соломонович, — мне даже один раз пришлось паспорт показать, доказывать, что я — не он!

Тётя Аня готовилась к их приезду: с порога пахло яблоками и корицей — ох, как Кешка любил её шарлотку! А по всей комнате (и на столе, и на диване, и даже на полу) были разложены старые чёрно-белые фотографии.

— Вот, всё собираюсь альбомы сделать — и никак не соберусь… Хорошо, что вы приехали — достала всё, теперь разберу. А то, Кешка, тебя одними пирогами не заманишь…

У Кешки вдруг закралось подозрение, что никакого секрета у тёти Ани нет. Что она просто хотела, чтобы он приехал…

А Михаил Соломонович, не особенно церемонясь, тут же сел прямо на пол и взял в руки первый снимок Кешкиного дедушки. Он, казалось, даже перестал дышать… Неужели сейчас он увидит самого себя?! И тут же опустил фотографию. Нет, нет. Конечно, похож; но чтобы одно лицо…

На него смотрел с фотографии молодой человек в больших очках; из-под пиджака выглядывает ворот водолазки. Классический молодой физик. Михаил Соломонович никогда не был таким. Ещё одна фотография — и здесь не похож. И здесь. А вот на этой, пожалуй… Михаил Соломонович улыбнулся: угораздило же их отрастить одинаковые бороды и носить очки! Вот и получилось — «одно лицо». Да, из-за бороды — очень похож; но всё равно видно — другой, чужой человек. Неужели он сам вот так выглядит со стороны?

— Надо же, — пожал плечами Кешка, — на фотографиях — как будто и не очень … а так, когда говорите… И ещё рукой вот так делаете… Мне кажется, Вы на него даже больше похожи, чем эти фотографии.

— Ты, наверное, уже плохо его помнишь, Кешка — а я всё время перед глазами. Вот мы у тебя и перепутались.

— А вообще-то Кеныч прав, — вдруг сказала тётя Аня. — У Вас какое-то неуловимое сходство, не чисто внешнее… смотри-ка, Кешка — а вот и ты!

Кешка даже вздрогнул. Поначалу ему и вправду показалось, что это он сам, Кешка, в смешных шортах на лямках, стоит со скрипкой… Кешка переглянулся с Михаилом Соломоновичем — и они в один голос рассмеялись. Обоим бросилась в глаза неправильная постановка правой руки. Ух, и доставалось же Кешке — уже этому, младшему — за такой же прямой мизинец!

— А вот ещё, — и тётя Аня показывала всё новые снимки, уже цветные. Михаил Соломонович задержался взглядом — ну, вот такой будет он сам лет через десять. Хорошее лицо; стариком не назовёшь никак, но, пожалуй, как-то не по себе…

— Скажите, а кто-нибудь пропадал у вас в семье? В войну? — спросил Михаил Соломонович.

— Были, — вздохнула тётя Аня, — да не один… Большая семья была. Дяди, двоюродные братья… Да, вот, нашла наконец! — и она показала ещё одну фотографию, коричневатую, с белым кружевным обрезом. — Такая, похоже, одна осталась.

Маленький мальчик — Кешкин дедушка Иннокентий Михалыч. Лет пять ему, наверное — серьёзный, причёсанный, в наглаженной матроске стоит возле зеркала. Или нет, это не зеркало?

— А, понял, — улыбнулся Михаил Соломонович, — это такой монтаж. Как-то умудрялись на один кадр два раза снимать, вот и получилось — два одинаковых человека. У меня папа так делал. Папа. Или… Аня, что?!

— Это не монтаж, — вдруг сказала тётя Аня очень тихо. — И не зеркало.

Она перевернула карточку. Там синими расплывшимися чернилами было написано: «1939, май. Кеша — слева, Яша — справа, у дверей».

Тут же всплыла перед глазами надпись на зелёной тетради: «Яшке». Вот он, Яшка…

Михаил Соломонович снял очки, поднёс фотографию к самым глазам.

— Близнецы?

Аня кивнула.

— Как это, — пробормотал Кешка. — А где же?…

— Кеша и Яша, близнецы. Он как раз и пропал, Яшка. В блокадном Ленинграде. Они всегда вместе ходили, везде. Идти было нелегко, не было сил — а Кешка был крепче, и ему приходилось тащить Яшку за руку. Но как-то не выдержал, бросил — сам дойдёшь, не могу больше! — и пошёл вперёд. Прошёл сколько-то, оглянулся — а Яшки нет. Он думал, за ним идёт — а нет никого. Он поплёлся назад, ругал его на чём свет стоит, думал — вот же олух, теперь ищи его… Так и не нашёл. Всю жизнь себе простить не мог — что отпустил руку…

Кешка — младший, теперешний Кешка — растерянно хлопал глазами. Почему он не знал раньше? Не может этого быть. Вот так, просто отпустил руку — и потерял брата. Навсегда. Как же это?!..

«Неужели это мой отец? — думал Михаил Соломонович, разглядывая неизвестного довоенного Яшку. — Надо же — Яша у дверей… Вот и вышел, в другую жизнь. Жаль, что это уже никак не проверишь. Нет, не может быть. Скорее всего, мальчишка погиб. Слишком уж это фантастично — каким образом он мог оказаться в Ташкенте? А голову он где разбил — там, в Ленинграде? И — чтобы потом его сын, Миша, встретил через чёртову тучу лет вот этого вот Кешку и учил его играть на скрипке?»

— Это он? — спросил Кешка. — Ваш отец?

Михаил Соломонович покачал головой.

— Я не знаю…

Удивительно: вот перед ним снимок. И он не может узнать! Не может сказать точно! Вроде бы, похож чем-то; но ещё больше похож вот на этого Кешку, современного. Уверен ли? А может, ему просто ужасно хочется, чтобы нашлась, наконец, семья, и эта семья оказалась — вот такой славный Кешка, и такая чудесная Аня, и сразу — двоюродные сёстры, братья, племянники… Не слишком ли он этого хочет?

Пили чай с шарлоткой. И Михаил Соломонович рассказывал Ане то же, что и Кешке. Добавил, что его отец, Сол — а может, Яша? — очень любил музыку, мечтал научиться на скрипке, но не сложилось, зато стал учить сына, его, Мишу… Вспомнил про двор-колодец и много тёмной воды. Ленинград? Да, вполне может быть. Только как проверишь?

— Наверное, никак, — сказала Аня. — Да это не так уж важно. Будем считать Вас двоюродным братом. Если Вы не против, конечно!

Михаил Соломонович улыбнулся:

— Ещё бы против!

Уезжал он со смешанным чувством. Ужасно симпатичные люди — Кешка, и Аня, и, наверное, Кешкина мама… Только хорошо ли это — вот так влезать в чужую семью? «Здравствуйте, мы ваши родственники». Если бы точно знать, а то — так…

Зато Кешка, казалось, уже ни в чём не сомневался. И вовсю строил планы, как бы раскопать всю эту историю. Ехать в Питер? В Ташкент? А что дальше?

XIV. У Альберта

Они шли с Михаилом Соломоновичем по весенним лужам. Кругом — деревья в зелёном дыму. Подойдёшь поближе — крохотные клейкие листочки, а издалека — зелёный туман. Кешка уже нахлюпал воды, и думал о том, как неловко ему будет снимать ботинки с мокрыми носками.

Альберт их встретил, как дорогих гостей. Сразу же попросил Кешку поиграть — скрипка была с собой. Но Кешка сказал — потом; сначала — читать рукопись!

Михаил Соломонович с Альбертом пошли в гостиную, а Кешку оставили в кабинете, читать. Альберт угощал Михаила Соломоновича особенным, настоящим китайским чаем. Они пили его из тонкостенных английских чашечек; Альберт говорил, не умолкая. Он был большим любителем светских бесед. Правда, Михаил Соломонович слушал его рассеяно. Он больше думал о Кешке. Неужели он его далёкий родственник? Хотя — по сути, какая разница! Скажем, Петька — вроде бы, совсем чужой, а вышло — родной человечек. А теперь вот и Кешка. Такого не выкинешь из жизни — такой навсегда. Правда, каждый ученик оставляет след в душе, особенно талантливый. И Саня тоже Волков… Да и не только Волков — каждый, каждый ученик! Но всё-таки Кешка — другое дело, совсем особенное. Вот он, сидит за стенкой, читает… Тоже — читает рукопись своего деда, которая нашлась совершенно случайно… Что, интересно, он скажет? И надо же — такая рукопись! Удивительная. И всё-таки что же так беспокоит его самого в этой повести; что же это за камешек в ботинке?

А Кешка-младший тем временем забрался в пухлое кожаное кресло — и будто провалился, исчез. Ничего не слышал и не видел — на всём белом свете осталась одна зелёная тетрадь. Кешка заглотил рукопись, как любит говорить папа, не жуя. И тут же пожалел, что тетрадка так быстро закончилась. Он перевернул последнюю страницу — и тут же открыл рукопись заново, сначала. И пошёл читать по второму кругу — уже не спеша, со вкусом. Он не слышал ни разговоров за стенкой, ни звуков концерта Вивальди — Альберт был любителем музыки, он слушал её на старых виниловых пластинках. Не слышал ни яростно орущей автомобильной сигнализации с улицы, ни телефонного звонка, ни того, как потом Михаил Соломонович громко, взволнованно говорил по телефону.

Наконец, никому не известный мастер Винченцо закончил два своих лучших инструмента; и органист церкви святого Фомы Джироламо распорядился ими так, как сумел. Тетрадка закончилась — на последней странице обложки были напечатаны непонятные итальянские слова. Кешка с некоторым сожалением выбрался из кресла и, жмурясь от яркого света, вошёл в гостиную.

— Ну что, юноша, понравилось? — спросил Альберт.

Кешка кивнул. А потом посмотрел на Михаила Соломоновича и спросил:

— Это Джироламо, да? Это он подделал клеймо на скрипке? Зачем?!

— Чтобы продать подороже, — кивнул Михаил Соломонович. — Это было в те времена обычным делом — видишь, в молодости и сам Винченцо подписал инструмент чужим именем. Да, выходит — Джироламо подделал подпись. Но не спеши судить строго этого парня — у него семья была огромная, её же кормить надо! И потом, видишь, он сначала оставил Кастора себе — а бродягам отдал свою старую скрипку. И, видно, совесть его всё же мучила — деньги им платил какие-то…

— Всё равно, — упрямо сжал губы Кешка.

— Какой ты, Кешка, однако!

— А Вы как думаете, моя скрипка… Это про неё, да? Моя скрипка — это Поллукс?!

— Знаешь, Кешка… Очень похоже, что да. Только я не думаю, чтобы твой дедушка описал подлинную историю твоей скрипки. Скорее, наоборот. У него был инструмент — старый, замечательный инструмент. И он придумал про него вот такую сказку.

— Придумал? — разочарованно протянул Кешка.

— Ну а ты сам как думаешь? Откуда он мог всё это узнать? И потом — я не могу припомнить скрипичного мастера по имени Винченцо. Скрипка твоя — неизвестного мастера; если бы Иннокентий Михалыч вдруг узнал что-нибудь подлинное о ней — неужели он не оставил бы никаких документов? Он бы оставил тебя, владельца скрипки, в неведении? Он ведь даже не мог знать, что рукопись попадёт к тебе в руки!

— А что — ваша скрипка подходит под описание? — заинтересовался Альберт.

— Она даже не просто похожа — это абсолютно она и есть! — стал доказывать Кешка. — Она, во-первых, маленькая, во вторых — даже не знаю… И звук у неё и правда как зимнее солнце! Михаил Соломонович, да? Правда?

— Правда, — Михаил Соломонович кивнул.

— А Кастор? Где тогда может быть Кастор? — спросил Альберт.

Михаил Соломонович пожал плечами.

— Не знаю. И никто не знает. Может быть, автор просто выдумал его, из головы — а может, и нет. Может, была какая-то похожая скрипка…

— А мастер Руджери существовал? — продолжал допытываться Альберт. — Или его тоже Иннокентий сочинил?

— Нет, не сочинил, — улыбнулся Михаил Соломонович. — Это знаменитый мастер, очень хороший… У меня была его скрипка. Сейчас она у моего ученика… Кстати, Кешка, знаешь, кто звонил?

Кешка помотал головой.

— Петя! Представляешь, как раз позвонил Петя! Тот самый ученик, который на Руджери играет, — объяснил он Альберту. — Вторую премию взял на конкурсе в Брюсселе. Это очень престижный конкурс! Представляешь, наш мальчик — в Брюсселе! Просто с ума можно сойти. Чёртов мальчишка, столько нервов мне испортил — умеет всё-таки играть!

— А чего не первую? — Кешке вдруг обидно стало за этого Петьку. Слабо ему было первую премию взять, чего вторую-то?

— Ну, на тебя, брат, не угодишь! Между прочим — и у Ойстраха была вторая премия…

— Ну-ну, у Ойстраха…

— Да что ты, Кешка! Ничего не понимаешь, честное слово! — Михаил Соломонович даже обиделся. — Между прочим, финал играл с оркестром, ему предлагали скрипку Страдивари!

— Настоящего Страдивари? Вот это да! — восхитился Альберт.

— Да, и он, представляете, отказался — дурак, конечно. Всегда он что-нибудь выкинет этакое. Играл на своей. Между прочим, у него как раз Руджери и есть! Ох, Руджери же…

Вот он! Вот он, этот камешек в ботинке! Нет, это уже совсем ни в какие ворота… Иннокентий Михалыч никогда знать ничего не знал о его Руджери! И вся его история — выдуманная, неправда, неправда! У Петьки — Руджери. Самый настоящий. Не может быть, чтобы какой-то Джироламо подделал клеймо. Экспертиза подтвердила — есть все документы. Нет, глупости! Придёт же в голову такое…

— А вы тоже подумали, Михаил Соломонович, да? — прошептал Кешка. — Ведь не может быть!

Выходит — может. Михаил Соломонович осторожно сел на диван. Дело было даже не в том, что Руджери — подделка. Просто — как это вообще может быть?!!

— Друзья, вы бы всё-таки и меня посвятили тоже, — несколько обиженно попросил Альберт.

— Видите ли, Альберт, у меня была замечательная скрипка, досталась от профессора. Я её подарил ученику, Пете — как раз звонил который. Понимаете?! Никогда в жизни мы не встречались с вашим товарищем, он никогда эту скрипку в глаза не видел! Однако мой Руджери и вот эта скрипка вашего друга будто и вправду из одного дерева сделаны. Помнишь, Кеша, я же тебе сразу это сказал! Просто мистика какая-то…

…А Кешка уже доставал свою скрипку, «Поллукса». Ему вдруг остро захотелось поиграть — прямо сейчас, именно здесь! Только обязательно старую музыку, настоящую. Кешка натёр смычок канифолью и заиграл Мелодию Глюка.

Потом, в прихожей Кешка долго не мог натянуть сырые ботинки. А потом вдруг перевернул левый — и оттуда выкатился камешек. Самый обыкновенный, остроугольный, серенький. И Михаил Соломонович засмеялся. Какая разница — настоящий Руджери или нет, если у скрипки такая история! Всё равно — сейчас у Петьки чудесный инструмент. Кастор Великолепный.

Домой шли довольно поздно, уже зажглись первые звёзды. Прямо над крышей — неразлучная парочка, созвездие Близнецов: Кастор и Поллукс.

— Знаешь, Кешка, — сказал вдруг Михаил Соломонович, — надо бы тебе концерт Баха выучить ре-минорный, двойной. Который для двух скрипок. Вторую партию. До лета справишься?

Кешка кивнул. Баха так Баха.

— А первую партию кто?

— Так Петька же! Понимаешь?! Петя приедет!

И Кешка, наконец, понял. Они сыграют двойной концерт Баха, вместе. Кешка на своей скрипке, и Петька — на Руджери. И Кастор и Поллукс, наконец, встретятся.

XV. Колок

Дома их ждали Таня с Тигром. Кешка начал было рассказывать про зелёную тетрадь; но Тигр слушал как-то рассеяно.

— Ну, чего там у тебя? — не выдержал Кешка. Видно же — что-то есть!

— Да так, ничего, — ответил Тигр с деланной небрежностью. — Ерунда; потом скажу.

— Давай уже — чего там потом! У тебя же прямо из ушей лезет!

— В общем, пока вы тут по гостям бегали, мы с Таней нарыли кое-что.

Тигр увлёкся этой историей не меньше Кешки. Вот уже три дня, как он искал в городе людей из Петербурга или Ташкента. Даже в интернете какой-то устроил опрос среди знакомых; и действительно, нашёл уже четырёх питерцев. Правда, это особенно ничего не дало: их пожилых родственников — таких, чтобы жили в Петербурге в то время — найти не удалось. Кешка не особенно верил в эту затею: искать иголку в стоге сена и то проще! Даже если найдут кого — что это даст? Но Тигра поддерживал — он же для него, Кешки, старается!

— Чего нашёл? Ну, говори уже!

Тигр разгладил перед собой газету.