Свет и тени женского сердца

— Вина…

— Но доктор запретил тебе.

Вместо улыбки, по лицу больного скользнула судорога.

— С каких пор ты так обращаешь внимание на приказания доктора? Да разве ты не видишь, что я умираю?.. Ну, не сейчас… сегодня ночью… завтра… через неделю… но я чувствую смерть, она стоит здесь… возле меня… от неё веет холодом… Слышишь, слышишь?

Больной приподнялся на своих костлявых руках, бледный, с посинелыми губами; остановившиеся глаза его глядели в тёмный угол. Нина Фёдоровна дрожащими руками налила полный стакан белого вина и поднесла к губам Веженцова.

— Пей…

Жадными глотками, проливая вино на рубашку, он выпил всё до последней капли. Когда Нина Фёдоровна приняла от него стакан, он уже снова изменился: на щеках розовели чуть-чуть два пятна, глаза прояснели, и он уже почти спокойно снова опустился на подушки.

— Отчего ты в белом?

— Ты забыл, что сегодня Рождественский сочельник! Внизу горит ёлка, все собрались, ужинают и, вероятно, удивляются, отчего меня нет!..

— И ты пойдёшь? Оставишь меня здесь одного?

Лицо Нины Фёдоровны вдруг приняло странное, незнакомое ему выражение: она побледнела, ноздри расширились, как будто она с трудом дышала, глаза потемнели, углубились и в них запрыгали злобные огоньки.

— Что с тобой?

— Со мной, Александр Петрович? Со мной ничего особенного; только, мне кажется, пришла пора нам рассчитаться…

Лицо Веженцова покрылось пятнами. Ему вдруг стало страшно этого чужого голоса, чужого лица. Бессонные ночи, одышка, отёк ног, не позволявший ему вставать, всё делало его слабым, мысли путались; ему показалось вдруг, что он бредит.

— Нина! Нина! Это ты? — он уже не мог приподняться с кровати и только глазами, полными ужаса, глядел на молодую женщину.

— Да, это я, Нина! — она присела к нему на кровать и засмеялась. — Да, друг мой, только я теперь сняла с себя маску, потому что через час я уже уеду отсюда…

— Ты уедешь?.. Ты?.. Куда?..

Веженцов говорил как в бреду.

— Куда?.. В Петербург, к себе… Моя роль кончена, что же мне ожидать здесь? Твоей смерти? Ведь, ты сам её чувствуешь? Ведь, она здесь, возле тебя! — Нина Фёдоровна опять рассмеялась.

— Нина, Бога ради, зачем так говоришь? Зачем так смеёшься? Мне страшно…

— Тебе страшно? Тебе? Ты не побоялся сойтись со мною, когда я была гувернанткой твоих маленьких сестёр? Тебе не страшно было лгать мне целые два года? Затем убедить меня уехать заграницу, пока ты уговоришь свою мать согласиться на твой брак со мною, и пока я ждала, верила тебе, ты обвенчался с другою, выслав мне деньги? Ты думал, что этим кончено всё, да?

Веженцов тяжело дышал, в груди его хрипело и клокотало, полураскрытые губы прилипли к белым зубам, он не мог произнести ни слова, но в уме его ясно восставали вызванные ею картины. Эта гувернантка его сестёр, смелая, красивая девушка, всюду искавшая встречи с ним, вызывавшая его на любовь, действительно очаровала его, но это не была невинная девушка как та, на которой он женился теперь; это была гетера, которая на короткое время свела его с ума. Она вырвала от него и обещание жениться, но, страстный и бесхарактерный, после её отъезда он также быстро поддался требованиям родных, а затем, очарованный выбранной ими девушкой, женился на ней, послал деньги заграницу и думал, что этим всё кончено…

— Ты думал, что со мною всё кончено? — точно отвечая на его собственные мысли, заговорила Нина Фёдоровна. — Ты ошибся; такие женщины как я мстят страшно… Вот я сижу около тебя, я молода, здорова, красива, а ты умираешь… Да!..

И Нина Фёдоровна, точно наслаждаясь его блуждающим взором и дрожью, которая пробегала по его плечам, повторила ещё раз:

— Умрёшь, потому что ты спился… Ты, мужчина, погиб, а я, женщина, погубившая тебя… торжествую… Я вернулась из-за границы и не стала писать тебе… умолять… Нет!.. Я храбро пошла навстречу судьбе: узнав, когда жена твоя была в отсутствии… я вошла в твой дом, назвалась чужой фамилией, и когда ты принял меня… Боже мой, как ты был испуган!..

Она захохотала…

— На тебе лица не было, когда ты узнал меня!.. Да… И я объявила тебе, что не выйду из твоего дома, если ты не поклянёшься, что завтра же приедешь ко мне… И ты поклялся… и приехал… и ещё раз приехал… И поверил, что я умираю от любви к тебе, что если ты не исполнишь моей просьбы… не увезёшь меня на юг, не устроишь меня сам здесь, то я сойду с ума… и убью сперва твою жену, а потом себя… О, мужчины, как вам льстит безнадёжная, безумная любовь, которую к вам питают… Самый ничтожный из вас как и самый умный всегда поверит, что женщина сходит с ума по нему… И ты поверил!.. И, под предлогом неотложных дел, бросил молодую жену и уехал… Ты всё-таки понимал, что делаешь подлость, ты всё-таки тосковал и, чтобы заглушить всё это, пил… а я тебе наливала… Мне нелегко было разыгрывать пред тобой комедию любви, когда я ненавидела тебя… Пришло, наконец, моё время… Долой, маска!!! Твою жену я уведомила обо всём, не анонимным письмом, нет, с полною моею подписью, — пусть она всё знает и презирает тебя… А теперь — прощай! — Прощай!.. Встать ты не можешь, кричать — у тебя нет голоса, звонок около тебя испорчен… Прощай!..

— А на память себе я беру эту шкатулку, — тут всё, что ты имеешь при себе… Мне этого хватит, а тебе теперь ничего не надо… Прощай…

И, взяв со стола шкатулку, она направилась в другую комнату… На пороге она остановилась: Веженцов лежал с закатившимися глазами; пальцы вытянутых рук его впились в одеяло… Мысль, что он действительно умрёт при ней, сейчас, испугала её… Придут люди… надо будет составлять свидетельство о его смерти… узнают, что она не жена его… Нет, при себе она этого не допустит, — он ещё дышит, надо к нему послать доктора, а самой спешить… Идти вниз, праздновать Рождественскую ночь, нечего было и думать…

Она почти сорвала с себя белое платье, надела тёплые сапоги, суконное платье, шляпу…

* * *

Быстро-быстро бегут почтовые лошади последнюю станцию, не тяжела их ноша одной путешественницы и её миниатюрного багажа. Въехали в чугунные ворота, летит экипаж по крутому склону горы; направо — опустелые виноградные поля, налево — тёмные кипарисы стоят плотной острозубчатой стеной… сменялись они платанами, магнолиями, и уже в роскошном парке Г-скаго имения звенит, заливается почтовый колокольчик… Ямщик ухарски остановил лошадей у ворот красивой виллы пансиона Бахматовой.

Молодая женщина вышла из экипажа… Узнав от выбежавшего швейцара, что есть номера, велела нести свой багаж в лучший из свободных, а сама, войдя в вестибюль, прочла на доске фамилию Веженцова и, ничего не спрашивая, не отвечая на вопросы, предлагаемые ей, вынула только крупную бумажку, приказала швейцару рассчитаться с ямщиком и… легко взойдя на второй этаж, постучала сильной рукой в дверь замеченного ею номера… Минуту ей не отвечал никто… Затем послышались шаги и женский голос спросил:

— Что надо? Кто стучит?

Но приезжая не отвечала ни слова и ещё раз крепко, с расстановкой, ударила три раза… Звук так странно, необычайно раздался в коридоре, что дверь немедленно открылась: за нею стояла Нина Фёдоровна, уже одетая в шляпу, но ещё без пальто. При виде на пороге незнакомки, с откинутой вуалью, смотрящей прямо и смело ей в лицо, у Нины Фёдоровны вдруг задрожало сердце, и она сразу поняла, кто перед нею… Спиною она отодвинулась в глубь комнаты, а вошедшая медленно шла вперёд, не спуская с неё своих блестящих глаз… Так дошли они до дверей во вторую комнату… Нина Фёдоровна быстро перешагнула порог и захлопнула их за собою… Послышался звук запертого замка… Тогда вошедшая остановилась, оглянулась и с тихим криком бросилась к кровати, на которой лежал Веженцов. Опустившись на колени, она нагнулась ухом к его груди, расслышала тихое биение сердца. Сбросив шляпу, манто, она схватила со стола одеколон, намочила им свой носовой платок и начала примачивать им виски больного, растирать ему грудь, давать нюхать. Он вздохнул глубоко, но не открыл глаз. Входная дверь отворилась снова: на пороге стоял худой, высокий человек и с удивлением рассматривал молодую женщину.

— Послушайте, кто бы вы не были… — залепетала она, бросаясь к нему навстречу. — Подите сюда, помогите мне, мой муж умирает!..

— Ваш муж? — чёрные глаза вошедшего с испугом впились в лицо стоявшей перед ним женщины.

— Да, мой муж, Веженцов, я жена его — Наталья Алексеевна, я только что сейчас приехала. Кто вы такой?

— Я — здешний доктор, Бородин.

— Доктор? Ради Бога, скорей помогите ему.

Но Бородин глядел как безумный на говорившую. В эту минуту замок щёлкнул, дверь второй комнаты с шумом раскрылась, в комнату вошла Нина Фёдоровна; в руках её был туго набитый, большой сак.

— Прощайте, доктор! — злобой и насмешкой зазвенел её голос. — Что вы так странно на меня смотрите? Да, эта госпожа совершенно права: она — жена Веженцова, жена, которую он бросил через месяц после свадьбы, а я — его любовница. Любовница, которую он любил до женитьбы, и которой стоило поманить его, чтоб он снова побежал за нею, — она близко подошла к Наталье Алексеевне. — Я презирала его всегда и презирала бы даже, если бы он женился на мне, за его бесхарактерность, но он должен был оставаться моим рабом… Он бросил меня, женился на вас, — этого я простить ему не могла и отомстила… Теперь берите его, пусть он умрёт на ваших руках… Вы будете оплакивать его как законная жена. Прощайте все!..

И, захохотав, она хотела идти, как ей преградил дорогу доктор Бородин. Выпрямившись, он казался громадного роста, чёрные глаза его были страшны от загоревшейся в них злобы.

— Так это так, — хрипло начал он, — ты была любовницей презираемого тобой человека, спаивала его, обобрала, убила и думаешь теперь, насмеявшись над всеми, спокойно уйти?

Схватив, он как безумный тряс её за плечи.

— Оставьте меня, оставьте, это — сумасшедший! — кричала, отбиваясь, Нина Фёдоровна.

Тяжёлый сак выскользнул из её рук и со стуком упал на пол.

— Нет, я не сумасшедший, но я задушу тебя, если ты сейчас же не вымолишь себе у этого человека прощения.

Он тащил её к кровати Веженцова.

Заметив, что больной шевелится, как бы силясь приподняться, Наталья Алексеевна зашла за его кровать.

Веженцов открыл глаза; он слышал последние слова и, хотя мысль медленно работала в его голове, последняя сцена встала перед ним. Взор его сознательно остановился на Нине Фёдоровне, голос его был слаб, но внятен:

— Отпустите её… доктор… тяжело её видеть, она украла мою шкатулку с деньгами…

Нина Фёдоровна рванулась, но доктор как клещами продолжал держать её на коленях, пригнутую к самой кровати.

— Напрасно украла… я дал бы больше, гораздо больше… если б знал, что за деньги освобожусь от неё… Отпустите…

Доктор разжал руку, и Нина Фёдоровна с бешенством, безмолвно, подняла свой сак и… вышла. В коридоре ей пришлось проходить мимо столпившейся прислуги. Не выпуская сака из рук, дрожа от бессильной злобы, она сошла вниз. Ей пришлось пересечь широкую, светлую полосу, вырывавшуюся из раскрытых настежь дверей столовой. Мельком, невольно, она видела Рождественскую ель, сияющую огнями; она слышала весёлые голоса, и первый раз сознание великого, торжественного праздника шевельнулось в её сердце.

В швейцарской, где она только что думала послать за лошадьми, она услышала перезвон колокольчиков и поспешно вышла на крыльцо.

— Ты с кем, ямщик? Занят?

— А вот привёз барыню, обратно пустой еду до города.

Обрадованная Нина Фёдоровна, не торгуясь, села в тот самый экипаж, из которого только что вышла Наталья Алексеевна, и лошади помчались обратно.

Воздух был свежий, но без мороза. Ярко сияли южные звёзды, слышался прибой морских волн, где-то близко, глухо-глухо, невидимая за прибрежными кустами, немолчно говорила грозная стихия. Экипаж повернул; направо стояли зубчатой стеной чёрные кипарисы, налево, на высоком, горном склоне лежали затихшие виноградные поля. Нине Фёдоровне стало страшно, ей хотелось человеческого голоса.

— Что, ямщик, невесело сидеть в Рождественскую ночь на козлах?

— Пошто невесело? Не худое дело делаю, службу правлю… Вот, кабы выпил я али зло на кого в такую ночь замыслил, вот бы беда приключилась…

— Какая же беда приключится именно в эту ночь?

— Как какая? Да, ведь, ноне Рождественская ночь! Сочельная!

— Ну, так что ж, не всё ли равно?

— Как всё равно? — ямщик даже сел вполуоборот на козлах. — Да, ведь, в эту ночь ангелы трубят по всей земле мир… Волк овцы не зарежет… А знаешь ли ты, барыня, что бывает такому человеку, кто в этакую ночь зло замыслит?

— А что?

— Не знаешь? А вот татарин, нехристь, и тот знает! У них на деревне в эту ночь хозяйки на порог хлеб кладут, молоко ставят, а кто и денег не жалеет, и коли наутро съедено, выпито, взято — радуются, собака ль то съела, вор ли, побродяга взял, всё едино, потому в эту ночь и скот, и лихой человек, все — братья. Недаром же вокруг колыбели Христовой быков да овец рисуют, а коли кто в этакую ночь зло сделал, так змея ему в сердце заползает…

— Как змея?

— Так, змея, невидимая… И совьётся она в нутре у него, и ходит человек, и ест, и пьёт, и будто живой, а внутри его гад сидит, жрёт его внутренности, гноит его и нежданно, негаданно, не дав по-христиански покаяться, ведёт его к смертному часу. И труп-то такого человека чернеет, смердит так, что людям подойти не можно.

— Какие глупости! Какие глупости! — почти кричала Нина Фёдоровна, не слушая дальнейших рассуждений ямщика, а в груди её было холодно, сердце ныло, точно действительно туда заползла змея злого дела и начинала свою страшную, разрушительную работу.

* * *

Около кровати Веженцова теперь стояла его жена. Доктор клялся в душе, что он употребит все силы, всё знание, чтобы только спасти умирающего.

— Неужели ты простила меня? Могла простить меня?

— Простила…

— Неужели ты можешь любить меня?

— Ты не научил меня этому, но я жалею тебя и… я — твоя жена.

— Боже мой, Боже! Как хотелось бы теперь мне жить!

— Бог милостив, он сделал для тебя чудо Рождественской ночи. Письмо, брошенное мне злобной рукой, с расчётом навсегда разорвать нас, наполнило жалостью моё сердце, потому что я поняла, в каких ты руках… Мало того, оно пришло вовремя, и, может быть, мы ещё спасём тебя. Доктор, спасём?

И милое, почти детское личико Натальи Алексеевны с такою кроткой мольбой обратилось к Бородину, что у того навернулись на глазах слёзы.

— Я верю, что для вас Бог довершит своё чудо Рождественской ночи.

1901