Битва жизни (пер. Кронеберг)

— Вы меня извините, докторъ, продолжалъ Снитчей: — я уже тысячу разъ высказывалъ въ продолженіи вашихъ споровъ мое мнѣніе, а все таки повторю, что въ тяжбахъ и въ судопроизводствѣ я нахожу серьёзную сторону, нѣчто, такъ сказать, осязательное, въ чемъ видны цѣль и намѣреніе….

Тутъ Клеменси Ньюкомъ зацѣпила за уголъ стола, и зазвенѣли чашки съ блюдечками.

— Что это? спросилъ докторъ.

— Да все эта негодная синяя сумка, отвѣчала Клеменси: — вѣчно кого нибудь съ ногъ собьетъ.

— Въ чемъ видны цѣль и намѣреніе, внушающія уваженіе, продолжалъ Снитчей. — Жизнь фарсъ, докторъ Джеддлеръ, когда есть на свѣтѣ судопроизводство?

Докторъ засмѣялся и посмотрѣлъ на Альфреда.

— Соглашаюсь, если это вамъ пріятно, что война глупость, сказалъ Снитчей. — Въ этомъ я съ вами соглашаюсь. Вотъ, напримѣръ, прекрасное мѣсто, — онъ указалъ на окрестность вилкою, — сюда вторглись нѣкогда солдаты, нарушители правъ владѣнія, опустошили его огнемъ и мечомъ. Хе, хе, хе! добровольно подвергаться опасности отъ меча и огня! Безразсудно, глупо, рѣшительно смѣшно! И вы смѣетесь надъ людьми, когда вамъ приходитъ въ голову эта мысль; но взглянемъ на эту же прекрасную мѣстность, при настоящихъ условіяхъ. Вспомните объ узаконеніяхъ относительно недвижимаго имущества; о правахъ завѣщанія и наслѣдованія недвижимости; о правилахъ залога и выкупа ея; о статьяхъ касательно аренднаго, свободнаго и податнаго ею владѣнія; вспомните, продолжалъ Снитчей съ такимъ одушевленіемъ, что щелкнулъ зубами:- вспомните о путаницѣ узаконеній касательно правъ и доказательства правъ на владѣніе, со всѣми относящимися къ нимъ противорѣчащими прежними рѣшеніями и многочисленными парламентскими актами; вспомните о безконечномъ, замысловатомъ дѣлопроизводствѣ по канцеляріямъ, къ которому можетъ подать поводъ этотъ прекрасный участокъ, — и признайтесь, что есть же и цвѣтущія мѣста въ этой степи, называемой жизнью! Надѣюсь, прибавилъ Снитчей, глядя на своего товарища, — что я говорю за себя и за Краггса?

Краггсъ сдѣлалъ утвердительный знакъ, и Снитчей, нѣсколько ослабѣвшій отъ краснорѣчивой выходки, объявилъ, что желаетъ съѣсть еще кусокъ говядины и выпить еще чашку чаю.

— Я не защищаю жизни вообще, прибавилъ онъ, потирая руки и усмѣхаясь:- жизнь исполнена глупостей, и еще кое-чего хуже — обѣтовъ въ вѣрности, безкорыстіи, преданности, и мало ли въ чемъ. Ба! мы очень хорошо знаемъ ихъ цѣну. Но все таки вы не должны смѣяться надъ жизнью; вы завязали игру, игру не на шутку! Всѣ играютъ противъ васъ, и вы играете противъ всѣхъ. Вещь презанимательная! Сколько глубоко соображенныхъ маневровъ на этой шашешницѣ! Не смѣйтесь, докторъ Джедддеръ, пока не выиграли игры; да и тогда не очень-то. Хе, хе, хе! Да, и тогда не очень, повторилъ Снитчей, покачивая головою и помаргивая глазами, какъ будто хотѣлъ прибавить: — а лучше по моему, покачайте головою.

— Ну, Альфредъ, спросилъ докторъ: — что вы теперь скажете?

— Скажу, сэръ отвѣчалъ Альфредъ: — что вы оказали бы величайшее одолженіе и мнѣ и себѣ, я думаю, если бы старались иногда забыть объ этомъ полѣ битвы, и другихъ подобныхъ ему, ради болѣе обширнаго поля битвы жизни, надъ которымъ солнце восходитъ каждый день.

— Боюсь, какъ бы это не измѣнило его взгляда, мистеръ Альфредъ, сказалъ Снитчей. — Бойцы жестоки и озлоблены въ этой битвѣ жизни; то и дѣло, что рѣжутъ и стрѣляютъ, подкравшись сзади; свалятъ съ ногъ, да еще и придавятъ ногою; не веселая картина.

— А я такъ думаю, мистеръ Снитчей, сказалъ Альфредъ: — что въ ней совершаются и тихія побѣды, великіе подвиги героизма и самопожертвованія, — даже во многомъ, что мы зовемъ въ жизни пустяками и противорѣчіемъ, — и что подвиги эти не легче отъ-того, что никто объ нихъ не говоритъ и никто не слышитъ. А они каждый день совершаются гдѣ нибудь въ безвѣстномъ уголкѣ, въ скромномъ жилищѣ, въ сердцахъ мужчинъ и женщинъ, — и каждый изъ такихъ подвиговъ способенъ примирить со свѣтомъ самаго угрюмаго человѣка и пробудить въ немъ надежду и вѣру въ людей, несмотря на то, что двѣ четверти ихъ ведутъ войну, а третья процессы. — Это не бездѣлица.

Обѣ сестры слушали со вниманіемъ.

— Хорошо, хорошо! сказалъ докторъ: — я уже слишкомъ старъ, и мнѣній моихъ не измѣнитъ никто, ни другъ мой Снитчей, ни даже сестра моя, Марта Джеддлеръ, старая дѣва, которая то же въ былые годы испытала, какъ говоритъ, иного домашнихъ тревогъ и пережила съ тѣхъ поръ иного симпатичныхъ влеченіи къ людямъ всякаго сорта; она вполнѣ вашего мнѣнія (только что упрямѣе и безтолковѣе, потому-что женщина), и мы съ нею никакъ не можемъ согласиться, и даже рѣдко видимся. Я родился на этомъ полѣ битвы. Мысли мои уже съ дѣтства привыкли обращаться къ истинной исторіи поля битвы. Шестьдесятъ лѣтъ пролетѣло надъ моей головой, и я постоянно видѣлъ, что люди, — въ томъ числѣ Богъ знаетъ сколько любящихъ матерей и добрыхъ дѣвушекъ, вотъ какъ и моя, — чуть съ ума не сходятъ отъ поля битвы. Это противорѣчіе повторяется во всемъ. Такое невѣроятное безразсудство можетъ возбудить только смѣхъ или слезы; я предпочитаю смѣхъ.

Бритнъ, съ глубочайшимъ меланхолическимъ вниманіемъ слушавшій каждаго изъ говорившихъ поочередно, присталъ вдругъ, какъ должно полагать, къ мнѣнію доктора, если глухой, могильный звукъ, вырвавшійся изъ устъ его можно почесть на выраженіе веселаго расположенія духа. Лицо его, однако же, ни прежде, ни послѣ того не измѣнилось ни на волосъ, такъ что хотя двое изъ собесѣдниковъ, испуганные таинственнымъ звукомъ, и оглянулись во всѣ стороны, но никто и не подозрѣвалъ въ томъ Бритна, исключая только прислуживавшей съ нимъ Клеменси Ньюкомъ, которая, толкнувши его однимъ изъ любимыхъ своихъ составовъ, локтемъ, спросила его шопотомъ и тономъ упрека, чему онъ смѣется?

— Не надъ вами! отвѣчалъ Бритнъ.

— Надъ кѣмъ же?

— Надъ человѣчествомъ, сказалъ Бритнъ. — Вотъ штука-то!

— Право, между докторомъ и этими адвокатами онъ съ каждымъ днемъ становится безтолковѣе! воскликнула Клеменми, толкнувши его другимъ локтемъ, какъ будто съ цѣлью образумитъ его этимъ толчковъ. — Знаете ли вы, гдѣ вы? или вамъ надо напомнить?

— Ничего не знаю, отвѣчалъ Бритнъ съ свинцовымъ взглядомъ и безстрастнымъ лицомъ:- мнѣ всѣ равно. Ничего не разберу. Ничему не вѣрю. Ничего мнѣ не надо.

Хотя этотъ печальный очеркъ его душевнаго состоянія былъ, можетъ быть, и преувеличенъ въ припадкѣ унынія, однакоже, Бенджаминъ Бритнъ, называемый иногда маленькій Бритнъ, въ отличіе отъ Великобританіи [1], какъ говорится: напр. юная Англія, въ отличіе отъ старой, опредѣлилъ свое настоящее состояніе точнѣе, нежели можно было предполагать. Слушая ежедневно безчисленныя разсужденія доктора, которыми онъ старался доказать всякому, что его существованіе, по крайней мѣрѣ, ошибка и глупость, бѣдняжка служитель погрузился мало по малу въ такую бездну смутныхъ и противорѣчащихъ мыслей, принятыхъ извнѣ и родившихся въ немъ самомъ, что истина на днѣ колодца, въ сравненіи съ Бритномъ въ пучинѣ недоумѣнія, была какъ на ладони. Только одно было для него ясно: что новые элементы, вносимые обыкновенно въ эти пренія Снитчеемъ и Краггсомъ, никогда не уясняли вопроса и всегда какъ будто доставляли только доктору случай брать верхъ и подкрѣплять свои мнѣнія новыми доводами. Бритнъ видѣлъ въ «Компаніи» одну изъ ближайшихъ причинъ настоящаго состоянія своего духа и ненавидѣлъ ее за это отъ души.

— Не въ томъ дѣло, Альфредъ, сказалъ докторъ. — Сегодня, какъ сами вы сказали, вы перестаете быть моимъ воспитанникомъ; вы уѣзжаете отъ насъ съ богатымъ запасомъ знаній, какія могли пріобрѣсть здѣсь въ шкодѣ и въ Лондонѣ, и съ практическими истинами, какими могъ скрѣпить ихъ простакъ деревенскій докторъ; вы вступаете въ свѣтъ. Первый періодъ ученія, опредѣленный вашимъ бѣднымъ отцомъ, кончился; теперь вы зависите сами отъ себя и собираетесь исполнить его второе желаніе: но за долго до истеченія трехъ лѣтъ, которыя назначены для посѣщенія медицинскихъ школъ за границею, вы насъ забудете. Боже мой, вы легко забудете насъ въ полгода!

— Если забуду, — да вы сами знаете, что этого не случится. Что мнѣ объ этомъ говорить вамъ! сказалъ Альфредъ, смѣясь.

— Мнѣ ничего подобнаго неизвѣстно, возразилъ докторъ. — Что ты на это скажешь, Мери?

Мери, играя ложечкой, хотѣла какъ будто сказать, — но она этого не сказала, — что онъ воленъ и забыть ихъ, если можетъ. Грація прижала ея цвѣтущее лицо къ своей щекѣ и улыбнулась.

— Надѣюсь, я исполнялъ обязанность опекуна какъ слѣдуетъ, продолжалъ докторъ: — во всякомъ случаѣ, сегодня утромъ я долженъ быть формально уволенъ и освобожденъ. Вотъ наши почтенные друзья, Снитчей и Краггсъ, принесли цѣлую кипу бумагъ, счетовъ и документовъ, для передачи вамъ ввѣреннаго мнѣ капитала (желалъ бы, чтобы онъ былъ больше, Альфредъ; но вы будете великимъ человѣкомъ и увеличите его) и множество всякихъ вздоровъ, которые надо подписать, скрѣпить печатью и передать по формѣ.

— И утвердить подписью свидѣтелей, какъ того требуетъ законъ, сказалъ Снитчей, отодвигая тарелку и вынимая бумаги, которыя товарищъ его принялся раскладывать на столѣ. — Такъ какъ я и Краггсъ, мы были членами опеки вмѣстѣ съ вами, докторъ, относительно ввѣреннаго намъ капитала, то мы должны попросить вашихъ двухъ слугъ засвидѣтельствовать подписи, — умѣете вы писать, мистриссъ Ньюкомъ?

— Я не замужемъ, мистеръ, отвѣчала Клеменси.

— Ахъ, извините. Я самъ этого не предполагалъ, пробормоталъ съ улыбкою Снитчей, взглянувши на ея необыкновенную наружность. — Умѣете ли вы читать?

— Немножко, отвѣчала Клеменси.

— Псалтырь? лукаво замѣтилъ адвокатъ.

— Нѣтъ, сказала Клеменси. — Это слишкомъ трудно. Я читаю только наперстокъ.

— Наперстокъ! повторилъ Снитчей. — Что вы говорите?

Клеменси покачала головой.

— Да еще терку для мушкатныхъ орѣховъ, прибавила она.

— Что за вздоръ! она должно быть сумасшедшая! сказалъ Снитчей, глядя на нее пристально.

Грація, однакоже, объяснила, что на упомянутыхъ вещахъ вырѣзаны надписи, и что онѣ-то составляютъ карманную библіотеку Клеменси Ньюкомъ, не очень знакомой съ книгами.

— Такъ, такъ, миссъ Грація, сказалъ Снитчей. — Да, да. Ха, ха, ха! а я думалъ, что она не совсѣмъ въ своемъ умѣ. Она смотритъ такой дурой, пробормоталъ онъ съ гордымъ взглядомъ. — Что же говорить наперстокъ, мистрисъ Ньюкомъ?

— Я не замужемъ, мистеръ, замѣтила опять Клеменси.

— Такъ просто, Ньюкомъ; не такъ ли? сказалъ Снитчей. — Ну, такъ что же гласитъ наперстокъ~то, Ньюкомъ?

Какъ Клеменси, собираясь отвѣтить на вопросъ, раздвинула карманъ и заглянула въ разверзтую глубину его, ища наперстокъ, котораго тутъ не оказалось, — какъ потомъ раздвинула она другой и, увидѣвши его на днѣ, какъ жемчужину дорогой цѣны, начала добираться до него, выгружая изъ кармана все прочее, какъ-то: носовой платокъ, огарокъ восковой свѣчи, свѣжее яблоко, апельсинъ, завѣтный, хранимый на счастье пенни, висячій замокъ, ножницы въ футлярѣ, горсти двѣ зеренъ, нѣсколько клубковъ бумаги, игольникъ, коллекцію папильотокъ, и сухарь, — и какъ все это было по одиначкѣ передано на сохраненіе Бритну, — это не важно, также какъ и то, что, рѣшившись поймать и овладѣть самовольнымъ карманомъ, имѣвшимъ привычну цѣпляться за ближайшій уголъ, она приняла и спокойно сохраняла позу, по видимому, несовмѣстную съ устройствомъ человѣческаго тѣла и законами тяготѣнія. Дѣло въ томъ, что, наконецъ, она побѣдоносно достала наперстокъ и загремѣла теркой, литература которыхъ очевидно приходила въ упадокъ отъ непомѣрнаго тренія.

— Такъ это наперстокъ, не правда ли? спросилъ Снитчей. — Что же онъ говорить?

— Онъ говоритъ, отвѣчала Клеменси, медленно читая вокругъ него, какъ вокругъ башни: — За-бы-вай и про-щай.

Снитчей и Краггсъ засмѣялись отъ души.

— Какъ это ново! замѣтилъ Снитчей.

— И какъ легко на дѣлѣ! подхватилъ Краггсъ.

— Какое знаніе человѣческой натуры! сказалъ Снитчей.

— И какъ удобно примѣнить его къ практикѣ жизни! прибавилъ Краггсъ.

— А терка? спросилъ глава Компаніи.

— Терка говоритъ, отвѣчала Клемеиси:- «Дѣлай для другихъ то, чего самъ отъ нихъ желаешь.»

— Обманывай, или тебя обманутъ, хотите вы сказать, замѣтилъ Снитчей.

— Не понимаю, отвѣчала Клеменси, въ недоумѣніи качая головою. — Я не адвокатъ.

— А будь она адвокатомъ, сказалъ Снитчей, поспѣшно обращаясь къ доктору, какъ будто стараясь уничтожить слѣдствія этого отвѣта: — она увидѣла бы, что это золотое правило половины ея кліентовъ. Въ этомъ отношеніи они не любятъ шутить, — какъ ни забавенъ нашъ свѣтъ, — и складываютъ потомъ вину на насъ. Мы, адвокаты, собственно ничто иное, какъ зеркала, мистеръ Альфредъ: къ намъ обращаются обыкновенно люди недовольные, несговорчивые и выказываютъ себя не съ лучшей стороны; поэтому не справедливо сердиться на насъ, если мы отражаемъ что нибудь непріятное. Надѣюсь, прибавилъ Снитчей: — что я говорю за себя и Краггса?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Краггсъ.

— Итакъ, если мистеръ Бритнъ будетъ такъ добръ, что принесетъ намъ чернила, сказалъ Снитчей, снова принимаясь за бумаги: — мы подпишемъ, приложимъ печати и совершимъ передачу какъ можно скорѣе, а не то почтовая коляска проѣдетъ прежде, нежели мы успѣемъ осмотрѣться, при чемъ и гдѣ мы.

Судя по наружности Бритна, можно было предположить съ большою вѣроятностью, что коляска проѣдетъ, прежде нежели онъ узнаетъ, гдѣ онъ. Онъ стоялъ въ раздумьи, умственно взвѣшивая мнѣнія доктора и адвокатовъ, адвокатовъ и доктора. Онъ дѣлалъ слабыя попытки подвести наперстокъ и терку (совершенно новыя для него идеи) подъ чью бы то ни было философскую систему, словомъ, запутывался, какъ всегда запутывалась его великая тезка [2] въ теоріяхъ и школахъ. Но Клеменси была его добрымъ геніемъ, несмотря на то, что онъ имѣлъ самое не высокое понятіе объ ея умѣ, - ибо она не любила безпокоить себя отвлеченными умозрѣніями и постоянно дѣлала всѣ, что нужно, въ свое время. Она въ одну минуту принесда чернилицу и оказала ему еще дальнѣйшую услугу — толкнула его локтемъ и заставила опомниться. Нѣжное прикосновеніе ея расшевелило его чувства, въ болѣе буквальномъ, нежели обыкновенно, значеніи слова, и Бритнъ встрепенулся.

Но теперь его возмутило сомнѣніе, не чуждое людямъ его сословія, для которыхъ употребленіе пера и чернила есть событіе въ жизни: онъ боялся, что, подписавши свое имя на документѣ, писанномъ чужою рукою, онъ пожалуй приметъ на себя какую нибудь отвѣтственность или какъ нибудь тамъ долженъ будетъ выплатить неопредѣленную, огромную сумму денегъ. Онъ подошелъ къ бумагамъ съ оговорками, и то по настоянію доктора, — потребовалъ времени взглянуть на документы, прежде, нежели подпишетъ (узорчатый почеркъ, не говоря уже о фразеологіи, былъ для него китайскою грамотою), осмотрѣлъ ихъ со всѣхъ сторонъ, нѣтъ ли гдѣ нибудь подлога, потомъ подписалъ — и впалъ въ уныніе, какъ человѣкъ, лишившійся всѣхъ правъ и состоянія. Синяя сумка — хранилище его подписи, получила съ этой минуты какой-то таинственный интересъ въ его глазахъ, и онъ не могъ отъ нея оторваться. Но Клеменси Ньюкомъ, восторженно засмѣявшись при мысли, что и она не безъ достоинства и значенія, облокотилась на весь столъ, какъ орелъ, раздвинувшій крылья, и подперла голову лѣвою рукою; это были пріуготовительныя распоряженія, по окончаніи которыхъ она приступила къ самому дѣлу, — начала, не щадя чернилъ, выводить какіе-то кабалистическіе знаки и въ то же время снимать съ нихъ воображаемую копію языкомъ. Вкусивши чернилъ, она разгорѣлась къ нимъ жаждою, какъ бываетъ, говорятъ, съ тигромъ, когда онъ отвѣдаетъ другого рода жидкость; она захотѣла подписывать все и выставлять свое имя на всемъ безъ разбора. Словомъ, опека и отвѣтственность были сняты съ доктора; и Альфредъ, вступивши въ личное распоряженіе капиталомъ, былъ хорошо снаряженъ въ жизненный путь.

— Бритнъ! сказалъ докторъ: — бѣгите къ воротамъ и сторожите тамъ коляску. Время летитъ, Альфредъ!

— Да, сэръ, летитъ, поспѣшно отвѣчалъ молодой человѣкъ. Милая Грація, на минуту! Мери — она такъ прекрасна, такъ молода, такъ привлекательна, она дороже всего въ мірѣ моему сердцу, — не забудьте: я ввѣряю ее вамъ!

— Она всегда была для меня священнымъ предметомъ попеченій, Альфредъ. Теперь будетъ вдвое. Будьте увѣрены, я вѣрно исполню мой долгъ.

— Вѣрю, Грація; знаю навѣрное. Для кого это неясно, кто видитъ ваше лицо и слышитъ вашъ голосъ? О, добрая Грація! Будь у меня ваше твердое сердце, вашъ невозмутимый духъ, какъ бодро разстался бы я сего дня съ этими мѣстами!

— Право? отвѣчала она съ спокойной улыбкой.

— А все-таки, Грація…. сестрица, — это слово какъ будто естественнѣе.

— Употребляйте его! подхватила она поспѣшно. Мнѣ — пріятно его слышать; не называете меня иначе.

— А все-таки, сестрица, продолжалъ Альфредъ:- для меня и Мери лучше, что ваше вѣрное и мужественное сердце остается здѣсь: это послужитъ намъ въ пользу и сдѣлаетъ васъ счастливѣе и лучше. Если бы я могъ, я не взялъ бы его отсюда для поддержанія собственной бодрости.

— Коляска на горѣ! закричалъ Бритнъ.

— Время летитъ, Альфредъ, сказалъ докторъ.

Мери стояла въ сторонѣ съ потупленными глазами; при вѣсти о появленіи коляски, молодой любовникъ нѣжно подвелъ ее къ сестрѣ и предалъ въ ея объятія.

— Я только что сказалъ Граціи, милая Мери, что, отъѣзжая, поручаю васъ ей, какъ драгоцѣнный залогъ. И когда я возвращусь и потребую васъ назадъ, когда передъ нами раскроется свѣтлая перспектива брачной жизни, какъ пріятно будетъ для насъ позаботиться о счастьи Граціи, предупреждать ея желанія, благодарностью и любовью уплатить ей хоть частицу великаго долга.

Онъ держалъ Мери на руку; другая рука ея обвилась около шеи сестры. Мери смотрѣла въ спокойные, чистыя, веселые глава сестры, и во взорѣ ея выражались любовь, удивленіе, печаль и почти обожаніе. Она смотрѣла на лицо сестры, какъ на лицо свѣтлаго ангела. И сестра смотрѣла на Мери и жениха ея ясно, весело и спокойно.

— И когда настанетъ время, продолжалъ Альфредъ: — это неизбѣжно, и я дивлюсь, что оно еще не настало; впрочемъ, Грація знаетъ это лучше, и Грація всегда права, — когда и она почувствуетъ потребность въ другѣ, которому могла бы раскрыть все свое сердце, которые былъ бы для нея тѣмъ, чѣмъ она была для насъ, тогда, Мери, какъ горячо докажемъ мы ей нашу привязанность, какъ будемъ радоваться, что и она, наша милая, добрая сестра, любитъ и любима взаимно, какъ мы всегда того желали!

Младшая сестра не сводила глазъ съ Граціи, не оглянулась даже на Альфреда. И Грація смотрѣла на нее и на жениха ея все тѣми же ясными, веселыми и спокойными глазами.

— И когда все это пройдетъ, когда мы уже состарѣемся и будемъ жить вмѣстѣ, непремѣнно вмѣстѣ, и будемъ вспоминать давно прошедшее, сказалъ Альфредъ: — да будетъ это время, особенно этотъ день, любимою эпохою вашихъ воспоминаніи; мы будемъ разсказывать другъ другу, что мы думали и чувствовали; чего надѣялись и боялись въ минуту разлуки, какъ тяжело какъ было сказать прости….

— Коляска въ лѣсу! закричалъ Бритнъ.

— Хорошо, сейчасъ…. и какъ встрѣтились мы опять, и были счастливы, несмотря ни на что; этотъ день будетъ для васъ счастливѣйшимъ въ цѣломъ году и мы будемъ праздновать его, какъ тройной праздникъ. Не такъ ли, моя милая?

— Да! живо и съ веселою улыбкою подхватила старшая сестра. — Но не мѣшкайте, Альфредъ. Времени мало. Проститесь съ Мери, — и съ Богомъ!

Онъ прижалъ младшую сестру къ своему сердцу. Освободившись изъ его объятій, она опять приникла къ сестрѣ; и глаза ея, все съ тѣмъ выраженіемъ любви и удивленія, снова погрузились въ спокойный, свѣтлый и веселый взоръ Граціи.

— Прощай, другъ мой! сказалъ докторъ. — Говорить о сердечныхъ отношеніяхъ или чувствахъ, обѣщаніяхъ и тому подобномъ, въ такомъ — ха, ха, ха! вы знаете, что я хочу сказать, — было бы чистѣйшею глупостью. Скажу вамъ только, что если вы и Мери не отстанете отъ завиральныхъ идей, я противорѣчить не буду и согласенъ назвать васъ зятемъ.

— На мосту! прокричалъ Бритнъ.

— Пусть подъѣзжаетъ теперь, сказалъ Альфредъ, крѣпко сжимая руку доктора. — Вспоминайте иногда обо мнѣ, мой старый другъ и наставникъ, сколько можете серьёзнѣе! Прощайте, мистеръ Снитчей! Прощайте, мистеръ Краггсъ!

— На дорогѣ! закричалъ Бритнъ.

— Позвольте поцаловать васъ, Клеменси Ньюкомъ, по старому знакомству — дайте руку, Бритнъ, — прощайте, Мери, мое сокровище! прощайте, Грація, сестрица! незабывайте!

Спокойное, ясно-прекрасное лицо Граціи обратилось къ нему; но Mери не измѣнила ни положенія, ни направленія своего взгляда.

Коляска подъѣхада къ воротамъ. Засуетились, уложили вещи. Коляска уѣхала. Мери не трогалась съ мѣста.

— Онъ машетъ тебѣ шляпой, сказала Грація: — твой названный супругъ. Смотри!

Мери подняла голову и оглянулась на мгновеніе, потомъ оборотилась опять назадъ и, встрѣтивши покойный взоръ сестры, зарыдала и упала ей на грудь.

— О, Грація, да благословитъ тебя Богъ! Но я не въ силахъ на это смотрѣть! сердце разрывается!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

У Снитчея и Краггса была на старомъ полѣ битвы небольшая, но удобная контора, гдѣ они очень удобно обдѣлывали небольшія дѣлишки и часто давали мелкія сраженія, предводительствуя арміями истцовъ и отвѣтчиковъ. Этихъ стычекъ, конечно, нельзя было назвать рѣшительными битвами, потому-что дѣло подвигалось обыкновенно съ быстротою черепахи; но участіе въ нихъ «Компаніи» оправдываетъ общее названіе битвы: Снитчей и Краггсъ то подстрѣлятъ истца, то пустятъ картечью въ отвѣтчика, то бросятся въ аттаку на какое нибудь спорное имѣніе, то завяжутъ легкую перестрѣлку съ иррегулярнымъ отрядовъ мелкихъ должниковъ, — какъ когда случится и на какого непріятеля натолкнетъ ихъ судьба. Газеты играли въ нѣкоторыхъ ихъ кампаніяхъ (также какъ и въ другихъ, болѣе славныхъ) важную и выгодную роль. Чаще всего, по окончаніи дѣла подъ командою Снитчея и Краггса, обѣ сражавшіяся стороны замѣчали, что онѣ только съ величайшимъ трудомъ могли выпутаться изъ дѣла, и что имъ не легко разглядѣть свое положеніе съ нѣкоторою ясностью сквозь окружающія ихъ густыя облака дыма.

Контора Снитчея и Краггса находилась, какъ слѣдуетъ, на торговой площади; въ постоянно открытую дверь вели только двѣ отлогія ступеньки, — такъ что всякій вспыльчивый фермеръ могъ попасть туда, разсердившись, въ туже минуту. Кабинетъ ихъ, онъ же и пріемная для совѣщаніи, выходилъ окнами въ поле; это была старая, низенькая комната, съ мрачнымъ потолкомъ, который, казалось, хмурятся, разрѣшая запутанные юридическіе вопросы. Тутъ было нѣсколько кожаныхъ стульевъ съ высокими спинками, обитые крупными мѣдными гвоздями, въ рядахъ которыхъ кое гдѣ недоставало то двухъ, то трехъ; можетъ быть, ихъ выдернули разсѣянные пальцы сбитыхъ съ толку кліентовъ. На стѣнѣ висѣлъ въ рамкѣ портретъ судьи, въ такомъ ужасномъ парикѣ, что, при видѣ только одного его локона, волоса вставали дыбомъ отъ ужаса. Въ шкафахъ, на полкахъ, на столахъ лежали кипы бумагъ, покрытыя пылью; вдоль стѣнъ тянулись ряды несгараемыхъ ящиковъ, съ висячими замками и съ надписями именъ истцовъ или отвѣтчиковъ; запуганные посѣтители, точно какъ околдованные, невольно перечитывали эти имена то просто, то на оборотъ, и составляли изъ нихъ анаграммы, слушая, по видимому, Снитчея и Краггса, но не понимая ни слова изъ ихъ рѣчей.

У Снитчея, равно какъ и у Краггса, была подруга его частной и должностной жизни. Снитчей и Краггъ были задушевные друзья и довѣряли другъ другу вполнѣ; но за то мистриссъ Снитчей, — такъ ужь устроено, для равновѣсія, въ жизни, — подозрительно смотрѣла на Краггса, а мистриссь Краггсъ на Снитчея. «Право, ваши Снитчеи», говорила иногда мистриссъ Краггсъ своему мужу, выражаясь въ знакъ своего презрѣнія во множественномъ числѣ, какъ будто рѣчь идетъ объ изношенныхъ панталонахъ или другой вещи, не имѣющей единственнаго числа: — не понимаю, на что вамъ ваши Снитчеи! Вы довѣряете вашимъ Снитчеямъ слишкомъ много; смотрите, какъ бы не пришлось вамъ согласиться со мною по неволѣ. А мистриссъ Снитчей замѣчала своему мужу на счетъ Краггса, что если его когда нибудь обманутъ, такъ обманетъ Краггсъ, и что она отъ роду не видывала такого фальшиваго взгляда, какъ у Краггса. Несмотря, однако же, на все это, они жили вообще очень дружно, и мистриссъ Снитчей была съ мистриссъ Краггсъ въ тѣсномъ союзѣ противъ «конторы», въ которой они видѣли своего общаго врага и гнѣздо опасныхъ (потому-что неизвѣстныхъ) козней.

А между тѣмъ, въ этой конторѣ Снитчей и Краггсъ собирали медъ для своихъ ульевъ. Здѣсь засиживались они иногда, въ хорошій вечеръ, у окна въ пріемной, смотрѣли на поле битвы и дивились (что, впрочемъ, случалось обыкновенно во время съѣзда судей, когда накопленіе дѣлъ располагало ихъ къ чувствительности), дивились глупости людей, которые никакъ не могутъ ужиться въ мирѣ и судиться съ комфортомъ. Здѣсь пролетали надъ ними дни, недѣли, мѣсяцы и годы; календаремъ служило имъ постепенное уменьшеніе мѣдныхъ гвоздей на стульяхъ и накопленіе бумажныхъ кипъ на столахъ. Однажды вечеромъ, года три спустя послѣ завтрака въ саду, сидѣли они здѣсь, одинъ похудѣвшій, а другой потолстѣвшій, — и совѣщались о дѣлѣ.

Они были не одни: съ ними былъ человѣкъ лѣтъ тридцати или около того, одѣтый хорошо, но небрежно, съ разстроеннымъ лицомъ, но статный и не дурной собою; онъ сидѣлъ, печальный и задумчивый, въ креслахъ, заложивши одну руку за пазуху, а другою взбивая свои густые волосы. Свитчей и Краггсъ сидѣли одинъ противъ другого за ближайшею конторкою, на которой стоялъ одинъ изъ незгараемыхъ ящиковъ, отомкнутый и раскрытый. Часть заключавшихся въ немъ бумагъ была разбросана по столу, и Снитчей перебиралъ остальныя, поднося къ свѣчкѣ каждый документъ по одиначкѣ; пробѣжавшій бумагу, онъ покачивалъ годовою, передавалъ ее Краггсу, который тоже пробѣгалъ ее глазами, покачивалъ головою я клалъ ее на столъ. Иногда они останавливались и посматривали на задумчиваго кліента, покачивая головами вмѣстѣ; на ящикѣ было выставлено имя Мейкля Уардена, изъ чего мы можемъ заключить, что это имя и ящикъ принадлежали посѣтителю, и что дѣла Мейкля Уардена были очень плохи.

— Вотъ я все, сказалъ Снитчей, оборачивая послѣднюю бумагу. — Рѣшительно нѣтъ никакихъ больше средствъ, никакихъ средствъ.

— Итакъ, все потеряно, растрачено, заложено и продано, а? спросилъ кліентъ, поднявши глаза.

— Все, отвѣчалъ Снитчей.

— И ничего нельзя сдѣлать, говорите вы?

— Рѣшительно ничего.

Кліентъ началъ кусать ногти и опятъ погрузился въ раздумье.