В родном углу

— И ландыши кушать будете на ночь?

— Само собой. И ландыши. Развѣ я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.

— Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.

— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.

— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гдѣ я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавѣдуюсь.

— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.

Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себѣ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затѣмъ опустился въ кресло около стола и задумался.

«И зачѣмъ я налилъ себѣ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачѣмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ! — мелькало у него въ головѣ, но онъ вспомнилъ о браслетѣ, подаренномъ его дѣдушкой горничной Дунькѣ, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нѣсколько развеселилъ его. — А все-таки дѣдушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А дѣдушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возрастѣ это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ».

Сухумовъ отхлебнулъ изъ стакана горячей воды съ молокомъ и сказалъ самъ себѣ вслухъ:

— А все-таки жилъ дѣдушка! Во все свое удовольствіе жилъ и дожилъ до семидесятилѣтняго возраста. Портретъ его снятъ незадолго до смерти. Онъ бодрый старикъ на портретѣ. А я… Я развѣ живу? Я въ двадцать восемь лѣтъ развалина. Развѣ это жизнь въ такомъ положеніи? — спрашивалъ онъ себя и нервно отодвинулъ отъ себя стаканъ, такъ что плеснулъ содержимымъ на скатерть. — Нѣтъ, это хилое прозябаніе. Доживаніе своего разрушенія… — отчеканилъ онъ. — И ничѣмъ, никакими средствами нельзя возстановить разрушающійся преждевременно организмъ. А вѣдь я еще молодой человѣкъ. Вотъ вамъ и медицина! Вотъ вамъ и гигіена! Эти науки за послѣднія четверть вѣка сдѣлали такой шагъ впередъ, какого онѣ не дѣлали со временъ Гиппократа. А что толку въ этомъ? Машины чинятъ, разрушающіяся зданія приводятъ въ порядокъ, а разрушающійся человѣческій организмъ не можетъ быть приведенъ въ порядокъ и при такихъ шагахъ науки. Знаемъ до тонкости, какой изъянъ въ организмѣ, а заполнить этотъ изъянъ не можемъ!

Сухумовъ ропталъ. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и, опять тяжело поднявшись, заходилъ по комнатѣ, но тотчасъ-же вздрогнулъ и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Поліевктъ съ подносомъ въ рукахъ.

— Опять! Я-же вѣдь просилъ тебя, чтобы ты не появлялся внезапно! — обратился Сухумовъ къ камердинеру съ упрекомъ. — Я-же просилъ тебя.

— Мнѣ послышалось, что вы разговариваете съ кѣмъ-то. Я не думалъ васъ испугать, — оправдывался камердинеръ. — Слышалъ слова…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, разговаривалъ… ну, слова… Никого нѣтъ вокругъ тебя, такъ отъ скуки поневолѣ и самъ съ собою заговоришь. Что это у тебя? Опять ѣда? — спросилъ Сухумовъ, взглянувъ на подносъ. — Не могу я, ничего не могу ѣсть.

— Тутъ парочка яичекъ всмятку есть… Булочки домашнія къ молоку. Можетъ быть, потомъ и надумаете покушать. Вѣдь иногда не хочется, не хочется, да вдругъ и захочется.

Поліевктъ поставилъ подносъ на столъ и тихо удалился.

V

Cухумовъ посмотрѣлъ на часы. Часы показывали только еще десять.

«Какъ долго время-то здѣсь тянется! — подумалъ онъ. — И тишина, тишина… Должно быть, всѣ спятъ уже давно. А въ Петербургѣ у меня передъ окнами еще конки громыхали-бы, торговали-бы мелочныя лавочки, горничныя перебѣгали-бы въ платкахъ черезъ улицу въ булочную за печеньемъ къ вечернему чаю. Десять часовъ самый ранній пріѣздъ въ Петербургѣ на журъ-фиксы… Только въ десять часовъ составляются партіи въ винтъ. Въ ресторанахъ вечернее движеніе еще не начиналось. А здѣсь мертвая тишина. Посмотримъ, поправитъ-ли меня эта тишина, возстановитъ-ли она мои силы».

Сухумовъ сдѣлалъ еще два-три глотка изъ стакана и опять подсѣлъ къ туалету бабушки. Убравъ все то, что онъ вынималъ изъ ящичковъ, онъ принялся выгружать другіе ящички. Вотъ сафьянная книжка съ золотымъ обрѣзомъ. Онъ открылъ ее. Дневникъ. Да, это дневникъ его бабушки. Это ея тонкій почеркъ, ея длинныя буквы. Подъ 12 іюля 1878 года онъ прочиталъ:

«Ѣздила къ Ишимовымъ. Какія у нихъ прелестныя дыни! Какой ароматъ! А нашъ садовникъ Антипъ выгоняетъ дыни, которыя по вкусу походятъ на рѣпу. Привезла отъ Ишимовыхъ сѣмянъ и дала садовнику. По дорогѣ повздорила съ мужемъ, зачѣмъ онъ много пилъ вина за обѣдомъ у Ишимовыхъ. Но это-бы еще ничего. А напившись за обѣдомъ, пошелъ съ компаніей молодежи купаться. Долго-ли до грѣха! Развѣ можно купаться въ нетрезвомъ видѣ!»

— И все-таки дожилъ до семидесяти слишкомъ лѣтъ при такой неосторожности, — вслухъ сказалъ самъ себѣ Сухумовъ, откладывая сафьянную книжку, рѣшивъ ее просмотрѣть въ другой разъ.

Попалась пачка писемъ, перевязанная розовой ленточкой.

«Не признаются-ли тутъ въ любви бабушкѣ»? — подумалъ Сухумовъ, но почеркъ верхняго письма былъ женскій. Не развязывая писемъ, онъ посмотрѣлъ подписи на концѣ листиковъ и увидалъ фразы: «твоя Вѣра»… «Вѣрмая тебѣ до гроба Лидія».

— Подруги… — опять сказалъ онъ вслухъ. — Просмотрю потомъ…

Пачка писемъ отложена. Попалась вторая сафьянная книжка съ дневникомъ. Первая была синяя, вторая — красная. Развернута и вторая книжка. Подъ 11 октября 1869 года Сухумовъ прочелъ:

«Мужъ захворалъ. Ѣздилъ вчера на утокъ и провалился въ болотѣ по поясъ въ воду. Поила его сегодня малиной и отваромъ ивовой коры. Теперь его ударило въ потъ».

— А провались-ка я по поясъ въ холодную воду осенью — сейчасъ и смерть… — опять сказалъ Сухумовъ. — И вѣдь какое лѣкарство-то! Сушеная малина и ивовая кора. Положимъ, что въ ивовой корѣ салициловыя начала есть, что въ подобныхъ заболѣваніяхъ можетъ быть и полезно, но средство-то ужъ очень примитивное. И выздоровѣлъ и дожилъ до глубокой старости. А я проглотилъ уйму разной химической дряни и все-таки безъ толку. «Нѣтъ, мы выродились. Это вырожденіе».- подумалъ Сухумовъ, — Бабушка Клеопатра Андреевна была замужемъ за своимъ двоюроднымъ братомъ, какъ разсказывала мнѣ мать, а это способствуетъ вырожденію. Оттого и отецъ мой умеръ въ такихъ молодыхъ годахъ. Умеръ внезапно… Умеръ, очевидно, отъ лопнувшей аневризмы крупнаго сосуда или отъ кровоизліянія въ мозгъ. У отца кровеносная система была подгулявши, а у сына и еще того больше. Вырожденіе… Вырожденіе… Родственные браки способствуютъ къ вырожденію потомства. Да, это вырожденіе, — повторилъ онъ мысленно еще разъ и откинулся въ кресло корпусомъ назадъ.

Стучалъ маятникъ часовъ. Сухумовъ прислушивался къ нему и почувствовалъ, что маятникъ опять какъ-бы выговариваетъ:

«Вы-ро-жде-нье, вы-ро-жде-нье»…

Въ дверяхъ послышался кашель и затѣмъ голосъ камердинера предупредилъ:

— Это я, я, Леонидъ Платонычъ… Не извольте пужаться. Я бромъ принесъ вамъ, ландыши и хлоралъ-гидратъ… Тутъ и ложка, и рюмочка съ водой для капель. Да тамъ управляющій Сидоръ Софронычъ желаетъ васъ видѣть, — сообщилъ Поліевктъ.

— Что такое ему? Зови… — отвѣчалъ Сухумовъ.

Вошелъ неслышными шагами обутый въ валенки старикъ-управляющій.

— Добраго здоровья, — поклонился онъ при входѣ. — Не изволили еще започивать, такъ я къ вамъ, чтобы сообщить. Изволили приказать доктора вамъ пригласить, такъ я посылалъ къ нему нарочнаго верхомъ. Верховой сейчасъ вернулся. Докторъ Нектарій Романычъ приказали сказать, что завтра послѣ полудня они пріѣдутъ. Докторъ Кладбищенскій…

— Спасибо, спасибо. Какъ вы исполнительны! — сказалъ ему Сухумовъ, стараясь быть любезнымъ.

— Больше ничего не прикажете?

— Ничего. Можете уходить.

— А насчетъ стряпни для васъ къ завтрему, Леонидъ Платонычъ?

— Стряпайте, что хотите. У меня совсѣмъ нѣтъ аппетита. Меня на ѣду не тянетъ. Не дѣлайте только ничего тяжелаго и кислаго… Жирное можете. Жиры мнѣ даже полезны. Такъ что хотите. Извините, какъ васъ зовутъ? Я все позабываю.

— Сидоръ Софронычъ я.

— Такъ что хотите, то и прикажите стряпать, Сидоръ Софронычъ. Не изощряйтесь. Ничего особенно не надо. Я ѣсть все равно ничего не буду. Только поковыряю вилкой да погляжу. Звѣзда моя на этотъ счетъ совсѣмъ закатилась, — пояснялъ управляющему Сухумовъ.

— Но осмѣлюсь вамъ напомнить, что вѣдь докторъ Нектарій Романычъ пріѣдетъ, — возразилъ управляющій. — Пріѣдетъ онъ къ обѣду. Придется вамъ его угостить обѣдомъ. Вѣдь у насъ здѣсь трактировъ нѣтъ, чтобы ему гдѣ-нибудь пообѣдать.

— Ахъ, да, да. Вы правы. Въ такомъ, случаѣ стряпайте что-нибудь получше. Но я въ сторонѣ. Меня не тревожьте. Я право не знаю, что можно здѣсь заказывать. Въ крайнемъ случаѣ спросите Поліевкта.

— Слушаю-съ, — поклонился управляющій и исчезъ, неслышными шагами выйдя изъ комнаты.

А Поліевктъ стоялъ у стола съ ѣдой, печально покачивалъ головой и говорилъ:

— Такъ ничего и не изволили скушать? Ну, баринъ! Вѣдь ѣдой-то только люди и держатся. Даже больные и тѣ…

— Но если мнѣ даже противно смотрѣть на ѣду? Не могу я, — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Да надо, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, немного понатужиться. Вѣдь это не для чего другого, а для здоровья. Иной разъ и не хочешь ѣсть, а сядешь къ столу, возьмешь кусокъ въ ротъ — и захочется. Вотъ яички всмятку. Вотъ это совсѣмъ легкое. Вотъ карасикъ жареный въ сметанкѣ. Смотрите, какъ онъ ласково глядитъ.

— Да вѣдь уже я сказалъ, что я не въ состояніи ѣсть — ну, и оставь меня въ покоѣ! — раздраженно крикнулъ Сухумовъ. — Можешь даже все убирать со стола. Оставь только молоко и кусочекъ хлѣба. На ночь, ложась спать, я стаканъ молока выпью.

Камердинеръ убиралъ со стола.

Сухумовъ, отложивъ двѣ книжечки дневника бабушки, складывалъ все остальное, вынутое изъ ящиковъ, обратно въ ящики.

— Скоро почивать ложиться будете, ваше высокородіе? — спросилъ Сухумова камердинеръ. — Вѣдь уже двѣнадцатый часъ.

— Когда сонъ хоть немножко клонить будетъ. А то что-жъ такъ-то валяться безъ сна? Да ты что? Ты отправляйся и ложись. Я самъ раздѣнусь и лягу. Приму брому и лягу.

— Не прикажете-ли, чтобы я рядомъ въ гостинной на диванѣ легъ? — не унимался Поліевктъ, все еще не уходя изъ спальни.

— Зачѣмъ? Что я? Вконецъ разслабленный, что-ли?

— Далеко моя-то каморка отъ электрическаго звонка. Заснешь и не услышишь. А тутъ коли ежели вамъ крикнуть меня — и готово.

— Что за глупости! Ложись, гдѣ устроился. Что можетъ случиться? А если что случится — два, три раза позвоню.

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ. — Бромъ и ландыши на ночномъ столикѣ, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

VI

Пробило двѣнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлѣба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздѣваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столикѣ маленькомъ низенькомъ канделябрѣ о двухъ свѣчахъ. Въ послѣднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затѣмъ, когда чтеніе въ постели навѣвало на него сонъ, онъ спѣшилъ раздѣться и ужъ укладывался въ постель подъ одѣяло, «набѣло», какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыѣздно десятки лѣтъ въ деревнѣ, говорила въ немъ только о себѣ, о дѣдушкѣ, очень мало даже о сынѣ и внукахъ, хотя и отмѣчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмѣчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлѣба, овса, сѣна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневникѣ отмѣчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околѣвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже тѣ клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневникѣ вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гдѣ бабушка горевала и сѣтовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

«Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищѣ въ усыпальницѣ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

„Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно рѣжущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лѣтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотѣлъ полѣчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тѣмъ лѣченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недѣли двѣ Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болѣзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполнѣ здороваго отца, долговѣчнаго дѣда и долговѣчнаго прадѣда по отцу? Дѣдъ его умеръ слишкомъ семидесяти лѣтъ, а прадѣдъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Дѣдушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотѣлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желѣзной кочерги вензеля дѣлалъ, пятаки мѣдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…

— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерпѣлъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Далѣе бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидѣлъ на изысканной пищѣ, но вѣдь про дѣдушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмѣтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вѣдь не похожъ мой прадѣдушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видѣлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Развѣ художникъ погрѣшилъ? Живопись на портретѣ, дѣйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портретѣ, какъ говорится, но вѣдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о ростѣ оригинала“…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… — повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотѣлось сейчасъ-же посмотрѣть на портретъ дѣда своего отца, а его прадѣда.

Покрякивая, онъ сѣлъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надѣлъ опушенныя лисьимъ мѣхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гдѣ висѣли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кромѣ спальни, двѣ комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдѣлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се. бя знать.

„Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ головѣ. — Вѣдь и завтра успѣю посмотрѣть на портреты. Что за спѣхъ такой!“

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

„Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вѣдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!“

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнатѣ, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

„Ребенокъ… Чего испугался? Вѣдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ“.

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрѣли на него со стѣны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и сѣлъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

„Вѣдь это что со мной? Вѣдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замѣшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя“…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свѣчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадѣда въ военномъ мундирѣ Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрѣло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой прадѣдъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человѣкъ… мощный… Это и по портрету замѣтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотѣлъ уже уходить обратно къ себѣ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадѣда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодѣлъ, но тотчасъ-же увидѣлъ, что портретъ насмѣшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.

VII

Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибѣжавшій въ одномъ нижнемъ бѣльѣ камердинеръ недоумѣвалъ, что случилось съ бариномъ и зачѣмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помѣщеніе, а расположился спать въ гостиной на диванѣ, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздѣтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ прадѣдъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.

Да и зачѣмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не вѣрилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болѣзненнымъ разстройствомъ нервовъ.

«Но все-таки вѣдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болѣзнь моя прогрессируетъ», — разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свѣчахъ, оставленныхъ горѣть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.

Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневникѣ на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навѣять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибѣгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрѣть въ одну точку на отблескъ свѣта на циферблатѣ часовъ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свѣтящееся пятно на циферблатѣ утомили его слухъ и зрѣніе, и онъ заснулъ подъ утро.

Заглянувшій въ спальню проснувшійся камердинеръ потушилъ догоравшія свѣчи.

Сухумовъ проснулся за полдень и даже испугался, что онъ такъ долго спалъ. Въ Петербургѣ съ нимъ этого не бывало. Часы показывали безъ четверти часъ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ постели, надѣлъ приготовленный ему халатъ и туфли и позвонилъ камердинера.

Поліевктъ вошелъ съ вычищенными сапогами и платьемъ и привѣтливо говорилъ: