Быт русского народа. Часть I

Пища и одежды, старинное украшение домов, храмов и зданий, конечно, имеют влияние на дух народа. Но в каком смысле? В физическом. Ему нравится одеваться по-своему, ходить в свободных платьях, носить туземные украшения, расписывать дома любимою краской, строить храмы по старинным преданиям, в коих живет его воспоминание, согревает его душу — но не есть ли это действие обычая и, если хотите, той самой привычки? — А привычка есть вторая природа. Мы часто смешиваем действие нравов и обыкновений с чувством народности. Неужели никто не согласится, что, живя в пышных палатах новейшего зодчества, нося иностранные одежды — нельзя не любить свое отечество так же пламенно и страстно, как завещали нам любить его наши праотцы? — Посмотрите на расселение нашего народа по трем частям света — и что их соединяет? Что их держит и хранит? Священнейшее чувство любви к отечеству, основанное на Православии и Единодержавии. Все дышат и пламенеют одним чувством, желают счастия и утверждают благосостояние — вот где кроется народность! Вот его сила и опора.

ВЛИЯНИЕ ЯЗЫКА НА НАРОД

Нравственная народность выше всякого могущества; она всегда неразлучна с господствующим языком — но у нас им говорят по всем отдаленным концам обширной монархии. И в самое древнее время говорили им при дворах турецкого и египетского султанов: жены, нововерцы и мамелюки[45]. Язык сближает всех, пленяя слух и народную гордость, но где говорит сердце или ум, там образцы вкуса и ума; где кипят страсти, там унижается небесный дар слова; где чистый пламень мыслей, там присутствие доброго гения, которого вдохновение все разделяем невольно: оживаем в его дыхании, возносимся в его парении — и чье сердце может быть бесчувственным к трогательным звукам слова? — Даже простого, обыкновенного, но давно неслыханного своего родного. Надобно видеть двух единоземцев, встретившихся нечаянно на чужой стороне: с каким восторгом они обнимаются и изливают радостные воспоминания на своем языке. Кажется, что все окружающее завидует им; но их восторг неописанный! Они увиделись в первый раз и уже знакомы и дружны. Они росли, воспитывались и жили на одной земле; они говорят одним языком, а это как электрическая искра пробегает по их жилам, пробуждает тысячу воспоминаний о родине, и слезы навертываются на глазах! Полные избытка сладостных мыслей спешат на перерыв передать свои впечатления, перебивают друг друга, говорят и не наговорятся; прислушиваются к отрадным звукам, повторяют их и не верят, что слышат родной язык. О, этой божественной радости никто не поймет, кто не был в чужих землях, кто не любил своего родного! Обагренный кровью воин опускает немедленно свой меч, когда услышит голос о пощаде на родном его языке. — Звери узнают друг друга в страшном рыкании и не терзают; птицы приветствуют птиц приятным для них щебетанием; змеи и гады ползут друг к другу на свист и шипение, для нас страшное — но для них сладостное; деревья преклоняют свои ветви: они говорят, перешептываются; цветочек склоняет свою головку к другому, вместе с ним родившемуся, и своим колебанием выражают взаимною тихую радость, как бы переговариваясь украдкой между собою. Язык природы разлит повсюду. И чувство его столь пламенное, столь горячее, что оно двигает самими металлами. Одинаковый металл сродняется с однородным. Язык, таинственный узел народности, скрепляет еще более людей между собой: им изъясняют и учат, как надобно любить отечество; на нем произносят священные поучения и совершают моление пред алтарем Всевышнего; им просвещают и указывают гражданину его назначение. Довольно странно мнение тех, которые утверждали, что мир есть всеобщее отечество; что человек может любить столько же чужую землю, сколько свою! Гражданин всего мира не может существовать по причине бесчисленных изменений духа правления и противоречий в действиях к общественному благу. Он не в состоянии любить иноземное, сколько свое; потому что душа его не находит родного отголоска в сочувствии чужеземцев, хотя добрых и просвещенных, и никто не может быть счастливым вне своего отечества, а следовательно, и любить другое и быть гражданином всемирным.

СПОСОБНОСТИ РУССКИХ К ПРОСВЕЩЕНИЮ

В науках мы стоим далеко позади европейцев потому единственно, что менее других занимаемся. Ученое сословие не находится у нас на той ступени, на какой во Франции, Германии, Англии и даже Италии; но оно и не может существовать по причине недоучивания. Наши юноши учатся многому и не научиваются; оканчивают образование скоро и не думают об усовершенствовании себя; более читают, нежели сколько знают. Но доказывает ли это, что мы без способностей? Не можем обрабатывать учености и наук? — Посмотрим. — Народное просвещение с восшествием на престол благословенного дома Романовых произвело ощутительное благое действие: появилась в Москве Славяно-греко-латинская школа (1643 г.) и академия (1682 г.), а духовная Киевская академия сделалась рассадником просвещения в России. Ученые малороссияне были учителями и проповедниками, из коих многие оказали великую услугу наукам, и их наставническое влияние продолжалось почти до конца XVIII века. Памва Берында, Епифаний Славенецкий, Св. Димитрий, Гавриил Бужинский, Феофан Прокопович, Георгий Конисский, Иоанн Леванда, Анастасий Братановский, Евгений Болховитинов и многие другие суть тому доказательство. Из духовных великороссиян не менее содействовали: патриарх Никон, Гедеон Крыновский, Дим. Сеченов, Платон Левшин, Михаил Десницкий, Амвросий Протасов. Во всех их сочинениях разлито, правда, более нравственного и назидательного; но зато с каким редким красноречием соединена любовь к отечеству, укрепленная верой.

В начале XVIII ст. открыто народных училищ 51, семинарий 26, училища: артиллерийское, инженерное и морское, Академия наук (1725 г. дек. 29), сухопутный кадетский корпус, называемый ныне первый кадетский. Тогда изменился слог языка, особенно когда появились: князь Кантемир, Крашенинников, Сем. Климовский, малороссийский казак, сочинявший народные песни. Открытие Московского университета (в 1755 г.) и Академии художеств (в Петербурге 1758 г.) распространили область наук и изящества, коих покровителем был И. И. Шувалов. — Во второй половине XVIII ст. преобразованы военные училища, открыто общество для воспитания благородных и мещанских девиц (в 1764 г., в простонародии Смольный монастырь), учреждено Вольное экономическое общество (1765 г.), основан Горный корпус (1772 г.), открыто хирургическое училище (1783 г.) и распространены повсюду народные училища. В начале XIX ст. учреждено (1802 г.) министерство народного просвещения, коему поручены все светские учебные заведения в России, кроме женских, обязанных благодетельному покровительству императрицы Марии Федоровны — истинной матери несчастных. Преобразованы и открыты университеты: московский, дерптский, санкт-петербургский, харьковский, казанский и виленский; потом александровский (в Гельсингфорсе) и киевский, вместо виленского; высшие училища, лицеи, духовные училища, медико-хирургическая академия (1808 г.), институты, пансионы, гимназии, уездные приходские и военные училища; общества в пользу языка и наук, одним словом, столько открыто и распространено заведений по всей России, что всякому сословию и званию даны средства к образованию. По одному ведомству народного просвещения считается ныне более 2166 учебных заведений[46]. Если примем в соображение число духовных, военных, промышленных, земледельческих и женских заведений, то они, быть может, не уступят числу гражданских. Какое быстрое распространение просвещения! Не свидетельствует ли это <о> больших наклонностях русского к образованию[47]?

Создание русской словесности в прямом смысле принадлежит Ломоносову. Творец языка и слога, он первый начал писать чисто и правильно. В торжественных одах Ломоносова, Сумарокова, Кострова и Петрова слог возвысился. Тогда возникла у нас лирическая, эпическая, драматическая и дидактическая поэзия. Здесь прославились Богданович, Хемницер, Фонвизин, Державин, Дмитриев, Княжнин, Капнист, Нелединский-Мелецкий, Бобров, Измайлов, кн. Шаховской, Карамзин, преобразователь языка и знаток изящного слога; Муравьев (Мих. Ник.), Озеров, Шишков, Крылов, народный баснописец; Жуковский, Батюшков, Козлов, Пушкин неподражаемый, Гнедич, Грибоедов, Востоков, Воейков, Веневитинов, Давыдов, бар. Дельвиг, девица Кульман, граф. Ростопчина, кн. Баратынский и др. Греч, Булгарин и Сеньковский дали новое направление языку, очистив его от многих застарелых грамматических форм; Кукольник, Загоскин, Гоголь, Кольцов, Даль, прославившийся народными сказками — все они представили образцы сочинений в народном духе и жизни русской. Но гораздо сильнее и умилительнее излилось чистое русское слово и чувство в сочинении Цыганова. — Его народные песни — трогательные и поучительные, увлекательные и восхитительные[48]. — По части истории много сделал хорошего и полезного, кроме бессмертного Карамзина, Полевой; как исследователи ее особенно замечательны Каченовский, Арцыбашев, Калайдович, Пав. Строев, П. Г. Бутков и Д. И. Языков; но история никогда не забудет великодушных пособий государственного канцлера гр. Н. П. Румянцева, сына Задунайского. Нынешние разыскания Археографической комиссии в пользу отечественной истории бесспорно принадлежат министру народного просвещения графу С. С. Уварову.

Из очерка о распространении просвещения мы видим сильное рвение русских к наукам. Правда, науки у нас еще не заняли должного места; легкие сочинения и поэзия господствуют пред нами, но так начинал свою умственную жизнь каждый юный народ, который прежде любит вымыслы, потом гоняется за отборными выражениями и набором слов, не установив еще языка; и наконец переходит к положительному труду, требующему зрелого ума и терпения в науках. Народ с крепкою силой, пламенною наклонностью к любознательности, удобно все перенимающий и усваивающий, чего не обещает в будущем? Народ наш еще не возмужал; пылкий и стремительный ко всему полезному, он достигнет со временем возможной степени просвещения. И кто знает будущее?

СОХРАНЕНИЕ НАРОДНЫХ МЫСЛЕЙ В СТАРИННЫХ ПЕСНЯХ И СКАЗКАХ — И УКЛОНЕНИЕ ОТ САМОБЫТНОСТИ

Весьма жаль, что многие из наших с большими способностями литераторов уклонялись от своей народности; заменяли русские выражения иностранными и подражали слепо чужеземному. Старинные народные и нынешние песни убеждают нас, что можно писать без слепого подражания к другим народам. Какая сила и простота чувствований сохранились во многих наших песнях! Какой в них стройный звук и какая невыразимая приятность в оборотах и мыслях! Потому что все излито из сердца, без вымысла, натяжки и раболепной переимчивости. В них все трогает нас, потому что оно близко к нашим мыслям; потому что все это наше, русское, неподдельное; все проникнуто любовью к родине, отечеству. Народные песни суть драгоценный памятник самобытной поэзии нашей. Это наша слава, без подражания иноземной. — Конечно, песни наши не везде стройные, но полные страстей: печаль льется рекою томительных страданий; разочарованная горькая безнадежность омывает слезами грудь, иссушивает сердце, и оно умирает без утешения; любовь или тонет в море сладостных упоений, или погибает без участия к ней. Отвага, молодечество, радость, веселие и забавы воспеваются без хитрых затей, складываются в простоте лепета и высказываются по вдохновению собственного сердца.

Вот для образца несколько песен древнейших из XVI в.

Описание умирающего витязя подле огня в дикой степи.

   Ах! Как далече, далече в чистом поле,    Раскладен там был огонечек малешенек;    Подле огничка разослан шелковый ковер,    На ковричке лежит добрый молодец,    Припекает свои раны кровавые!    В головах стоит животворящий крест,    По праву руку лежит сабля острая,    По леву руку его крепкий лук,    А в ногах стоит его добрый конь. —    Добрый молодец уже кончается,    При смерти добрый молодец сокрушается,    И сам добру коню наказывает:    «Ах ты, конь мой, конь, лошадь добрая!    Ты видишь, что я с белым светом разлучаюся    И с тобой одним прощаюся:    Как умру я, мой добрый конь,    Ты зарой мое тело белое    Среди поля, среди чистого, —    Среди раздольица, среди широкого.    Побеги потом во святую Русь,    Поклонись моему отцу и матери,    Благословенье свези малым детушкам;    Да скажи моей молодой вдове,    Что женился я на другой жене:    Во приданое взял я поле чистое;    Свахою была калена стрела,    А спать положила пуля мушкетная.    Тяжки мне рапы палашовые,    Тяжче мне раны свинцовые!    Все друзья, братья меня оставили,    Все товарищи разъехались:    Лишь один ты, мой добрый конь,    Ты служишь мне верно до смерти    И ты видишь, мой добрый конь,    Что удалой добрый молодец кончается».

Убитый воин, коему постелею служит камыш, изголовьем ракитовый куст, а тело его орошается слезами матери, сестры и молодой жены:

   Ах ты, поле мое, поле чистое,    Ты, раздолье мое широкое!    Ах ты всем, поле, изукрашено,    И ты травушкой и муравушкой,    Ты цветочками василечками;    Ты одним, поле, обесчещено:    Посреди тебя, поля чистого,    Вырастал туг част ракитов куст,    Что на кусточке, на ракитовом,    Как сидит тут млад сизый орел,    В когтях держит черна ворона,    Он точит кровь на сыру землю.    Как под кустиком, под ракитовым,    Что лежит убит добрый молодец,    Избит, изранен и исколон весь.    Что не ласточки, не касаточки,    Круг тепла гнезда увиваются, —    Увивается тут родная матушка:    Она плачет, как река льется,    А родна сестра плачет, как ручей течет;    Молода жена плачет, что роса падет:    Красно солнышко взойдет, росу высушит.

О другом воине, коему постелею служит то же самое, что первому, но одеялом темная, осенняя и холодная ночь:

   Как доселева у нас, братцы! через темный лес    Не пропархивал тут, братцы! млад бел кречет,    Не пролетывал, братцы! ни сизый орел.    А как нынече у нас, братцы, через темный лес    Пролегла, лежит, широкая дороженька.    Что по той ли по широкой по дороженьке    Проезжал туда удалой добрый молодец.    На заре то было, братцы! да на утренней,    На восходе было красного солнышка,    На закате было светлого месяца.    Как убит лежит, удалой добрый молодец.    Что головушка у молодца испроломана,    Ретиво сердце у молодца испрострелено.    Что постелюшка под молодцом камыш трава,    Изголовьице под добрым част ракитов куст,    Одеяличко на молодце темная ночь,    Что темная ночь, холодная, осенняя.    Прилетали к доброму молодцу три ласточки,    Из них первая садилась на буйной его голове,    А другая-то садилась на белой его груди,    Ах! как третья садилась на скорых его ногах.    Ах, как первая-то пташка, родная матушка;    А другая-то пташка, то мила сестра;    Ах, как третья-то пташка, молода жена.    Они взяли мертво тело за белы руки,    Понесли они то тело во высокий терем.    Его матушка плачет, что река льется,    А родная сестра плачет, как ручьи текут,    Молода жена плачет, как роса падет.    Как солнышко взойдет, росу высушит,    Как замуж она пойдет, то забудет его.

О преступнике, освобожденном из темницы полюбовницею его:

   Ты воспой, воспой, млад жавороночек,    Сидючи весной на проталинке!    Добрый молодец сидит в темнице,    Пишет грамотку к отцу, к матери.    Он просит того жавороночка:    Отнеси ты, млад жавороночек,    На мою ли, ах! дальну сторонку    Ты сие письмо к отцу, к матери.    Во письме пишет добрый молодец:    Государь ты мой, родной батюшка,    Государыня моя, родна матушка,    Выкупайте вы добра молодца,    Добра молодца, своего сына,    Своего сына, вам родимого.    Как отец и мать отказалися,    И весь род, племя отрекалися:    Как у нас в роду воров не было,    Воров не было и разбойников.    Ты воспой, воспой, млад жавороночек,    Сидючи весной на прогалинке.    Добрый молодец сидит в темнице,    Пишет грамотку к красной девице.    В другой раз просит жавороночка,    Чтоб отнес письмо к красной девице.    Во письме пишет добрый молодец:    Ты душа ль моя, красна девица,    Моя прежняя полюбовница.    Выкупай, выручай добра молодца,    Свово прежнего полюбовника.    Как возговорит красна девица:    Ах вы, нянюшки, мои мамушки,    Мои сенные верные девушки!    Вы берите мои золоты ключи,    Отмыкайте скорей кованы ларцы,    Вы берите казны сколько надобно;    Выкупайте скорей добра молодца,    Мово прежнего полюбовника!

Взятие Казани.

   Вы, молоды робята! послушайте,    Что мы, стары старики, будем сказывати,    Про грозного царя Ивана, про Васильевича,    Как он, наш государь царь, под Казань город ходил;    Под Казанку под реку подкопы подводил,    За Сулой за реку бочки с порохом катал,    А пушки, а снаряды в чистом поле расставлял.    Ой татары по городу похаживают    И всяко грубиянство оказывают,    Они грозному царю насмехаются:    Ай, не быть нашей Казани за белым за царем!    Ах как тут наш государь разгневался,    Что подрыв так долго медлится.    Приказал он за то пушкарей казнить,    Подкопщиков и зажигальщиков.    Как все тут пушкари призадумалися,    А один пушкарь поотважился:    Прикажи, государь царь, слово выговорить!    Не успел пушкарь слово вымолвить —    Тогда лишь догорели зажигательные свечи,    И вдруг разрывало бочки с порохом.    Как стены бросать стало за Сулой за реку,    Все татары тут, братцы, устрашилися,    Они белому царю покорилися.

Опричник Малюта Скуратов клевещет Иоанну IV на старшего сына его царевича Иоанна, будто бы он водится с изменниками царя, вооружается с ними противу него, а между тем пьет и ест с одного блюда, носит с ним одно царское платье. Разгневанный государь велит своим опричникам немедленно предать его смерти; но спасителем невинного царевича явился боярин Никита Романович Романов. — Послушаем, как говорит старина:

   Когда зачиналася каменна Москва,    Тогда зачинался и грозный царь Иван, сударь, Васильевич.    Как ходил он под Казань город,    Под Казань город и под Астрахань.    Он Казань город мимоходом взял,    Полонил царя и с царицею,    Выводил измену изо Пскова,    Изо Пскова и из Новгорода.    Ах как бы вывесть измену из каменной Москвы!    Что возговорит Малюта злодей Скуратович:    Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич!    Не вывесть тебе изменушки до веку:    Сидит супротивник супротив тебя,    Он пьет и ест с одного блюда,    Цветное платье носит с одного плеча.    И тут царь догадается,    На царевича злобно осержается.    Что возговорит грозный царь Иван Васильевич:    Ах вы, гой еси, князья и бояре!    Вы берите царевича под белы руки,    Поведите во палату особую;    Вы снимайте с него платье цветное,    Надевайте на него платье черное.    Поведите его на болото жидкое,    На тое ли лужу поганую,    Вы предайте его скорой смерти.    Все бояре испугалися,    Из палаты вон разбежалися;    Большой за меньшего хоронятся.    Один остался Малюта злодей,    Он брал царевича за белы руки,    Повел во палату особливую,    Снимал с него платье цветное,    Надевал на него платье черное;    Повел на болото жидкое,    Что на ту ли лужупоганую.    Проведал слуга Никиты Романыча,    Садился на лошадь водовозную,    Скоро скакал к Никите Романычу,    Как кричал он громким голосом:    Гой еси, батюшка, Никита Романович!    Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься,    Над собой кручинушки не ведаешь:    Упадает звезда поднебесная,    Угасает свеча воску ярого,    Не становится у нас млада царевича. —    Никита Романович испугается,    Садится на лошадь водовозную,    Скоро скачет на болото жидкое,    Что на ту ли лужу поганую:    Ударил он Малюту по щеке.    Ты, Малюта, Малюта Скуратович!    Не за свой ты кус принимаешься,    Ты этим кусом подавишься.    Он брал царевича за белы руки    И повел его куда надобно.    Что возговорит грозный царь:    Ах вы, гой еси, князья мои и бояре!    Надевайте на себя платье черное,    Собирайтеся ко заутренней    Слушать по царевичу панихиду. —    Я вас, бояре, всех в котле сварю!    Все бояре испугалися,    Надевали они платье черное,    Собиралися ко заутренней,    Слушать по царевичу панихиду.    Приехал Никита Романович,    Нарядился во платье цветное,    Привел с собою млада царевича    И поставил за дверьми северны. —    Что возговорит грозный царь:    Ах ты, гой еси, Никита Романович!    Что в глаза ли ты мне насмехаешься?    Как упала звезда поднебесная,    Что угасла свеча воску ярого,    Не стало у меня млада царевича.    Что возговорит Никита Романович:    Ах ты, гой еси, надёжа православный царь!    Мы не станем петь по царевичу панихиду,    А станем петь молебен заздравный мы.    Он брал царевича за белу руку,    Выводил из-за северных дверей.    Что возговорит грозный царь:    Ты Никита, Никита Романович!    Еще чем мне тебя пожаловать?    Или тебе полцарства дать,    Или тебе златой казны сколько надобно?    Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич!    Не надо мне полцарства, ни золотой казны,    Только дай ты мне злодея Скуратова.    Я сведу на то болото жидкое,    Что на ту ли лужу поганую.    Что возговорит царь Иван Васильевич:    Еще вот тебе Малюта злодей,    И делай с ним, что хочешь ты.

Об убиенном царевиче Димитрии. — Наши летописи говорят, что царевич пал от рук злодеев, подосланных Борисом Годуновым; народная песнь, современная этому происшествию, подтверждает вполне несчастное событие.

   Не вихрь крутит по долинушке,    Не седой ковыль к земле клонится;    То орел летит по поднебесью,    Зорко смотрит он на Москву реку,    На палатушки белокаменны,    На сады ее зеленые,    На златой дворец стольна города [49].    Не лютая змея возвывалася,    Возвывался собака булатный нож,    Упал он ни на воду, ни на землю;    Упал он царевичу на белу грудь,    Да тому ли царевичу Димитрию, —    Убили же царевича Димитрия!    Убили его на Углищи,    На Углищи, на игрищи.    Уж как в том дворце черной ноченькой    Коршун свил гнездо с коршунятами;    Уж как тот орел, Дмитрий царевич;    Что и коршун тот, Годунов Борис.    Убивши царевича, сам на царство сел;    Царил же он, злодей, ровно семь годов.    Не вихрь крутит по долинушке,    Не седой ковыль к земле клонится;    То идет грозой Божий гнев    За православную Русь!    И погиб коршун на гнезде своем:    Его пух прошел по поднебесью,    Проточилась кровь по Москве реке.

Некоторые песни начала XVII в. и половины того же века не менее запечатлены выразительностью чувств и сердца, как, наприм., смерть кн. Михаила Скопина, который на пиру отравлен княг. Екатер. Шуйской, женой кн. Дм. Шуйского, брата царя Шуйского. — Она была дочь Малюты Скуратова.

   У князя было, у Владимира,    Было пированье почетное.    Ой, крестили дитя княженецкое!    Ах! кто кум-то был? кто кума была?    Ай, кум-то был князь Михаила Скопин,    Князь Михаила Скопин, сын Васильевич.    А кума-то была дочь Скуратова.    Они пили, ели, прохлажалися,    Пивши, евши, похвалялися,    Выходили на крылечко на красное.    Уж как учали похвалу чинить князья, бояре.    Один скажет: у меня больше красна золота.    Ах, что взговорит князь Михаила Скопин,    Михаила Скопин, сын Васильевич:    Еще что вы, братцы, выхваляетесь,    Я скажу вам не в похвалу себе:    Я очистил царство московское,    Я вывел веру поганскую,    Я стал за веру христианскую.    То слово куме не показалося,    То крестовой не понравилось.    Наливала она чару водки крепкой,    Подносила куму крестовому.    Сам же он не пил, а ее почтил.    Ему мнилось, она выпила;    А она в рукав вылила, —    Наливала еще куму крестовому.    Как выпил князь Михаила Скопин:    Трезвы ноги подломилися,    Белы руки опустилися.    Уж как брали его слуги верные.    Подхватили его под белы руки,    Повезли его домой к себе.    Как встречала его матушка:    Дитя мое, чадо милое!    Сколько ты по пирам не езжал,    А таков еще пьян не бывал! —    Свела меня кума крестовая,    Дочь Малюты Скуратова.

Отсечение головы Стеньке Разину.

   На заре то было, братцы, на утренней,    На восходе красного солнышка,    На закате светлого месяца.    Не сокол летал по поднебесью,    Есаул гулял по насаднику.    Он гулял, гулял, погуливал;    Добрых молодцев побуживал:    Вы вставайте, добры молодцы!    Пробужайтесь, казаки донски!    Не здорово на Дону у нас,    Помутился славный тихий Дон:    Со вершины до черна моря,    Да черна моря Азовского:    Помешался весь казачий круг,    Атамана больше нет у нас!    Нет Степана Тимофеевича,    По прозванию Стеньки Разина.    Поймали добра молодца,    Завязали руки белые,    Повезли во каменну Москву.    И на славной Красной площади    Отрубили буйну голову!

Наказание виселицей пойманному разбойнику.

   Не шуми, мати, зеленая дубровушка!    Не мешай мне, доброму молодцу, думу думать.    Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,    Перед грозного судью, самого царя.    Еще станет государь царь меня спрашивати:    Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын!    Уж как с кем ты воровал? с кем разбой держал?    Еще много ли с тобой было товарищей?    Я скажу тебе, надёжа, православный царь!    Всю правду скажу тебе, всю истину,    Что товарищей у меня было четверо:    Еще первый мой товарищ, темная ночь;    А второй мой товарищ, булатный нож;    А как третий-то товарищ, то тугой лук;    Что рассыльщики мои-то калены стрелы.    Что возговорит надежа, православный царь:    Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!    Что умел ты воровать, умел ответ держать.    Я за то тебя, детинушка, пожалую    Среди поля хоромами высокими, —    Что двумя ли столбами с перекладиной.

Молодая жена, выданная замуж за разбойника, оплакивает убитых ее родных:

   Из-под лесу, лесу темного,    Из-под частого осинничку,    Как бежит тут конь, добра лошадь,    А за ней идет добрый молодец,    Идучи сам говорит ему:    Ты постой, постой, мой добрый конь.    Позабыл я наказать тебе:    Ты не пей воды на Дунай реке,    На Дунае девка мылася    И совсем нарядилася,    Нарядившись, стала плакати,    И заплакав, сама молвила:    Или в людях людей не было!    Уж как отдал меня батюшка,    Что за вора, за разбойника.    Как со вечера они советовались,    Со полуночи на разбой пошли,    Ко белу свету приехали.    Ты встречай, встречай,    Узнавай коня томлёного.    Ах! томлёный конь, конь батюшков,    Окровавлено платье матушкино,    А золот венок милой сестры,    А золот перстень мила брата.    Как убил он брата милого,    Своего шурина любимого.

Молодая женщина оплакивает свою участь и свою опрометчивость в том, что она выбрала себе не по мыслям друга вековечного.

   Возле садику млада хожу,    Возле зелена млада гуляю,    Соловьевых песен слушаю.    Хорошо в саду соловей поет!    Он поет, поет припеваючи,    К моему горю применяючи,    К моему житью ко бессчастному!    Не пеняю я, молодёшенька,    Ни на батюшку, ни на матушку,    Ни на братца, на ясного сокола,    Ни на сестрицу, лебедь белую;    Что пеняю я, младешенька,    На свою ли участь горькую,    На свои ли очи ясные!    Ах вы, очи, очи ясные!    Вы глядели, да огляделися;    Вы смотрели, да осмотрелися.    Не по мысли вы друга выбрали,    Не по моему по обычаю.

Слезы верной жены по убитому мужу, который оставил после себя детей, и она, несмотря на советы вступить в новый брак, отрекается из любви к убитому мужу и своим детям.

   Как на дубчике два голубчика    Целовалися, миловалися,    Сизыми крыльями обнималися.    Отколь ни взялся млад ясен сокол,    Он ушиб, убил сизого голубя,    Сизого голубя, мохноногого,    Он кровь пустил по сыру дубу,    Он кидал перья по чисту полю,    Он и пух пустил по поднебесью.    Как растужится, разворкуется    Сизая голубушка по голубю,    О голубушке мохноногоньком.    Как возговорит млад ясен сокол:    Ты не плачь, не плачь, сиза голубушка!    Сиза голубушка по своем голубчике.    Полечу ли я на сине море,    Пригоню тебе голубей стадо:    Выбирай себе сизого голубя,    Сизого голубя, мохноногого.    Как возговорит сиза голубушка:    Не лети, сокол, на сине море,    Не гони ко мне голубей стадо.    Ведь то мне будет уж другой венец,    Малым голубятушкам не родной отец.

Гибель молодого парня за его страсть к полюбовнице, которую простой народ называет змейкой-скоропейкой.

   Ты змейка-скоропейка, змея лютая!    Из норы ты, змея, ползешь, озираешься;    По песку ползешь, извиваешься;    По траве ты ползешь, всю траву сушишь.    Иссушила в поле всю травушку,    Да всю травушку, всю муравушку,    Все цветочки, все лазоревые.    Ты душа ль, душа, красна девица!    Иссушила ты добра молодца,    Как былиночку в чистом поле.    Довела его ты до погибели,    Что до той ли темной темницы.    Что из славного села Преображенского,    Из того приказу государева,    Что вели казнить доброго молодца,    Что казнить его, повесити.    Его белые руки и ноги скованы,    По правую руку идет страшен палач,    По левую идет мать его родная,    Позади идет красная девица,    Его милая полюбовница,    Что зазноба его ретива сердца,    Погубительница живота его.

Сестра по злости к своему брату решилась отравить его; но обман открылся преждевременно и она была сожжена посреди двора.

   Стругал стружки добрый молодец,    Брала стружки красная девица,    Бравши стружки, на огонь клала,    Все змей пекла, зелье делала:    Сестра брата извести хочет.    Встречала брата середи двора,    Наливала чару прежде времени,    Подносила ее брату милому.    Ты пей, сестра, наперед меня.    Пила, братец, наливаючи,    Тебя, братец, поздравляючи.    Как канула капля коню на гриву,    У добра коня грива загорается,    Молодец на коне разнемогается.    Сходил молодец с добра коня,    Вынимал из ножен саблю острую,    Снимал с сестры буйну голову.    Не сестра ты мне родимая!    Что змея ты подколодная.    И он брал с костра дрова,    Он клал дрова середи двора.    Как сжег ее тело белое,    Что до самого до пепелу,    Он развеял прах по чисту полю,    Заказал всем тужить, плакати;    Что она над ним худо делала.    Ей самой так рок последовал,    От ее злости ненавидныя[50].

Отмеченная у меня под № 121, ч. 2, совсем иначе напечатана. — Или:

   Не шуми, мати, зеленая дубровушка,    Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати.

Несправедливо приписывают ее Ваньке Каину — он только любил ее петь. Каин разбойничал в царствование Елизаветы. Пойманный и сужденный за преступление, он был сослан с клеймом на лбу и двух щеках и с вырыванием ноздрей в каторжную работу в порт Рогервик, ныне балтийский…

Вот где народная поэзия, проникнутая истинным чувством!

В царствование Иоанна IV толпы скоморохов ходили из села в село и пели песни от избытка чувств, раздающиеся поныне в деревнях и городах. Сам набожный царь Федор любил внимать пению: по отслушании вечерни он проводил все остальное время до ужина в забавах, коими тешили его шуты и карлы и услаждали песнями.

Предания старины памятнее для народа: лелея давно прошедшие события, он переносился в глубокую даль времени, украшал ее песнями и передавал потомкам. — Кто сочинял эти песни? — Имена сочинителей потеряны, но утвердительно сказать можно, что многие песни составлялись в кругу дружеской беседы, как это делали индейские певцы: харуны и бгаты, которые славили деяния своих предков[51]; ионические рапсоды, гомеровские греки, кельтийские барды, скандинавские скальды, германские минезингеры, французские трубадуры, менестрели, сербские гусляры и все воодушевленные песнопевцы, увлекаемые преданиями. Так сочиняли малороссийские кобзари (бандуристы) и казаки, собираясь на вечерницах (вечерних сходбищах) или в кругу пленительной дружбы. — Особенная жалость в тех думах, в коих глубоко запали в сердце уныние, тоска и печаль.

Для сравнения с приведенными образцами: об убитом воине, лежащем в степи, представляется здесь несколько малороссийских песен, которые древностью и, говоря беспристрастно, красотою, силою и живопроникнутой грустью превышают русские песни и думы.

1

   Витер гуде, трава шумит,    Козак бидный убит лежит!    На купини головою,    Накрыв очи осокою.    Кинь вороный у ноженьках,    Орел сизый в головоньках:    Вин козака доглядае,    На кучери наступав.    Козак до его промолвляе,    Сизый орле! побратаймось.    Як ты, брате орле, станет,    З лобу очи выдирати,    Дай же моей неньци знаты,    Моей неньци старесенький,    Матусеньци риднесенький.    Ой, знай, орле, що казаты,    Як у тебе моя маты    Буде про мене пытаты.    Скажи: служит вин у хана,    У пана хана татарина,    У крымского добродия;    Да выслужив королевиньку,    У чистым поли могилоньку.

2

   Ой, кинь бежит, трава шумит,    Да вжеж козак убит лежит!    На купини головою,    Прикрыв очи осокою,    Жовтое тило рокитою,    Билы руки хустиною,    Ясне личко китайкою.    В головоньках ворон кряче,    А в ноженьках коник плаче.    Копытом землю выбывае,    Свого пана вин пытае:    Ой, пане ж мий, пане!    Пане копитане!    Ой, кому мене вручает?    Кому коня покидает?    Чи турчину, чи татарину?    Тебе, коню, турчин не пиймае,    А татарин не осидлае.    Ой, бежи, коню, темными лугами,    Бежи, коню, битыми шляхами;    Да пробежи, коню, до двору    Та вдарь копытом в болону.    Ай выйде до тебе ненька старенька,    Козацькая матусенька:    Вона буде тебе за поводы браты,    Буде тоби сина подкладаты,    Буде тоби вивса подсыпаты,    Холоднею водицею наповаты;    И скризь слезы про мене пытаты.    Да не кажи, коню, що я убывся,    А скажи, коню, що я оженывся:    Та поняв соби паняночку,    У чистом поли земляночку.    Що куды витер не вие.    Ни сонечко вже не грие.    Без виконец и без дверец,    Там спит козак — молодец.

3

   Сидит козак на могили,    З оружины огонь креше,    Скалки ломит, розкладае,    В свои раны заглядае:    Пострелены — к сердцю пришили;    Порубаны — кровью зийшли.    Закладався орел за конем,    А за тый криниченьки:    Ой, чи скорийш ты добежиш,    Мени крыльця повтинаеш? —    Ой, ты скорийш долетиш,    Мени ноги повтинаеш. —    Ой, кинь бижит, земля дрожит;    Орел летит, перо дзвенит;    Ой, кинь бижит все ярами,    Орел летит все лугами.    Кинь до воды прибигае,    Орла братца выглядае.    Орел летит и не смие.    Коня брата не низнае.    Даруй, коню, крылечками,    А хто ходит нижечками!

Печальные воспоминания казака по оставленной им родине.

   Ой кряче, кряче, черненький ворон,    Та на глыбокой долине;    Ой плаче, плаче, молодым козаче    По несчастливой годыне.    Ой кряче, кряче, да черненький ворон    Та у лузи над водою.    Ой плаче, плаче, молодый козаче    По конику по вороному.    Вороный коню! грай ты пидо мною,    Та розбий туту мою!    Розбий, розбий тугу по темному лугу,    Козакови та молодому.    Ой, иде козак дороженькою,    Слизоньками умываеця:    Десь моя пенька, десь моя старенька,    Да за мною убиваеця!    Та в недилоньку рано пораненьку,    Да як сонце не зходило,    Та зезжалася вся моя родына,    Вона мне выпроводила, —    Выпровожаеш, моя родинонько!    Та чи не жаль тоби буде,    Як я пийду на ту украину,    Да меж чужии люди?    Ой, загадай мене, моя стара нене,    Сидаючи обидаты.    Десь моя дитина, на чужой сторони? —    Да никому одвидати!    Ой, згадай мене, моя стара нене,    Як сядеш у вечери исти:    Десь, моя дитина, на чужой сторони? —    Да не мае одней висти.

Могила, разговаривая с ветром, предвещает казаку, оставляющему своего отца, неминуемую смерть:

   Ой, у поли могила з витром говорила:    Повий витре на мене, щоб я не чорнила,    Щоб я не чорнила, щоб я не марнила,    Щоб на мени трава росла, да й ще зеленила.    И витер не вие, и сонце не грие,    Тилько в степу при дорози трава зеление.    Ой у степу ричка, через ричку кладка,    Не покидай, козаченьку, ридненького батька!    Як батька покинет, сам марне згинеш,    Риченькою быстренькою за Дунай заплынеш.    Бодай тая ричка, рыбы не плодила:    Вона того товарища навики втопыла!    Бодай тая ричка, кошуром заросла:    Вона мого товарища за Дунай занесла![52]

Необыкновенная красота и сила малороссийских песен заставляли многих собирать их и печатать; но никто доселе не был столько счастлив в собрании их и ознакомлении с ними нас в такой степени, как трудолюбивый писатель наш, г. Максимович. У него ныне собрано до двух с половиною тысяч разных песен и отрывков. С нетерпением ожидаем выхода в свет. — Г. Киреевский давно собирал русские народные песни и собрал их весьма много. Более десяти лет ожидали появления в свет обещанных им песен и, к сожалению, обещание не выполнено. — Постигшая смерть в 1843 г. похитила его у нас; с ним она унесла в могилу нашу надежду. Может быть, кто-нибудь из любителей народности издаст их; а теперь мы лишены возможности сказать о них что-либо. — Приведенные малороссийские песни принадлежат, судя по слогу, к концу XVI в. Но вот определенные по своему времени: на взятие Варны и на взятие Львова. Гетман Федор Богданко, опустошив Синоп, Трапезунд и Анатолию, подошел под Царьград (в 1577 г.) и ограбил его предместье; отсюда поплыл с казаками к Варне, которую он взял. По этому случаю сочинили казаки песнь:

   Чы я бы вийску не заплатила,    Червонными золотыми    Та биленькими таларами?    Чы я бы вийску не заплатила,    Червонною китайкою    За услуженьку козацкую?    А в недиленьку пораненько,    Збыралася громадонька    До козацкой порадоньки.    Ставилы раду, та ставилы,    Виткиль Варну мисто достаты:    Ой чы з поля, чы з моря?    Чы з рички невиличкой?    Пыслали писла та под Варну,    Пиймав же посел турчапина,    Старого ворожбина.    Сталы его выпытываты:    Виткиль Варну мисто достаты,    Ой, чы з поля, чы з моря?    Чы з той рички невеличкой?    А в недиленьку пораненько    Бигут, пливут човеньцами,    Поблыскивают весельцами.    Вдарылы разом з самопалыв,    А з гарматы вси козаки.    Воны туркив забиралы,    Сталы, нарекалы:    Була Варна, була Варна,    Славна славна;    Славнийше того козаки,    Що той Варны досталы,    И в ней туркив забралы.

По взятии Львова Богданом Хмельницким (в 1648 г.).

   А в чистым поли, близко дороги,    Стоит наметец дуже шовковый;    В тым наметци стоит столичек,    На тым столичку зречны молодец.    Конце вийско збирае, над Львив встае,    Тай пид Львив встае, все шерегуе,    Свое вийско на Львив рихтуе.    Як киньми зернув, аж Львив здвигнувся,    Як шабелькой звив, Львив поклонывся.    Ой, вийшлы к нему мищаны    Ой, вси мищаны, вси предмищаны:    Вынеслы йому мысу червонных.    Вин тое бере, тай не дякуе,    А свое вийско на Львив рихтуе.    Ой, вийшлы к нему вси жидове,    Вси жидове, вси кагалове:    Вынеслы йому мысу червонных.    Вин тое бере, тай не дякуе,    А свое вийско на Львив рихтуе.    Ой, вийшли к нему уси Панове,    Уси Панове, вси гетманове:    Вывелы йому конников в сидли,    Конников в сидли, панну в карети.    Вин тое бере, красно дякуе,    А свое вийско та шерегуе.    Як зачав вийско шереговаты,    Ой, бильше Львива не турбоваты.

По летописям видно, что Львов избавился от грабежа казаков выкупом 200 000 червонцев, собранных с жидов и купцов армянских. — Не должно думать, чтобы песни на взятие Варны и Львова только и были бы определенные по своему времени — их довольное число. На некоторые из них указано для сравнения только с приведенными русскими…

Думая, что при звуках пленительной старины никто не может быть равнодушным, я решился привести несколько отрывков из сочинений пол. XVII в. и конца тоже века — казака Кирши Данилова и неизвестных.

Завоевание Сибири Ермаком, хранившееся долго в устах простолюдинов, носит отпечаток исторической верности:

   И собиралися во единой круг    И думали думушку крепко за едино:    Как бы им приплыть к горе тобольской той!    Сам он, Ермак, пошел устьем верхним.    Самбур Андреевич устьем средниим,    Анофрий Степанович устьем нижниим,    Которое устье впало против самой горы тобольской.    Татары в них бьют со крутой горы;    Стрелы летят, как часты дожди.    И тому татары дивовалися,    Каковы русские люди крепкие,    Что ни единого убить не могут их.    Каленых стрел в них, как в снопики налеплено,    Только казаки все невредимо стоят.

Описание доспехов Михаилы Казарянина:

   Выезжал удача, добрый молодец,    Молодой Михайло Казарянин.    А конь под ним — как ясен сокол,    Крепки доспехи на могучих плечах,    Куяк и панцирь чиста серебра,    А кольчуга на нем красна золота.    Шелом на буйной голове замычется,    Копье в руках мурзамецое, как свеча горит;    Ко левой бедре припоясана сабля острая,    В длину сабля сажень печатная,    В ширину сабля осьми вершков;    Еще с ним тугой лук разрывчатой,    Полосы были булатные,    А жилы елены сохатные    А рога красна золота,    А тетивочка шелковая,    Белого шелку шамаханского,    И колчан с ним каленых стрел.    А конь под ним, как лютый зверь;    Цены коню сметы нет.    Почему коню цены сметы нет?    Потому ему цены сметы нет:    За реку броду не спрашивает,    Скачет конь с берегу на берег,    Котора река шириною пятнадцать верст.

Жалоба русской девицы, плененной татарами:

   На беседе сидят три татарина,    Три собаки, наездники.    Пред ними ходит красна девица,    Русская девочка полоняночка,    Молода Марфа Петровична.    Во слезах не может слово молвити,    Добре жалобно причитаючи:    «О, злосчастная моя, буйна голова!    Горе горькое, моя руса коса.    А вечер тебя матушка расчесывала,    Расчесала матушка, заплетала.    Я сама, девица, знаю, ведаю,    Расплетать будет мою русу косу!    Трем татарам, наездникам».    Они те-то речи, татары, договаривают,    А первый татарин проговорит:    «Не плачь, девица, душа красная,    Не скорби, девица, лица белого;    Асдему, татарину, достанешься.    Не продам тебя, девицу, дешево;    Отдам за сына за любимого.

В горе не должно кручиниться, говорили наши прадеды:

   А и горе, горе, гореваньице!    А и в горе жить, не кручинну быть;    Нагому быть, не стыдитися;    А и денег нету перед деньгами,    Появилась гривна перед злыми днями.    Не бывать плешатому — кудрявому;    Не бывать гулящему — богатому;    Не отростить дерева суховерхого,    Не откормить коня сухопарого,    Не утешити дитя без матери,    Не скроить атласу без мастера.    А горе, горе, гореваньице!    А и лыком горе подпоясалось,    Мочалами ноги изопутаны.    А я от горя в темны леса,    А горе прежде век зашел;    А я от горя в почетный пир,    А горе зашел, впереди сидит;    А я от горя на царев кабак,    А горе встречает, уж пиво тащит.    Как я наг-то стал, насмеялся он.

Изведение брата напоем лютых кореньев.

   Кабы по горам, горам, по высоким горам,    Кабы по долам, долам, по широким долам,    А и по край было моря синего,    И по тем и по хорошим зеленым лугам.    Тут ходила, гуляла душа красна девица,    А копала она коренья, зелье лютое.    Она мыла те кореньица в синем море,    А сушила те кореньица в муравленой печи,    Растирала те коренья в серебряном кубце,    Разводила те кореньица меды сладкими,    Рассычала коренья белым сахаром    И хотела извести своего недруга;    Невзначае извела своего друга милого,    Она по роду братца родимого.    И расплачется девица над молодцем,    Она плачет, девица, причитаючи:    За<на>прасно головушка погибнула!

Об удалых с усами молодцах:

   Ах! доселева усов и слыхом не слыхать;    А слыхом их не слыхать, и видом не видать;    А нонеча усы проявились на Руси,    А в новом усольи у Страганова.    Они щепетно по городу похаживают.    Собиралися усы на царев кабак,    А садил и ся молодцы во единый круг.    Большой усище и всем атаман:    Сам говорит, сам усом шевелит.    А братцы усы, удалые молодцы!    А и лето проходит, зима наступает,    А и надо чем усам голову кормить!    На полатях спать и нам сытым быть.    Ах, нутеж ко, усы, за свои промыслы!    А мечитеся по кузницам,    А накуйте ножей по три четверти,    Да и сделайте бердыши    И рогатины и готовьтесь все.

Докончим выписку из старинных песен забавной сказкой о дурне. Это характеристика, достойная внимания:

   А жил был дурень,    А жил был бабин,    Вздумал он, дурень,    На Русь гуляти,    Людей видати,    Себя казати.    Отшедши дурень    Версту-другу,    Нашел он, дурень,    Две избы пусты,    В третьей людей нет.    Взглянет в подполье,    В подполье черти    Востроголовы;    Глаза, что часы,    Усы, что вилы;    Руки, что грабли:    В карты играют,    Костью бросают,    Деньги считают,    Груды переводят!    Он им молвил:    «Бог вам в помочь,    Добрым людям».    А черти не любят!    Схватили дурня,    Зачили бити,    Зачили давити.    Едва его, дурня,    Жива отпустили.    Пришедши дурень    Домой-то плачет,    Голосом воет. —    А мать бранити,    Жена пеняти,    Сестра-то так же.    «Ты, глупый дурень,    Неразумный бабин!    То же бы ты слово    Не так же бы молвил:    Будь враг проклят    Именем Господним    Во веки веков, аминь!    Черти б убежали,    Тебе бы, дурню,    Деньги достались,    Вместо кладу». —    Добро ты, баба,    Баба бабариха,    Мать Лукерья.    Сестра Чернава. —    Потом я, дурень,    Таков не буду.

* * *

   Пошел он, дурень,    На Русь гуляти,    Людей видати,    Себя казати.    Увидел дурень    Четырех братьев,    Ячмень молотят,    Он им молвил:    «Будь враг проклят,    Именем Господним».    Бросилися к дурню    Четыре брата,    Стали его бити,    Стали его колотити;    Едва его, дурня,    Жива отпустили.    Пришедши дурень    Домой-то плачет,    Голосом воет, —    А мать бранити,    Жена пеняти,    Сестра-то так же.    «А, глупый дурень,    Неразумный бабин!    То же бы ты слово,    Не так же бы молвил;    Ты бы молвил    Четырем братам,    Крестьянским детям:    «Дай вам Боже!    По сту на день,    По тысяче на неделю».    Добро ты, баба,    Баба бабариха,    Мать Лукерья,    Сестра Чернава.    Потом я, дурень,    Таков не буду.

* * *

   Пошел же дурень,    Пошел же бабин,    На Русь гуляти,    Себя казати.    Увидел дурень    Семь братов:    Мать хоронят,    Отца поминают;    Все тут плачут,    Голосом воют.    Он им молвил:    «Бог вам в помощь,    Семь вас братьев,    Мать хоронити.    Дай Господь Бог вам    По сту на день,    По тысяче на неделю».    Схватили его, дурня,    Семь-то братов:    Зачали его бити,    По земле таскати,    Валяти.    Едва его, дурня,    Жива отпустили.    Идет-то дурень    Домой-то, плачет,    Голосом воет.    Мать бранити,    Жена пеняти,    Сестра-то также.    «А, глупый дурень,    Неразумный бабин!    То же бы ты слово    Не так же бы молвил,    Ты бы молвил: прости,    Боже благослови!    Дай Боже им    Царство небесное,    В земле упокой,    Пресветлый рай всем.    Тебя бы, дурня,    Блинами накормили,    Кутьей напитали».    Добро ты, баба,    Баба бабариха,    Мать Лукерья,    Сестра Чернава.    Потом я, дурень,    Таков не буду. —

* * *

   Пошел он, дурень,    На Русь гуляти,    Себя казати,    Людей видати.    Навстречу ему свадьба,    Он им молвил: прости,    Боже благослови!    Дай вам Господь Бог    Царство небесно,    В земле упокой,    Пресветлой рай всем!    Поехали дружки,    Наехали бояре,    Стали дурня    Плетьми стегати,    По ушам хлестати.    Пошел, заплакал,    Идет да воет. —    Мать его бранити,    Жена пеняти,    Сестра-то также.    «Ты, глупый дурень,    Пошел он, дурень,    Неразумный бабин!    То же бы слово    Не так же бы молвил,    Ты бы молвил:    Дай Господь Бог    Новобрачному князю    Сужено поняти,    Под злат венец стати,    Закон Божий прияти,    Любовно жити,    Детей сводити»,    Потом я дурень,    Таков не буду. —

* * *

   Пошел он, дурень,    На Русь гуляти,    Людей видати,    Себя казати.    <На>встречу дурню    Идет старец,    Он ему молвил:    «Дай Господь Бог    Тебе же, старцу,    Сужено поняти,    Под злат венец стати,    Любовно жити,    Детей сводити».    Бросился старец,    Схватил его, дурня,    Стал его бити,    Костылем коверкать.    И костыль изломал весь.    Не жаль старцу дурака-то,    Но жаль ему, старцу, костыля-то.    Идет-то дурень    Домой-то, плачет,    Голосом воет,    Матери расскажет.    Мать его бранити.    Жена журити.    Сестра-то также.    «Ты, глупый дурень,    Неразумный бабин!    Так бы ты слово,    Не так же бы молвил,    Ты бы молвил:    Благослови меня, отче,    Святой игумен!    А сам бы мимо».    Добро ты, баба,    Баба бабариха,    Мать Лукерья,    Сестра Чернава.    Потом я, дурень,    Впредь таков не буду.

* * *

   Пошел наш дурень    На Русь гуляти,    В лесу ходити.    Увидел дурень    Медведя за сосной:    Кочку роет,    Корову коверкает.    Он ему молвил:    «Благослови меня, отче,    Святой игумен!    А от тебя дух, дурень».    Схватил его медведь — ать!    Зачал его драти,    И всего ломати,    И смертно коверкати,    Едва его, дурня,    Жива оставил.    Пришедши дурень    Домой-то плачет,    Голосом воет.    Матери расскажет.    Мать его бранити,    Жена пеняти,    Сестра-то также.    «Ты, глупый дурень,    Неразумный бабин!    То же бы слово,    Не так же бы молвил.    Ты бы заускал,    Ты бы загайкал,    Ты бы заулюкал».    Добро ты, баба,    Баба бабариха,    Мать Лукерья,    Сестра Чернава.    Потом я, дурень,    Таков не буду. —

* * *

   Пошел же дурень    На Русь гуляти,    Людей видати,    Себя казати —    Будет дурень    В чистом поле,    <На>встречу дурню    Шишков полковник.    Он заускал,    Он загайкал,    Он заулюкал.    Наехали на дурня    Солдаты,    Набежали драгуны.    Стали дурня бити,    Стали колотити.    Тут ему, дурню,    Голову сломили,    И под кокору    Бросили;    Тут ему, дурню,    И смерть случилась[53].

Продолжать выписки о старинных народных произведениях было бы здесь излишним. Всяк, кто сколько-нибудь знаком с напечатанными уже песнями, тот согласится, что многие из них так трогательны и сильны излиянием сердца, что они не только восхищают простолюдина, но и знакомого с изящными творениями.

Недавно стали думать, чтобы писать в народном духе, и некоторые в том успевали. Должно желать, чтобы наша словесность, богатая языком и чудесными оборотами, стремилась преимущественно к своему собственному назначению. Не надобно заимствовать не свойственного нам: ни предметов, ни красок, ни оборотов для слова и мысли. У нас всего в избытке. Каких хотите народных предметов? — Загляните в отечественную историю — там несчетное число событий величественных и печальных, отрадных и убийственных, поучительных и злодейских. А где краски? Ваша родина, ваше дорогое отечество: дремучие леса и бездонные пропасти, воды и океаны, богатства южных и горячих стран, ужас природы от берегов Ледовитого моря до упоительной роскоши — предметов бесчисленное множество! Человек с пламенной душою, возвышенной мыслью, чистым сердцем, с жаром ко всему прекрасному, изящному и благородному найдет везде себе пищу — ему не надобно указывать. — Но можно ли найти для предметов и красок приличные обороты и мысли? — Не только приличные, но возвышенные и глубокие. Это зависит от выбора предмета, который часто сам воодушевляет, и от места, поражающего наши чувствования, потрясающие душу и вызывающие, так сказать, слова и мысли на простор беспредельных размышлений: тут они стаями явятся, налетят на вашу душу, на ваше благородное сердце, унижут его жемчужными словами и развернутся пред вами бриллиантовою струей, в ослепительном сиянии. Рой звонких выражений и плачевных отголосков отзовется в оледеневшей душе и соплетет с лучезарной светочью мыслей блестящие украшения. Поверьте, можно достигнуть украшений: надобно уметь чувствовать.

Я уклонился от предмета, но он так близок к нашему сердцу, что невольно увлекает.

Не все наши песни и сказки носят древность даже половины XVII века — потому что они забыты или истреблены временем. Большая часть существующих ныне суть первой половины XVIII века, а другие сочинены в конце XVIII века. — Многие уже переделаны местною потребностью и вкусом или вновь сочинены — народ их сам производит. Плясовые, свадебные и протяжные часто сокращаются, дополняются новыми или вновь составляются. Замечено, что по прошествии 25 лет самые любимые песни, которые певали прежде повсюду, оставляются: считают их уже старыми и заменяют новыми. Неграмотный народ имеет свою поэзию и своих стихотворцев — а мы их не уважаем и не хотим! — Богатый запас народности погиб уже и погибнет от небрежения нашего или, справедливее сказать, от наших мудрований, и <мы> погребаем безжалостно свои сокровища. Если бы дошли до нас все народные стихотворения, даже начала XVII в., то мы, вероятно, получили бы другое направление в области языкознания, но потеря невозвратная! По крайней мере не допустим теперь, будем собирать, изучать и дорожить своими памятниками. Время все истребляет, а люди как бы не думают об этом. — Пора уже нам оставить чужеземные восторги, восхищаться одним заморским и слепо думать, что мы не в состоянии создать собственного природного; что наш язык не заменит приторных выражений: comme c'est beau! quel jolie enfant! Vraiment, c'est un ange[54] и т. п. — Оставим это доказывать прекрасному полу, и кто смеет спорить с ним? Кто будет столь невежлив, чтобы осмелился сказать: сударыня! вы ошибаетесь, вы судите ложно!!! Мужчины не одарены нежным свойством судить ложно и не все они так пристрастны, как римский император Карл V, который утверждал, что на испанском языке говорят с Богом, на французском с друзьями, на немецком с неприятелями, а на итальянском с женским полом. — Мы знаем, что наш язык сладкозвучен и чувствителен, громок и живописен, силен и богат. Иностранные писатели этого не знают — и какая надобность знать им? Они любят свое и ожидают только похвал от нас своему собственному — а мы? — Мы точно их хвалим, ничего не надеясь от них в нашу пользу, потому русским надобно внимание русских. — Какого хотите от нас внимания? Разве мы не читаем русских повестей, рассказов? И помилуйте, Бог знает что говорите! Требуете нашего внимания! А посмотрите, есть ли у нас язык? Где он? По каким примерам станем изучать его? — Говорят, что его надобно изучать в высшем обществе; говорят, что там он господствует во всей чистоте и правильности. — Подобные замечания мне делали часто. Что я мог отвечать? Молчал — и мое молчание всегда принимали за согласие с ними, что у нас нечему учиться, что наш язык употребляет mauvais gens! — чернь! простые люди!! — Внимание нужно к русскому языку потому, что он наш отечественный, а кто любит отечество, тот любит свой язык. — Повести и рассказы доставляют приятное чтение, читать же их без разбора, без знания языка то же самое, что ходить по золотоносным горам и не видеть золота. Надобно прежде изучать красоту и прелесть слова. — Язык не только существует, но он богатейший в мире после аравийского; образцы его оставили нам бессмертные наши писатели: светские и духовные; у них должны изучать, а не в высшем обществе, где часто говорят не по-русски, мешая природные слова с иностранными, даже там многие не оценивают его — это уже доказано[55]. Ни московское, ни новгородское, ни ярославское наречие, ни другое какое-либо не может сделаться повсюдным. Это только местное наречие, но самое лучшее, правильнейшее и чистейшее, существует между людьми, изучившими свой язык по определенным правилам, которые, однако, не могут быть постоянными, положительными: с просвещением народа язык изменяется — а отсюда следуют изменения и новые правила. Тот бедный язык, который стоит на одной ступени. Французский уже не двинется далее; только вносятся в него преобразованные слова вместо застарелых, а застарелые занимают место новых, так что в нем теперь произошла мена слов. — Если бы допустить, что в обществе заговорили бы в одно время на ста местных наречиях, проистекающих из одного общего, родного им языка, то вышло бы странное смешение — недалеко от вавилонского. — Каждый захотел бы отдать преимущество своему туземному выговору, произошли бы споры, а за спорами неуместные доказательства. Мы знаем на опыте, что в образованном обществе говорят наречием правильным и очищенным. Это доказывает, что эти люди изучали его свойство, силу и дух; что они знают, где надобно избегать несвойственных выражений, приличных одному какому-нибудь месту, городу или деревне; что они сами признают тот правильным язык, который освобожден от местных привычек. Смешно было бы, если бы кто стал изъясняться книжными словами. Были примеры, что многие из прекрасного пола говорили целыми статьями из какого-нибудь любимого ими романа или повести, написанной, правда, увлекательно, но это обнаруживает явное незнание языка, слепой вкус и тщеславное желание блеснуть чужими оборотами выражений, которые весьма кстати были сказаны писателями; но изуродованы легкомысленными подражателями[56].

МЕСТНЫЕ ОТЛИЧИЯ И НАКЛОННОСТИ РУССКИХ НЕ МЕШАЮТ НАРОДНОСТИ

Наше отечество, заключающееся в пределах трех частей света, на пространстве 350 000 кв. м., имеет народонаселение до 63 1/2 мил. На одном этом протяжении рассеяны многочисленные племена, не сходствующие между собой ни нравами, ни образованием: живут язычники, иноверцы, кочевые и полудикие; но число их довольно незначительное. Можно насчитать более 100 племен, совершенно чуждых одно другому; но все сохранили свой язык, веру и предания. Расселение племен можно подвести под 12 родов: 1. славянское, 2. германское, 3. латышское, 4. финское, 5. татарское, 6. кавказское, 7. монгольское, 8. манчьжурское, 9. самоедское, 10. племена американского происхождения, 11. жиды, 12. цыгане. Славянское, состоящее из русских, малороссиян, казаков: донских, черноморских, уральских, сибирских, гребенских и пр. и поляков простирается до 54 мил.; исповедующих же православную веру до 50 м. Германцев более 1 1/2 м., остальные 8 м. образуют все следующие за ними десять племен. Господствующий народ далеко превышает числом все другие, и нет никакой опасности от разноплеменности обитателей, тем более что самодержавие, вера и просвещение утверждают общественное направление ко всему благому. — Владычествующий народ, тесно связанный религиею, преданный своему отечеству, радующийся его благосостоянию, имеющий свое могущественное царство и гордящийся им, упрочивает безопасность нашу. Правители царств всегда смотрят далее своего века, а мудрый монарх бессмертен в делах своего народа. Россия, обязанная своей славою великодушному самодержавию, Россия, любя своих царей, как дети отца, умеет благотворить и своим врагам. Она любит их, как ближних, но еще более любит своих русских.

Несмотря на разнообразные наклонности и свойства природных жителей, у них общее народное: вера и благо отечества. — Разнообразие это происходит от местных привычек, а не от духа; оно никому из них не препятствует гордиться общностью и дружеством; оно, раскрывая друг пред другом превосходство в способностях, успехах разума и промышленности, соревнует их друг пред другом, одушевляет к постоянным предприятиям и напоминает каждому гражданину о почетном его назначении.

Пограничные обитатели севера и степей, отличающиеся особою телесной крепостью, занимаются звериною и рыбного ловлями и меновой торговлею: они смелые и отважные. Беспокоиваемые часто хищническими набегами, они беспрерывно борются с ними, оттого умом хитрые, изыскательные, воинственные; росту среднего, стану гибкого, цветом лица смуглые, волосы имеют черноватые. Внутренние обитатели северо-восточной части проницательные; все они с большими наклонностями к познаниям: переимчивы и изобретательны, деятельны и неутомимы. Торговля всеми вещами, приобретаемыми изнутри и вне поверхности земли, промышленность и фабричные произведения, проистекающие отсюда, расходятся по всей империи и вывозятся за границу. Выгоды, получаемые от деятельности и предприимчивости, распространяют изобилие и роскошь — изощряют ум и направляют его к полезному образованию. Внутренние обитатели, одаренные предприимчивостью, устремляются в отдаленные края, чтобы изыскивать средства к постоянному своему улучшению. Наделенные мужеством и самоотвержением, они жертвуют своими частными выгодами общественным; устраивают общеполезные заведения и расширяют область познаний. Более хладнокровные, чем горячие, они прежде рассчитывают, нежели решаются. — Гражданственность, услаждающаяся очарованиями преданий и народными рассказами о собственном величии, утверждает прочность обитателей внутренности России — потому-то здесь гораздо более, нежели где-либо, каждый дышит любовью к своей родине. Тут не поэзия, не жажда честолюбия — жить в потомстве, а наука любить отечество. — Жители юго-западной части, избалованные расточительной природою, более ленивы, но пламенны. Они роста высокого, гибкие телом, привлекательны собою и по большей части страстные поклонники неги. Белые лицом, с волосами черными и глазами огненными, они страстно любят умственные занятия. Нигде между русским народом не было такой высокой поэзии, как между малороссийскими казаками. Шел ли казак на войну, он одушевлял себя песнями и рассказами об удальстве своих витязей и атаманов. Жил ли он в мире, служил примером доброго и верного гражданина. То же чувство руководит им ныне: он любит Россию с жаром юноши — это им доказано. Излишне было бы приводить примеры, что из его казацкой страны вышли добродетельные святители, великие государственные мужья в политике и на поле брани и знаменитые ученые, которые все служили с такой же беспредельной ревностью, как и собственно русские. Между малороссиянами и русскими нет никакого различия: один дух и одно благородное желание управляет ими. Если мы видим различие нравов, то это не есть противодействие народности. Мы уже говорили, что народность основывается на общественном стремлении к единству, коего возглас есть: благо и слава народа, поэтому всякий из нас дорожит своей святой Русью, гордится своим именем, отвечает всегда радостно на призыв любимых нами монархов, коим наше отечество вручено самим Провидением. Каждый из нас хранит в сердце своем заветные слова наших предков, что мы должны жертвовать собою за веру, царя и отечество и помнить твердо: с нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Любовь к собственному счастию рождает любовь к своему отечеству; благородное честолюбие каждого, народную гордость. — Народная гордость не может существовать без сознания собственного достоинства; слава народа не может проявляться без любви к отечеству. Напрасно некоторые говорят, что любовь к отечеству можно внушить умствованиями. Кто не гордится народностью, тот не может питать любви ни к чему родному. Кто не знает, что народность есть истинная любовь, основа к благоденствию царства, тот только может быть всемирным гражданином. Божественный свет религии скрепляет все общественные связи, а народность утверждает в любви к своему отечеству. Религия есть тайный союз человека с Богом; внутреннее, неизглаголанное чувство с Небом: она выше всего земного, выше всех мудрых законов; но народность есть душа отечества, врожденное чувство ее жизни, невидимая связь соотечественников, сближение ее с одними чувствами, с одними мыслями, и она везде действует на земле с самоотвержением, как действовала прежде, — следовательно: народность есть выражение любви к отечеству. — Но каким образом можно приобрести народность? Странный вопрос! Как будто бы народное чувство можно купить как сребролюбивое сердце. Но тот, который продает себя, продает себя всем безотчетно. — Как же мы можем понять народность и где можем ее изучать? Вопрос весьма важный, но ответ написан в сердце каждого русского: в воспитании народном[57].