Очерки лондонских нравов

Ч. ДИККЕНСЪ

Очерки лондонскихъ нравовъ

1. РАЗМЫШЛЕНІЯ О ЛОНДОНСКОМЪ НАРОДОНАСЕЛЕНІИ

Должно замѣтить, что въ Лондонѣ есть люди, который живутъ — никѣмъ не замѣченные, и умираютъ — не оставивъ по себѣ никакого воспоминанія: ни хорошаго, ни дурного; ни даже посредственнаго. Въ сердцѣ ближняго не пробуждается никакого сочувствія къ этимъ людямъ; существованіе ихъ никому не интересно и кромѣ ихъ никто не принимаетъ въ немъ участія; нельзя сказать даже, что вмѣстѣ съ смертію они предаются забвенію, потому что рѣшительно никто не знаетъ, жили они когда нибудь на бѣломъ свѣтѣ или нѣтъ. Въ этой огромной столицѣ существуетъ многочисленный классъ людей, которые, по видимому, не имѣютъ ни единаго друга изъ цѣлаго народонаселенія и о существованіи которыхъ едва ли кто заботится. Подъ вліяніемъ крайнихъ недостатковъ и необходимыхъ средствъ къ существованію, они покидаютъ все близкое сердцу, стремятся въ Лондонъ и поселяются въ немъ въ надеждѣ пріискать себѣ какое нибудь занятіе. Кому въ насъ неизвѣстно, какъ тяжело разорвать узы, которыя привязываютъ насъ къ родному крову и милымъ друзьямъ? но не тяжелѣе ли изгладить изъ памяти тѣ безчисленныя воспоминанія о минувшихъ дняхъ радости и счастія, которыя въ теченіе многихъ лѣтъ затѣмъ только и лежатъ убаюканными въ нашихъ сердцахъ, чтобъ снова пробудиться въ нихъ и съ грустною дѣйствительностію представить близкія отношенія, соединявшія насъ съ друзьями, которыхъ мы покинули, — сцены, которыя мы видѣли, весьма вѣроятно, въ послѣдній разъ, и надежды, которыя мы нѣкогда лелѣяли въ душѣ своей и съ которыми должны разстаться навсегда? Подобныя размышленія не тревожатъ уже болѣе людей и о которыхъ мы говоримъ; да оно и къ лучшему для нихъ. Имъ не съ кѣмъ подѣлиться своими чувствами: старинные домашніе друзья ихъ примерли, уѣхали въ чужія земли; радушные корреспонденты исчезли въ толпѣ и шумѣ какого нибудь дѣятельнаго города, и они сами постепенно обращаются въ какія-то пассивныя созданія — въ орудія привычки и лишеній.

На дняхъ мы сидѣли въ Сентъ-Джэмскомъ паркѣ; вниманіе наше привлечено было человѣкомъ, котораго мы не задумываемся причислили къ клабу людей, о которыхъ сейчасъ говорили. Это былъ высокій, худощавый, блѣдный мужчина, въ черномъ фракѣ, въ полинялыхъ сѣрыхъ брюкахъ, въ штиблетахъ и коричневыхъ перчаткахъ. Въ его рукѣ былъ зонтикъ, — не потому, чтобы предвидѣлась, въ немъ необходимость: день былъ прекрасный, — но потому кажется, что, отправляясь каждое утро въ контору, гдѣ служилъ, онъ привыкъ постоянно носить его съ собой. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по окраинѣ небольшого лужка, гдѣ разставлены были стулья для желающихъ присѣсть за извѣстную плату, и ходилъ, какъ намъ, казалось, не для удовольствія или освѣженія, но какъ будто изъ принужденія, точь въ точь какъ ходитъ онъ въ контору изъ самыхъ отдаленныхъ жилищъ Эйлингтона. Былъ понедѣльникъ, слѣдовательно человѣкъ этотъ на цѣлые двадцать четыре часа оторвался отъ своей конторки и явился сюда для пріятной прогулки. Мы невольно подумали, что онъ никогда прежде не имѣлъ свободнаго дня и что теперь онъ не зналъ даже, что ему сдѣлать съ собой. На зеленой травкѣ весело рѣзвились дѣти; по песчанымъ дорожкамъ проходили группы гуляющихъ; всѣ весело разговаривали, шутили, смѣялись, но этотъ человѣкъ весьма серьёзно расхаживалъ по одному и тому же пространству, не обращая ни на что вниманія и не привлекая на себя вниманія гуляющихъ. На блѣдномъ, тощемъ лицѣ его не выражалось ни малѣйшаго признака, чтобы его интересовало что-нибудь или возбуждало въ немъ любопытство.

Въ манерѣ и наружности его замѣтна была какая-то особенность, которая ясно высказывала намъ всю его жизнь, или, лучше сказать, цѣлый день его жизни, потому что дни этого человѣка не имѣютъ ни малѣйшаго разнообразія. Глядя на него, мы почти видѣли передъ собой грязную, небольшую контору, въ которую онъ ходитъ каждое утро, вѣшаетъ свою шляпу на одинъ и тотъ же гвоздь и помѣщаетъ ноги свои подъ ту же самую конторку; мы видѣли, какъ онъ снимаетъ фракъ, который долженъ служить ему цѣлый годъ, надѣваетъ другой, который отслужилъ ему въ теченіе прошлаго года, и который онъ хранитъ въ своей конторѣ для сбереженія новаго. Въ этой конторѣ онъ просиживаетъ по пяти часовъ и работаетъ такъ прилежно и такъ правильно, какъ часы, поставленные надъ каминомъ, громкій ходъ которыхъ также однообразенъ, какъ и все его существованіе; онъ только изрѣдка приподнимаетъ голову, и то за тѣмъ, чтобы среди затруднительныхъ вычисленій взглянуть на потолокъ, какъ будто въ пыльныхъ стеклахъ и зеленыхъ переплетахъ потолочныхъ рамъ сокрыто вдохновеніе. Въ пять часовъ или въ половинѣ шестаго онъ тихо опускается съ своей табуретки, перемѣняетъ фракъ и отправляется куда нибудь поближе къ Бокльсбири, къ своему обычному обѣденному мѣсту. Лакей исчисляетъ ему списокъ блюдъ съ довѣрчивымъ видомъ, потому что онъ постоянный посѣтитель, и послѣ вопроса: «что у васъ хорошенькаго?» или «что у васъ свѣженькаго?» посѣтитель заказываетъ порцію росбифу съ зеленью и полъ-кружки портеру. Порція его сегодня меньше обыкновенной, потому что зелень дороже картофеля на цѣлую пенни, и потому еще, что вчера онъ потребовалъ лишнюю булку, а третьяго дня позволилъ себѣ скушать лишній кусочекъ сыру. По окончаніи этого важнаго договора съ лакеемъ, онъ вѣшаетъ свою шляпу и обращается къ ближайшему сосѣду съ покорнѣйшею просьбою одолжить ему газету по минованіи въ ней надобности. Если ему удается достать ее въ теченіе обѣда — какое счастіе! Онъ съ очевиднымъ удовольствіемъ то съѣдаетъ кусочекъ своей порціи, то прочитываетъ нѣсколько строчекъ какого нибудь интереснаго извѣстія. Аккуратно пятью минутами ранѣе часа времени посвященнаго обѣду, онъ вынимаетъ изъ кармана шиллингъ, расплачивается, бережно кладетъ сдачу въ жилетъ (отложивъ сначала одну пенни за труды лакея) и возвращается въ контору. Если этотъ день нѣтъ иностранной почты, то спустя полъ-часа онъ снова выходить въ нея и обычнымъ шагомъ возвращается домой въ свою маленькую квартирку, расположенную въ задней части какого нибудь домика въ Эйлингтонѣ. Здѣсь ожидаетъ его чай, въ теченіе котораго онъ иногда съ удовольствіемъ вступаетъ въ разговоръ съ маленькимъ сыномъ домовой хозяйки, а иногда задаетъ ему задачи изъ простого сложенія, за что награждается одною пенни. По временамъ ему случается снести письмо къ своему патрону на Россель-сквэръ, а тогда богатый купецъ, услышавъ голосъ своего подчиненнаго, зоветъ его въ столовую. «Мистеръ Смитъ, пожалуйте сюда», и мистеръ Смитъ, опустивъ свою шляпу къ ножкѣ одного изъ стульевъ великолѣпной залы, робко входитъ въ столовую; принявъ снисходительное предложеніе присѣсть, онъ тщательно подворчиваетъ ноги подъ стулъ, садится въ значительномъ разстояніи отъ стола и, выпивъ рюмку хересу, которую подноситъ ему старшій сынъ хозяина, встаетъ со стула, осторожно пятится назадъ и ускользаетъ изъ комнаты съ такимъ душевнымъ волненіемъ, отъ котораго тогда только оправляется, когда снова увидитъ себя на знакомой ему Эйлингтонской дорогѣ. Бѣдные люди! они довольны, но нельзя сказать, что они счастливы; смиренные и унылыя, они не чувствуютъ въ душѣ своей страданій, но зато они не знаютъ также, что значитъ удовольствіе.

Сравнивъ теперь этихъ людей съ другимъ классомъ созданій, которыя, подобно имъ, не имѣютъ ни друга, ни товарища, но которыхъ положеніе въ обществѣ основано на собственномъ ихъ выборѣ. Эти люди обыкновенно узнаются по сѣдымъ головамъ и краснымъ лицамъ; они бываютъ преданы портвейну и любятъ носить самые модные сапоги. Изъ убѣжденія (трудно опредѣлять только, какого именно: дѣйствительнаго или воображаемаго, но вѣроятнѣе всего — дѣйствительнаго), что они богаты, а родственники ихъ бѣдны, они становятся подозрительны, обнаруживаютъ явное ко всѣмъ нерасположеніе, находятъ величайшее удовольствіе считать себя несчастными и наводить уныніе на всѣхъ, кто приближается къ нимъ. Подобныхъ людей вы можете увидѣть всюду; въ кофейныхъ — вы легко узнаете ихъ по недовольнымъ восклицаніямъ и по роскошнымъ обѣдамъ; въ театрахъ — всегда увидите ихъ на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ, съ одними и тѣми же недовольными взглядами, которые они бросаютъ на ближайшихъ въ нимъ молодыхъ людей; на вечерахъ — по раздражительности за картами и по ненависти къ музыкѣ, Человѣкъ подобнаго рода любитъ, чтобы комнаты его были убраны великолѣпно, чтобы кругомъ его находилось огромное собраніе книгъ, серебра и картинъ, и любитъ это не столько для собственнаго своего удовольствія, сколько для возбужденія зависти и огорченія въ тѣхъ, которые сами желали бы имѣть все это, но не имѣютъ средствъ состязаться съ нимъ. Онъ принадлежитъ къ двумъ или къ тремъ клубамъ, всѣ члены которыхъ завидуютъ, льстятъ и ненавидятъ его. Иногда обращается къ нему за вспомоществованіемъ какой нибудь бѣдный родственникъ, женатый племянникъ, можетъ быть, и тогда богатый дядюшка съ чистосердечнымъ негодованіемъ пустится въ ораторство о неосмотрительности женатыхъ молодыхъ людей, о недостаткахъ жены, о несчастіи имѣть семейство и о сущей пагубѣ входить въ долги со ста-двадцатью-пятью фунтами годового дохода и о многихъ другихъ непростительныхъ порокахъ; нотація обыкновенно заключается самодовольнымъ обзоромъ собственнаго своего поведенія и деликатнымъ намекомъ прибѣгнуть къ приходской помощи. Оставивъ по духовному завѣщанію все свое состояніе какому нибудь Обществу, такой человѣкъ умираетъ въ одинъ прекрасный день отъ апоплексіи послѣ роскошнаго обѣда. И общество воздвигаетъ ему огромный памятникъ, съ исчисленіемъ добродѣтелей покойнаго.

Вслѣдъ за извощиками различныхъ родовъ и кондукторами дилижансовъ, пользующихся особеннымъ нашимъ вниманіемъ, за ихъ невѣроятное хладнокровіе, всегдашнее присутствіе духа, мы не знаемъ класса людей, который доставлялъ бы нашей наблюдательности столько пищи, какъ лондонскіе мастеровые. Эти люди не составляютъ ужъ, какъ было въ старое время. организованнаго общества, имѣвшаго рѣзкій характеръ. Теперь порывы храбрости ихъ очень легко обуздываются бдительнымъ окомъ новой полиціи, перспективнымъ видомъ полицейскаго дома и наконецъ наказаніемъ. При всемъ томъ они составляютъ, на нашъ взглядъ, особый классъ народа, интересный по своей смиренности. Неужели, проходя въ праздничный день по улицамъ Лондона; никто не замѣчалъ этихъ людей? неужели никому не случалось видѣть стремленія, къ торжественности и пышности, которое они обнаруживаютъ? Недѣли двѣ тому назадъ; въ воскресный день, мы шли по улицѣ Страндъ; позади небольшой группы, которая во всю дорогу доставляла намъ сильное удовольствіе. Было около четырехъ часовъ по полудни, и группа эта, состоявшая изъ четырехъ человѣкъ, держала путь свой по направленію къ Сентъ-Джемскому парку. Они шли рука въ руку; у каждаго бѣлыя лайковыя перчатки, точь-въ-точь какъ у жениховъ, свѣтлые брюки безукоризненнаго покроя и верхняя одежда, которой до нынѣ не придумали еще названія: что-то среднее между пальто и сюртукомъ, съ воротникомъ пальто, полами сюртука и карманами, равно идущими къ тому и другому.

Въ рукѣ каждаго джентльмена находилась трость съ огромной шолковой кистью, которую онъ граціозно обвивалъ вокругъ набалдашника. Безъ смѣха невозможно было смотрѣть на ихъ свободную, безпечную поступь, исполненную чванства. Одинъ изъ группы имѣлъ при себѣ часы, величиной и видомъ похожіе на рибстонскій ранетъ. Онъ осторожно вынималъ ихъ изъ жилета и тщательно сравнивалъ съ часами на церкви Сентъ-Клементъ, съ великолѣпными часами Биржи, съ часами церкви Сентъ-Мартинъ и наконецъ съ часами Конной Гвардіи. Съ прибытіемъ въ Сентъ-Джэмскій паркъ, одинъ изъ членовъ общества нанялъ стулъ второго разряда, нарочно затѣмъ, чтобы выказать свои блестящія сапоги, и опустился на эту двугрошовую роскошь съ такимъ видомъ, въ которомъ отражались всѣ знаменитости между фамиліями Бруксовъ и Снуксовъ, Крокфордовъ и Велзовъ.

Конечно, мы можемъ смѣяться надъ подобными людьми, и они никогда не заставятъ насъ сердиться на нихъ. Они обыкновенно бываютъ въ хорошихъ отношеніяхъ между собою, и изъ этого можно заключить, что въ нихъ есть доброе расположеніе и къ окружающимъ ихъ. Если они своими расфранченными особами и представляютъ иногда ходячую глупость, то каждый согласится, что она гораздо сноснѣе скороспѣлой тупости квадрантскихъ щеголей и молодецкаго дендизма, встрѣчаемаго на улицахъ Пэлъ-Мэлъ и Реджентъ.

II. РОЖДЕСТВЕНСКІЕ ПРАЗДНИКИ

Рождественскіе праздники! Святки! веселые дни! Человѣкъ, въ душѣ котораго съ наступленіемъ Святокъ не пробуждаются радостныя чувства, не рождаются воспоминанія о пріятныхъ событіяхъ въ жизни, непремѣнно долженъ быть мизантропомъ!! Бываютъ, впрочемъ, и такіе люди, которые скажутъ вамъ, что Святки не имѣютъ для нихъ прежней прелести; что прежде, бывало, наступающіе дни Рождества приносили съ собой изъ минувшаго стараго года новую пріятную надежду или пророчили счастье въ будущемъ, теперь тѣже самые святки пробуждаютъ въ нихъ грустныя воспоминанія о стѣсненныхъ обстоятельствахъ и уменьшенныхъ доходахъ, о пирахъ, которые нѣкогда они давали своимъ коварнымъ друзьямъ, и о холодномъ презрѣніи, которое теперь, въ минуты бѣдствія, обнаруживаютъ коварные друзья. Оставьте эти грустныя воспоминанія! Конечно, нельзя сказать, чтобы вовсе не было такихъ людей, которые, проживъ довольно долго въ свѣтѣ, не имѣли бы подобныхъ мыслей. Но зачѣмъ для своихъ печальныхъ воспоминаній выбирать изъ трехъ-сотъ-шестидесяти-пяти самый веселый денъ! Бросьте ихъ еще разъ повторяю, придвиньте стулъ къ яркому камину, налейте вашъ стаканъ и пойте круговую пѣсню. Если комната ваша сдѣлалась немного тѣснѣе прежней, что за бѣда! не унывайте и въ душѣ благодарите Бога, что вы не совсѣмъ еще несчастны! Чтожъ дѣлать, если одинъ маленькій стулъ остается пустымъ, и если не видно на немъ невиннаго малютки, который радовалъ сердце отца и возбуждалъ радость въ душѣ матери! Не останавливайтесь на прошедшемъ; не думайте о томъ, что не прошло еще и года, какъ прекрасное дитя, котораго теперь уже нѣтъ, сидѣло передъ вами, съ цвѣтущимъ здоровьемъ на лицѣ и игривымъ сознаніемъ ребячества въ веселыхъ глазахъ. Не лучше ли вспоминать о настоящихъ нашихъ благахъ, которыми Провидѣніе съ изобиліемъ одаряетъ человѣка, — но отнюдь не прошедшихъ несчастіяхъ, которыхъ на долю смертнаго выпадаетъ очень немного. Наполните же снова вашъ стаканъ съ веселымъ лицомъ и довольнымъ сердцемъ. Веселитесь всей душой, какъ будто счастіе жизни зависитъ отъ того, чтобы Святки были веселы, и новый годъ былъ встрѣченъ радостью.

Можно ли быть равнодушнымъ къ изліянію нѣжныхъ чувствъ, дружбы, любви, которыми изобилуетъ это время года? Кому неизвѣстны семейныя собранія о Святкахъ? право; мы ничего ни знаемъ болѣе усладительнаго для души! Кажется, что въ самомъ словѣ «Святки» заключается что-то мистическое! Раздоръ и несогласіе — слѣдствіе какой нибудь пустой причины, позабываются; чувство братской любви пробуждается въ сердцахъ людей, которые долгое время были чужды ему; родственники, нѣсколько мѣсяцевъ избѣгавшіе встрѣчи другъ съ другомъ, предлагаютъ и принимаютъ чистосердечныя объятія и въ настоящемъ счастіи погребаютъ прошедшую вражду. Добрыя сердца, стремящіяся другъ къ другу, но удерживаемыя ложными понятіями о гордости и личномъ достоинствѣ, снова соединяются и выражаютъ искреннее добродушіе и снисхожденіе. О, если бы Святки продолжались цѣлый годъ, то предразсудки и страсти, искажающія нашу натуру, никогда ни обнаружились бы тѣми, кому они всегда должны быть чужды!…

Семейное собраніе о Святкахъ, про которое мы говоримъ, нельзя назвать обыкновеннымъ собраніемъ родственниковъ, весьма однообразно встрѣчающихся въ недѣлю или въ двѣ недѣли разъ по приглашенію, — нѣтъ! это скорѣе полное годичное собраніе всѣхъ возможныхъ членовъ семейства, старыхъ и малыхъ, богатыхъ и бѣдныхъ; всѣ дѣти еще за два мѣсяца ожидаютъ его съ нетерпѣніемъ. Прежде это собраніе назначалось въ домѣ дѣдушки, но дѣдушка становится старъ, бабушка тоже; тотъ и другая, чувствуя слабость здоровья, передаютъ свое хозяйство и поселяются въ домѣ дядюшки Джоржъ. Итакъ, собраніе бываетъ у дядюшки Джоржъ. Бабушка заранѣе присылаетъ различныя лакомства, а дѣдушка непремѣнно самъ плетется въ Ньюгэтскій рынокъ купить индѣйку, и нарочно нанимаетъ человѣка, чтобъ нести ее съ тріумфомъ. По приходѣ домой онъ непремѣнно наградитъ своего провожатаго сверхъ платы рюмкой водки, и честный носильщикъ долгомъ поставляетъ себѣ поздравить тетушку Джоржъ «съ веселыми Святками и съ наступающимъ новымъ годовъ». Бабушка дня за два или три во всѣхъ своихъ поступкахъ дѣлается таинственною, хотя и не до такой степени, чтобъ не разнесся слухъ о сдѣланныхъ ею покупкахъ: о прекрасныхъ чепцахъ для служанокъ и о цѣломъ коробѣ книгъ, перочинныхъ ножей и ресфедеровъ для юной отрасли. Въ свою очередь и тетушка Джоржъ тоже секретничаетъ и заблаговременно отдаетъ на кухнѣ приказаніе насчетъ приготовленія лишней дюжины рождественскихъ пирожковъ къ обѣду и огромнаго пуддинга для маленькихъ дѣтей.

Въ рождественскій сочельникъ бабушка бываетъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа. Въ теченіе цѣлаго дня она заставляетъ дѣтей очищать черносливъ, миндаль и тому подобное, — а когда все очищено, упрашиваетъ дядюшку Джоржа спуститься въ кухню, снять сюртукъ и заняться приготовленіемъ пуддинга. Дядюшка Джоржъ исполняетъ все приказанія бабушки съ веселымъ видомъ, возбуждаетъ шумный восторгъ въ маленькихъ дѣтяхъ и прислугѣ. Вечеръ заключается игрою въ жмурки: дѣдушка попадается первымъ, доставляя своимъ проворствомъ и ловкостью обильный источникъ къ шуткамъ всему собранію.

На другое утро престарѣлая чета съ огромнѣйшей свитой, состоящей изъ внучатъ, отправляется въ церковь, между тѣмъ какъ тетушка Джоржъ остается дома вытирать графины и наполнять судки, а дядюшка Джоржъ — разставлять бутылки въ столовой, откупоривать ихъ и мѣшаться не въ свои дѣда.

Съ возвращеніемъ изъ церкви къ завтраку дѣдушка вынимаетъ изъ кармана вѣтку омелы и заставляетъ мальчиковъ подъ этой вѣткой цаловать своихъ маленькихъ кузинъ; это доставляетъ какъ мальчикамъ, такъ и ему величайшее удовольствіе, но раздражатъ понятія бабушки о приличіи. Чтобы поправить дѣло, дѣдушка наивно признался, что когда ему минуло тринадцать лѣтъ и три мѣсяца отъ роду, онъ самъ въ первый разъ поцаловалъ бабушку подъ вѣткой омелы; безъ всякаго сомнѣнія, при этой откровенности всѣ дѣти хлопаютъ въ ладоши и смѣются отъ души; тетушка Джоржъ и дядюшка Джоржъ вторятъ дѣтямъ; бабушка перестаетъ хмуриться, смотритъ веселіе и съ ласковой улыбкой говоритъ, что дѣдушка всегда былъ повѣсой; смѣхъ дѣтей поднимается громче прежняго, а дѣдушка смѣется громче ихъ всѣхъ.

Но все эти ничто въ сравненіи съ удовольствіемъ, которое ожидаетъ имъ впереди, когда бабушка, въ высокомъ чепцѣ и шолковомъ платьѣ аспиднаго цвѣта, а дѣдушка — съ пышными манжетами и въ бѣломъ шейномъ платкѣ, садятся въ гостиной по одну сторону камина, а дѣти и тетушка Джоржъ располагаются противъ нихъ и съ нетерпѣніемъ ждутъ дорогихъ гостей. Подъѣхала наемная карета; дядюшка Джоржъ глядитъ въ окно и восклицаетъ: «это Джонъ!».

Дѣти бросаются къ дверямъ и стремглавъ бѣгутъ по лѣстницѣ. Дядюшка Робертъ, тетушка Джэнъ, безцѣный малютка, и добрая няня, — словомъ сказать, цѣлая семья дядюшки Роберта поднимается по лѣстницѣ, среди шумныхъ криковъ: «душечка, милочка!», со стороны дѣтей, и безпрестанныхъ повтореній: «не ушибите ребенка» — со стороны няни. Дѣдушка беретъ къ себѣ на руки внучка, а бабушка цалуетъ свою дочь; и едва только затихнутъ громкіе восторги этой первой встрѣчи, какъ являются другіе дядюшки и тетушки, со множествомъ кузеновъ и кузинъ. Въ гостиной кромѣ невнятнаго говора, непринужденнаго смѣха и веселья ничего больше, не слышно.

Среди минутной остановки разговора въ уличную дверь раздается робкія стукъ и возбуждаетъ общій вопросъ: «кто тамъ такой?» Двое дѣтей, стоявшихъ у окна, помѣщаютъ тихимъ голосовъ, что «это бѣдная тетушка Маргарита». Дядюшка Джоржъ выходитъ изъ комнаты, чтобы съ радушіемъ встрѣтить новаго гостя. Бабушка принимаетъ серьёзный видъ, въ ней является особенная принужденность: Маргарита вышла замужъ за бѣднаго человѣка, безъ согласія своей матери, мало того, что бѣдность сдѣлалась ея удѣломъ и обратилась въ наказаніе за ея проступокъ, — она покинута сердечными друзьями и исключена изъ общества самыхъ близкихъ дорогихъ родственниковъ. Но наступили Святки, и, подъ благотворнымъ вліяніемъ ихъ, гнѣвъ, боровшійся въ теченіе года съ лучшими чувствами, долженъ растаять, какъ таетъ полу-образовавшійся ледъ подъ лучами утренняго солнца. Правда, родителю нетрудно въ порывахъ гнѣва произнесть угрозу на непослушное дитя; можно ли допустить развиться этому гнѣву до такой степени, чтобы въ минуты общей радости и веселья рѣшиться изгнать свою дочь изъ отцовскаго дома, въ которомъ она проводила подобные праздники въ теченіе многихъ лѣтъ, постепенно переходя изъ юности въ дѣйственный возрастъ и потомъ почти незамѣтно обращаясь въ прекрасную и умную женщину. Видъ справедливой строгости и холоднаго упрека, который бабушка принимаетъ на себя, страшить бѣдную преступницу; а когда сестра подводитъ ее, блѣдную и унылую — не отъ бѣдности, которую она могла перенести, но отъ сознанія въ пренебреженіи къ ней — холодный видъ бабушки становится невыносимъ. Наступаетъ минутное молчаніе; бѣдная дочь вдругъ вырывается отъ сестры и, рыдая, бросается на шею матери… Отецъ поспѣшно выступаетъ впередъ и хватаетъ руку ея мужа. Друзья окружаютъ ихъ съ выраженіемъ искренняго чувства и въ семейномъ кругу снова водворяется счастіе и pадость.

Что касается до обѣда, то онъ усладителенъ, въ полномъ смыслѣ этого слова; все идетъ прекрасно, всѣ въ хорошемъ расположеніи духа, всѣ расположены дѣлать удовольствіе другъ другу и быть довольными. Дѣдушка со всѣми подробностями разсказываетъ о покупкѣ индѣйки и незамѣтно предоставляетъ бабушкѣ разсказать о томъ, какъ покупалась эта птица въ былыя времена, что и исполняется съ величайшей аккуратностью. Дядюшка Джоржъ, разсказываетъ анекдоты, разрезываетъ дичь, пьетъ вино, шутитъ съ дѣтьми, подмигиваетъ кузинамъ, — словомъ сказалъ… восхищаетъ всѣхъ своей любезностью и радушіемъ. Наконецъ въ столовую входитъ толстая служанка съ гигантскимъ пуддингомъ, украшеннымъ огромной вѣткой мирты, и тогда поднимется такой смѣхъ, шумъ, хлопанье маленькими, пухленькими ручками и топанье ногами, это наступающее волненіе только и можно сравнить съ восторгомъ, которымъ встрѣчается и провождается удивительный подвигъ вливанія зажженаго рому въ рождественскіе пирожки! А потомъ десертъ! вино! шутки! Развѣ это ничего не значитъ? А прекрасные спичи, которые говоритъ, и восхитительныя пѣсни, которые поетъ мужъ Маргариты! Онъ употребляетъ всѣ усилія, чтобы показаться пріятнымъ человѣкомъ: и оказать свое вниманіе бабушкѣ. Даже дѣдушка не только споетъ свою, любимую пѣсню, но поощряемый единодушнымъ encore, появлется, по, принятому обыкновенію, съ новою пѣсенкой, которую никто еще, исключая развѣ бабушки, не слышалъ. Молодой проказникъ кузенъ, находившійся у стариковъ въ опалѣ, за извѣстныя имъ шалости, доводитъ всѣхъ до судорожнаго смѣха пѣніемъ самыхъ необыкновенныхъ и нигдѣ еще не слыханныхъ комическихъ пѣсенъ.

Вечеръ проходитъ такимъ образомъ въ шумной радости, пробуждаетъ въ душѣ каждаго и, чувство любви къ ближнему и укрѣпляетъ доброе расположеніе въ сердцахъ на цѣлый предстоящій годъ.

III. НОВЫЙ ГОДЪ

Вслѣдъ за Святками наступленіе Новаго Года составляетъ въ семейномъ кругу самую пріятную годичную эпоху. Надобно замѣтить, что между ними есть довольно скучный классъ людей, который вступаетъ въ Новый годъ съ такой глубокое грустью, какъ будто присутствуетъ въ качествѣ главныхъ траурныхъ ассистентовъ при погребеніи стараго года. Съ своей стороны, мы считаемъ пріятнымъ долгомъ проводить старый годъ, улетающій отъ насъ на крыльяхъ вѣчности, и встрѣтить зорю Новаго года съ восторгомъ и радостью. Вѣроятно, въ теченіе минувшаго года съ каждымъ изъ насъ случались такія происшествія, на которыхъ мы оглядываемся съ улыбкой пріятнаго воспоминанія, съ чувствомъ сердечной благодарности. Почему же не встрѣчать и Новый годъ съ полнымъ убѣжденіемъ въ его снисходительность?

Такъ, или по крайней мѣрѣ такъ, мы смотримъ на этотъ предметъ. Съ этимъ взглядомъ и съ чувствомъ глубокаго уваженія къ старому году, послѣднія минуты котораго улетаютъ отъ насъ съ каждымъ словомъ, которое мы пишемъ, — мы располагаемся передъ каминомъ на канунѣ новаго года и пишемъ эти строки съ такимъ веселымъ лицомъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось, да и не должно случиться къ нарушенію нашего душевнаго спокойствія.

Кареты и коляски съ необыкновенной быстротой и шумомъ снуютъ по улицѣ и, вѣроятно, развозятъ разряженныхъ гостей на блестящіе балы: громкій и безпрестанному стуку въ двери сосѣдняго дома съ зелеными шторами возвѣщаетъ всемъ сосѣдямъ, что на ихъ улицѣ затѣвается огромный балъ; сквозь окна и сквозь тумана, пока еще не поданы свѣчи и не опущены наши сторы, мы видимъ поваровъ съ зелеными корзинами на головахъ, легкіе вагоны съ плетеными стульями и другой различной мебелью; всѣ они спѣшатъ къ безчисленному множеству домовъ, гдѣ встрѣча Новаго года должна ознаменоваться великолѣпнымъ пиршествомъ.

Мнѣ кажется, что можно представить себѣ одно изъ этихъ блестящихъ собраній, и даже очень легко: стоитъ только вообразитъ, что мы въ пышномъ бальномъ нарядѣ являемся мы назначенномъ домѣ и имя наше громогласно возвѣщаютъ у дверей гостиной.

Для примѣра возьмемъ хоть сосѣдній домъ съ зелеными сторами. Намъ заранѣе извѣстно, что тутъ будутъ танцы, потому что во время завтрака мы видѣли, какъ лакей выноситъ ковры изъ передней гостиной. Впрочемъ, если потребуются дальнѣйшія доказательства нашей увѣренности, то — нечего дѣлать! придется разсказать всю истину — мы своими глазами видѣли, какъ у одного изъ оконъ спальни молоденькая лэди причесывала волоса другой, такой же молоденькой лэди, по самой послѣдней и великолѣпной модѣ; а это, намъ кажется, вполнѣ должно оправдать ваши предположенія касательно танцевъ за зелеными сторами.

Хозяинъ солиднаго дома служить въ конторѣ богатаго негоціянта: мы узнаемъ этотъ фактъ по покрою его фрака, по узлу его шейнаго платка и по самодовольной осанкѣ; даже и зеленыя сторы служатъ не послѣднимъ доказательствомъ.

Но позвольте! къ дверямъ дома подъѣхалъ кэбъ. А! знаемъ кто такой! «Это младшій писецъ конторы того же негоціянта — молодой человѣкъ, красивой наружности, съ большимъ расположеніемъ къ простудѣ и мозолямъ; онъ пріѣхалъ въ сапогахъ, носки которыхъ сшиты изъ чернаго сукна, и привезъ съ собой въ карманѣ башмаки, которые онъ надѣваетъ тотчасъ по приходѣ въ переднюю. Въ коридорѣ его встрѣчаетъ лакей и немедленно передаетъ другому лакею въ синемъ фракѣ, а этотъ синій фракъ ни болѣе, ни менѣе, какъ переодѣтый почтальонъ изъ той же конторы.

— Мистеръ Тупль! восклицаетъ онъ при входѣ въ гостиную.

— Ахъ, здравствуйте, Тупль! говоритъ хозяинъ дома, отходя отъ камина, передъ которымъ онъ разсказывалъ политическія новоcти.

— Рекомендую тебѣ, душа моя: это мистеръ Тупль (при этомъ хозяйка дома выражаетъ церемонное привѣтствіе); вотъ это моя старшая дочь. Джулія, рекомендую тебѣ, милая, мистера Тупля…. А вотъ это мои другія дочери, это мой сынъ.

Тупль весьма сильно потираетъ себѣ руки, сладко улыбается, безпрестанно кланяется и вертится до полнаго окончанія рекомендаціи. Послѣ того онъ тихо пробирается въ отдаленную часть комнаты, садится на стулъ подлѣ софы и открываетъ съ молодыми лэди весьма разнообразный разговоръ о погодѣ, о театрахъ, о старомъ годѣ, о послѣднемъ городскомъ происшествіи, о балахъ наступившаго сезона и подобныхъ не менѣе интересныхъ предметахъ.

Въ уличныя двери удары повторяются. Какое многочисленное собраніе, какой неумолкаемый говоръ наполняетъ гостиную! Мы умственно представляемъ Тупля въ зенитѣ его славы. Онъ только что принялъ чашку отъ толстой лэди и передалъ ее лакею, какъ въ ту же минуту продирается сквозь толпу молодыхъ людей, останавливаетъ другого лакея, беретъ съ его подноса нѣсколько бисквитовъ и подаетъ дочери престарѣлой лэди. Проходя мимо софы, онъ уже съ видомъ покровительства поглядываетъ на молоденькихъ лэди, съ которыми за нѣсколько минутъ бесѣдовалъ; в его взглядѣ выражается столько снисхожденія и столько фамильярности, какъ будто знакомство ихъ продолжалось съ самого дѣтства.

Прелестный молодой человѣкъ этотъ мистеръ Тупль, настоящій дамскій кавалеръ, и какой очаровательный въ обществѣ! Никто кромѣ мистера Тупля не понимаетъ такъ хорошо и не умѣетъ оцѣнить шутокъ хозяина дома: онъ готовъ смѣяться до слезъ при самомъ слабомъ остроуміи послѣдняго. Прелесть что за человѣкъ! Говоритъ безъ умолку, и сколько чувства въ его словахъ, сколько остроумія, непринужденности! Да онъ просто душа общества. Конечно, въ этомъ случаѣ онъ не можетъ разсчитывать на снисходительность молодыхъ людей: они насмѣхаются надъ нимъ и готовы даже презирать его; но каждому извѣстно, что это одна только зависть, и со стороны ихъ напрасный былъ бы трудъ унизитъ его. Хозяйка дома уже объявила, что на будущее время его всегда будутъ приглашать къ званому обѣду, особливо если будетъ предвидѣться необходимость занимать гостей разговоромъ между перемѣнами блюдъ и отвлекать ихъ вниманіе отъ какого-нибудь необходимаго замѣшательства на кухнѣ.

За ужиномъ занимательная особа мистера Тупля выигрываетъ еще болѣе, чѣмъ въ теченіе всего вечера, и когда папа обращается съ просьбой къ дорогимъ гостямъ наполнить ихъ рюмки и выпить за счастіе наступающаго года, мистеръ Тупль дѣлается любезнымъ до безпредѣльности. Онъ ни за что не отстанетъ отъ дѣвицъ, не принудивъ ихъ налить свои рюмки, несмотря на увѣренія, что онѣ ни подъ какимъ видомъ не могутъ этого сдѣлать. Вслѣдъ на тѣмъ; попросивъ позволенія сказать нѣсколько словъ, и мистеръ Тупль произноситъ самый блестящій и поэтическій спичъ касательно стараго и новаго года. Съ окончаніемъ тоста и когда лэди отправятся въ гоcтиную, мистеръ Тупль обращается къ каждому джентльмену и упрашиваетъ наполнить свои рюмки, такъ какъ онъ намѣренъ предложить тостъ. При этомъ всѣ джентльмены восклицаютъ: „гиръ! гиръ!“ и графины переходятъ изъ рукъ въ руки. Когда хозяинъ дома возвѣститъ, что все готово и что все ожидаетъ предложеннаго тоста, мистеръ Тупль встаетъ и проситъ присутствующихъ джентльменовъ вспомнить, съ какимъ восторгомъ любовались они ослѣпительнымъ блескомъ изящности и красоты, которыми наполнена была гостиная, и до какой степени были очарованы обворожительнымъ средоточіемъ — въ той же самой гостиной — женской любезности. (Крики „гиръ! гиръ!“ раздаются громче.) Хотя ему (Туплю) и очень прискорбно лишиться дамъ, но съ другой стороны онъ утѣшаетъ себя убѣжденіемъ, что самое отсутствіе ихъ въ настоящую минуту доставляетъ ему возможность предложить тостъ, который онъ ни за что на свѣтѣ не рѣшился бы произнесть въ присутствіи дамъ: этотъ тостъ онъ предлагаетъ „за здоровье дамъ“ (Громкіе рукоплесканія.) Здоровье дамъ! между которыми очаровательныя дочери превосходнаго хозяина этого дома замѣчательнѣе прочихъ, какъ по красотѣ своей, такъ и образованію. Онъ проситъ джентльменовъ осушить бокалъ до дна „за здоровье прекраснаго пола и пожелать ему счастія на Новый годъ!“. (Раздаются громкія и продолжительныя похвалы, въ промежутки которыхъ надъ головами джентльменовъ слышенъ танецъ качучи.).

Едва только затихли шумныя восклицанія, выражающіе искренній восторгъ за предложенный тостъ, какъ молодой джентльменъ въ розовомъ жилетѣ, сидѣвшій на концѣ стола, замѣтно выражаетъ душевное безпокойство и обнаруживаетъ очевидные признаки желанія излить свои чувства въ краснорѣчивомъ спичѣ. Догадливый Тупль сразу замѣчаетъ это и рѣшается предупредить соперника. Вслѣдствіе такой рѣшимости, онъ снова встаетъ, — съ торжественнымъ видомъ и съ соблюденіемъ приличнаго достоинства выражаетъ надежду свою, что ему позволятъ предложить другой тостъ (всеобщее одобреніе, и мистеръ Тупль продолжаетъ), онъ увѣренъ, что каждый изъ присутствующихъ глубоко проникнутъ радушнымъ, мало того: роскошнымъ гостепріимствомъ, оказаннымъ въ этотъ вечеръ достойнымъ хозяиномъ и хозяйкой дома., (Безконечныя рукоплесканія.) Хотя онъ (Тупль) въ первый разъ еще имѣетъ удовольствіе сидѣть за этимъ столомъ, но онъ давно и коротко знаетъ своего друга Доббля; онъ тѣсно связанъ съ нимъ по службѣ и желалъ бы даже, чтобы каждый изъ присутствующихъ зналъ его такъ, какъ онъ зналъ. (Хозяинъ кашляетъ.) Онъ (Тупль) не краснѣя можетъ положить руку на свое сердце и чистосердечно объявить, что лучшаго человѣка, лучшаго супруга, лучшаго отца, лучшаго брата, лучшаго сына, лучшаго родственника въ какомъ бы то ни была колѣнѣ, - не существовало въ мірѣ. (Громкіе крики „гиръ! гирь!“) Сегодня видятъ его въ мирномъ лонѣ своего семейства, а завтра утромъ непремѣнно увидятъ за тягостною должностью въ конторѣ: всегда спокойнаго за чтеніемъ утренней газеты, неподражаемаго въ подписи своего имени, почтеннаго въ отвѣтахъ на вопросы незнакомыхъ посѣтителей, покорнаго передъ лицомъ патроновъ и величественнаго передъ посланными изъ другихъ конторъ. (Ура! ура!) Выразивъ безъ всякаго лицепріятія достодолжную справедливость превосходнымъ качествамъ своего друга Доббля, что же можно сказать касательно мистриссъ Доббль? Неужели нужно распространяться о прекрасныхъ качествахъ этой во всѣхъ отношеніяхъ любезной женщины? Нѣтъ, онъ пощадитъ чувства своего друга Доббля, онъ пощадитъ чувства своего друга, если только ему позволено будетъ имѣть честь называться его другомъ. (При этомъ мистеръ Добблъ принимаетъ видъ глубокой меланхоліи.) Онъ (Тупль) скажетъ просто, съ полной увѣренностью, что съ его мнѣніемъ согласятся всѣ присутствующіе джентльмены, что другъ его Доббль также высоко стоитъ надъ всѣми мужчинами, которыхъ онъ зналъ, какъ и мистриссъ Доббль превосходитъ всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ (исключая ея дочерей), и потому онъ долгомъ считаетъ заключитъ предложеніемъ выпитъ „за неоцѣненное здоровье почтенныхъ хозяина и хозяйки дома и пожелать имъ счастливо встрѣчать новый годъ на многія и многія лѣта!“

Тостъ былъ выпитъ съ шумными восклицаніями; Доббль выразилъ свою благодарность, и джентльмены отправились въ гоcтиную. Молодые люди, стыдившіеся до ужина пуститься въ танцы, обнаруживали теперь удивительную непринужденность; въ музыкантахъ проявлялись несомнѣнные признаки поздравленія съ наступающимъ новымъ годомъ, и танцы продолжались до послѣдней поры перваго утра новаго года.

Едва только мы кончили послѣднія слова вышеупомянутаго тоста, какъ на сосѣднихъ церквахъ раздалась первые удары полночнаго часа. Не правда ли, что въ звукахъ этого удара отзывается что-то благоговѣйно-страшное? Не правда ли, что въ другое время они не поражаютъ насъ такъ сильно, какъ теперь? Въ другое время часы спокойно летятъ мимо васъ, и мы вовсе не замѣчаемъ ихъ полета. Но вѣдь мы мѣряемъ человѣческую жизнь годами, а этотъ торжественный звонъ ясно гласитъ намъ, что мы миновали еще одинъ поверстный столбъ, поставленный между нами и нашей могилой; пожалуй, мы можемъ заглушить его, но намъ не заглушить душевнаго убѣжденія, что когда слѣдующій звонъ возвѣститъ прибытіе новаго года, то мы также останемся нечувствительны къ глаголу времени и не подумаемъ о предѣлѣ нашей жизни!

IV. ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЦІЕНТКА

Бродя по вечерамъ по улицамъ Лондона, мы часто останавливались подъ окнами какого нибудь госпиталя и рисовали въ своемъ воображеніи мрачныя и унылыя сцены, происходившія внутри этой храмины. Внезапное движеніе свѣтильника отъ одного окна къ другому, а потомъ постепенное уменьшеніе свѣта, какъ будто его уносили въ отдаленный конецъ комнаты, къ кровати страдальца, — быстро пробуждало въ нашей душѣ цѣлую толпу грустныхъ размышленій. Чтобъ прекратить порывы шумной веселости, въ то время, когда весь городъ погруженъ въ глубокій мракъ и сонъ, стонъ только взглянуть на тусклый свѣтъ ночника у постели больного, который изнемогаетъ въ мучительныхъ недугахъ.

Кто можетъ высказать тоску тѣхъ долгихъ томительныхъ часовъ, когда единственный звукъ, поражающій слухъ больного — это несвязный бредъ другого больного, снѣдаемаго пламененъ горячки, или невнятныя слова молитвы, произносимой умирающимъ? Кто кромѣ тѣхъ, которые испытали это, можетъ представить себѣ чувства одиночества и унылой печали, этого неизбѣжнаго удѣла несчастныхъ, оставленныхъ во время ужасной болѣзни на руки чужихъ людей? кто кромѣ матеря, жены или дочери такъ нѣжно отретъ холодный потъ съ лица страдальца или поправить ему жосткой изголовье?

Подъ вліяньемъ такихъ размышленій мы отворачивались, завидѣвъ больницу, и быстро уходили по опустѣлымъ улицамъ. Грусть, которую испытывало тогда наше сердце, нисколько не уменьшалась при видѣ жалкихъ созданіи, изрѣдка попадавшихся намъ на встрѣчу. Каждому изъ насъ извѣстно, что госпиталь есть мѣсто прибѣжища и успокоенія множества бѣдняковъ, которые безъ этого заведенія должны бы умереть на улицѣ; но каковы должны быть чувства отверженныхъ бродягъ, когда имъ придется слечь на одръ болѣзни; безъ всякой надежды на выздоровленіе? Если несчастную женщину, которая бродитъ по тротуарамъ далеко за полночь, и жалкую тѣнь мужчины, призракъ нищеты и пьянства, которая ищетъ пріюта себѣ на ночь въ какомъ нибудь уголкѣ, прикрытомъ отъ дождя если ихъ ничто не привлекаетъ въ этой жизни, то можетъ ли въ ней оставаться что нибудь, на которое они могли бы оглянуться при кончинѣ? Станутъ ли они заботиться о спокойномъ кровѣ и мягкомъ ложѣ, когда въ ихъ душѣ пробуждаются воспоминанія о позорной жизни ихъ, когда, раскаяніе для нихъ непонятно и сожалѣніе рождается слишкомъ поздно?

Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, мы безъ всякой цѣли бродили по Ковентъ-Гардену, какъ вдругъ вниманіе наше привлечено было весьма замѣчательной наружностью буяна, который, не соглашаясь принять на себя трудъ прогуляться въ полицію, на томъ основаніи, что не имѣетъ къ тому ни малѣйшаго расположенія, былъ посаженъ на тачку и отвезенъ туда, къ величайшему восторгу зрителей, но, повидимому, къ крайнему прискорбію съ его стороны.

По какому-то странному влеченію, мы никакъ не могли удержаться отъ того, чтобъ не вмѣшаться въ толпу любопытныхъ и ни войти въ контору, вмѣстѣ въ привезеннымъ буяномъ, съ двумя полицейскими и такимъ множествомъ зрителей, сколько контора могла помѣстить въ себѣ.

За рѣшоткой сидѣлъ судья и тотчасъ же приступилъ къ допросу. Преступника обвиняли въ побояхъ, нанесенныхъ женщинѣ. Нѣсколько лицъ, формальнымъ образомъ подтвердили это обвиненіе; и въ заключеніе прочитано было донесеніе врача изъ сосѣдняго госпиталя, въ которомъ описано было свойство нанесенныхъ побоевъ и предположеніе о сомнительномъ выздоровленіи женщины

Со стороны присутствующихъ сдѣлано было нѣсколько возраженій касательно личности обвиняемаго — вслѣдствіе чего положено было отправиться въ восемь часовъ вечера въ госпиталь, чтобъ отобрать показанія отъ больной, взявъ туда и преступника. При этомъ рѣшеніи лицо обвиняемаго покрылось мертвенной блѣдностью, и мы видѣли, какъ онъ судорожно схватился за рѣшотку. Его выведи вонъ, и надобно сказать, что во все время допроса онъ не сказалъ ни слова.

Мы чувствовали крайнее желаніе присутствовать при этой очной ставкѣ, хотя не умѣемъ сказать, почему именно: мы заранѣе знали, что сцена будетъ непріятная. Для насъ нетрудно было получить позволеніе войти въ госпиталь, и мы получили его.

Когда мы явились въ госпиталь преступникъ уже находился такъ, и, вмѣстѣ съ конвойнымъ, ожидалъ въ маленькой комнатѣ нижняго этажа прибытія судьи. Руки его были скованы, и шляпа совершенно закрывало его глаза. По чрезвычайной блѣдности и безпрестаннымъ подергиваніямъ мускуловъ, легко можно было видѣть, что онъ страшился за послѣдствія. Спустя немного времени, госпитальный докторъ привелъ въ маленькую комнатку судью, писца и еще двухъ молодыхъ людей отъ которыхъ сильно несло табакомъ; а спустя нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ судья успѣлъ пожаловаться на страшную стужу на дворѣ, а докторъ — объявить, что въ вечерней газетѣ ничего нѣтъ новаго, намъ объявили, что все приготовлено, и мы отправились въ «отдѣльную комнату», гдѣ лежала больная.

Тусклая свѣча, горѣвшая въ довольно обширной комнатѣ, скорѣе увеличивала, нежели уменьшала страшный видъ несчастныхъ больныхъ. Они лежали въ постеляхъ, разставленныхъ въ два продольные ряда по обѣимъ сторонамъ комнаты. Въ одной кровати лежалъ ребенокъ, въ другой — обезображенная женщина, которая подъ вліяніемъ страшныхъ страданій судорожно комкала въ рукахъ одѣяло; на третьей лежала молодая дѣвушка, и уже, по видимому, въ томъ безчувственномъ состояніи, которое такъ часто бываетъ предвѣстникомъ смерти; ея лицо обагрено было кровью, грудь и руки перевязаны. Двѣ или три кровати оставались пусты, и ихъ владѣтели сидѣли подлѣ нихъ съ такими глазами, что страшно было встрѣчаться съ ихъ взглядами. На лицѣ каждаго выражались душевная пытка и страданія.

Предметъ нашего посѣщенія находился къ отдаленномъ концѣ комнаты. Это была прекрасная молодая женщина, около двадцати-двухъ или трехъ лѣтъ отъ роду. Длинныя, черныя волосы ея, мѣстами выстриженные, и именно тамъ, гдѣ были раны на головѣ, въ безпорядкѣ лежали на подушкѣ. Лицо ея носило страшные слѣды побоевъ; одной руки она сжимала бокъ, какъ будто тамъ заключалось главное страданіе; дыханіе ея было коротко и тяжело; и ясно было видно, что она быстро умирала. На вопросъ судьи о ея страданіяхъ она произнесла нѣсколько невнятныхъ словъ, и когда сидѣлка приподняла ее на подушку, страдалица безумнымъ взглядомъ окинула незнакомыя лица, окружавшія ея постель. Судья сдѣлала знакъ привести преступника. Его привели и поставили подлѣ кровати. Молодая женщина взглянула на него съ безумнымъ и мучительнымъ выраженіемъ въ лицѣ; зрѣніе ея уже потухало, и она не узнала его.

— Снимите съ него шляпу, сказалъ судья.

Приказанія его исполняли, и черты лица несчастнаго вполнѣ обнаружились.

Молодая женщина вдругъ приподнялась почти съ сверхъ-естественной энергіей; въ тусклыхъ глазахъ ея загорѣлся огонь, блѣдные и впалыя щоки покрылись румянцемъ. Усиліе было судорожное. Она снова упала на подушку и, закрывъ избитое лицо свое обѣими руками, тихо зарыдала. Обвиняемый устремилъ на нее пристальный взоръ. Послѣ непродолжительнаго молчанія дѣло объяснилось, и обвиняемый признанъ виновнымъ.

— О! нѣтъ, это не онъ, джентльмены! сказала больная, поднявшись еще разъ и сложивъ свои руки: — не онъ, не онъ! Эти я сама сдѣлала…. тутъ никто не виноватъ — эти несчастный случай. Онъ мнѣ ничего рѣшительно не сдѣлалъ; онъ не тронулъ бы меня ни за что на свѣтѣ! Джэкъ, дорогой мой Джэкъ, вѣдь ты знаешь, что ты ничего не сдѣлалъ бы мнѣ.

Взоръ страдалицы быстро потухалъ и она вынули изъ подъ одѣяла руку, чтобъ взять руку Джэка. При всемъ жестокосердіи этого человѣка, онъ не приготовился къ подобной сценѣ. Отвернувъ свое лицо, онъ зарыдалъ. Цвѣтъ лица больного перемѣнился и дыханіе ея становилось тяжелѣй. Очевидно былъ, что ей умирала.

Мы уважаемъ ваши чувства, которыя побуждаютъ васъ къ этому, сказалъ судья:- по предупреждаю, напрасно вы стараетесь доказать его невинность: теперь уже поздно. Это на спасетъ его.

— Джэкъ, говорила слабымъ голосомъ умирающая женщина, продолжалъ свою руку на его:- они вѣдь не принудятъ меня обвинить тебя. Джентльмены, увѣряю васъ, что это сдѣлалъ вовсе не онъ. Онъ вовсе не трогалъ меня. — И она крѣпко сжала руку Джэка и продолжала прерывающимся шопотомъ: — надѣюсь, что милосердый Создатель проститъ всѣ мои грѣхи и всю мою позорную жизнь, Джэкъ. Да благословитъ тебя Богъ! Кто нибудь изъ джентльменовъ, вѣроятно, будетъ такъ добръ и отнесетъ бѣдному отцу моему послѣднюю мою любовь. Я помню, какъ пять лѣтъ тому назадъ онъ желалъ, чтобы я умерла! О, какъ бы это было хорошо! какъ бы я сама желала умереть тогда!

Сидѣлка наклонилась надъ больной, нѣсколько секундъ посмотрѣла на все и потомъ закрыла ее простыней. Она закрыла уже трупъ.

V. ОТВЕРЖЕННАЯ ЛЮБОВЬ МИСТЕРА ДЖОНА ДУНСА

Еслибъ вамъ предстояло составить классификацію общества, то нѣкоторому роду людей мы, нисколько не задумываясь, дали бы названіе «старыхъ холостяковъ, или старыхъ малыхъ». И безъ всякаго сомнѣнія, изъ этихъ «старыхъ малымъ» образовался бы списокъ весьма значительныхъ размѣровъ. Мы не въ состояніи опредѣлить, какимъ именно причинамъ должно приписать чрезвычайно быстрое распространеніе этихъ людей; конечно, изслѣдованіе этихъ причинъ было бы весьма интересно и забавно, но такъ какъ мѣсто на позволяетъ намъ распространяться объ этомъ предметѣ, то мы скажемъ здѣсь одно, что размноженіе старыхъ малыхъ сильно увеличилось въ теченіе нѣсколькихъ послѣднихъ лѣтъ.

Разсматривая этотъ предметъ въ общемъ его видѣ и не входя въ дальнѣйшія подробности, мы намѣрены подраздѣлить старыхъ малыхъ на два отдѣльные класса: на веселыхъ и на серьёзныхъ старыхъ малыхъ. Веселые старые малые обыкновенно бываютъ старики въ нарядѣ молодыхъ людей, которые въ дневное время посѣщаютъ улицы Квадрантъ и Реджентъ, а вечеромъ — театры, и которые принимаютъ на себя фанфаронство, франтовство и легкомысліе молодыхъ людей и вообще всѣ замашки, неизвинительныя даже молодости и неопытности. Серьёзные старые малые принадлежатъ къ числу видныхъ джентльменовъ красивой наружности, которыхъ всегда можно видѣть въ тѣхъ же самыхъ тавернахъ; въ тѣже самые часы по вечерамъ, въ томъ же самомъ обществѣ, за тѣмъ же табакомъ и грогъ.

Прекрасную коллекцію старыхъ малыхъ можно было видѣть въ одно время въ знакомой намъ гостинницѣ отъ половины девятаго вечера до половины двѣнадцатаго. Впрочемъ вотъ уже нѣсколько времени; какъ мы потеряли ихъ изъ виду. Кромѣ того въ гостиницѣ Радуга на улицѣ Флитъ находилась, да мы увѣрены, что и теперь находятся, два отличные образчика старыхъ малыхъ; они всегда бывало имѣли въ перегородкѣ ближайшій къ камину и всегда курили не сигары, но трубки изъ длинныхъ черешневыхъ чубуковъ, концы которыхъ скрывались, гдѣ-то далеко подъ столомъ. Эти старые малые были въ своемъ родѣ люди великіе — толстые, краснолицые и бѣлоголовые; всегда занимали тоже самое самое: одинъ по одну сторону стола, другой по другую; курили они и пили съ соблюденіемъ величайшаго достоинства; всѣ знали ихъ, а нѣкоторые даже считали ихъ безсмертными.

Мистеръ Джонъ Дунсъ принадлежалъ, числу старыхъ малыхъ послѣдняго разряда; то есть не къ числу безсмертныхъ, но серьёзныхъ; былъ былъ удалившійся перчаточникъ, вдвоемъ, и жилъ въ улицѣ Курситоръ на Чансрилэнѣ не одинъ, но съ тремя дочерьми, взрослыми и незамужними. Онъ былъ коротенькій, кругленькій человѣкъ, съ огромнымъ лицомъ и имѣлъ величайшее сходство съ виннымъ боченкомъ: всегда носилъ шляпу съ широкими полями, фракъ съ широкими полями и имѣлъ весьма важную походку, свойственную вообще всѣмъ старымъ малымъ. Регулярность его не уступала патентованнымъ часамъ, въ девять часовъ онъ завтракалъ, послѣ завтрака одѣвался; немного отдыхалъ, потомъ отправлялся въ любимую таверну, выпивалъ стаканъ элю и прочитывалъ газету; возвращался домой и бралъ дочерей прогуляться, въ три часа обѣдалъ, выпивалъ стаканъ грогу и выкуривалъ трубку, дремалъ, пилъ чай, прогуливался и снова приходилъ въ ту же таверну. Чудная эта таверна! какъ очаровательно проводятся въ ней вечера! Тамъ бывалъ мистеръ Харрисъ — стряпчій по дѣламъ, и мистеръ Джэннингсъ — датскій портной (оба такіе же весельчаки, какъ и онъ самъ), и еще Джонсъ, адвокатскій писецъ, — чудакъ такой этотъ Джонсъ, славный товарищъ, сколько у него анекдотовъ! и всѣ они четверо просиживали каждый вечеръ аккуратно до трехъ четвертей двѣнадцатаго, курили трубки, попивали грогъ, разсказывали анекдоты и предавались чистосердечному удовольствію,

Иногда Джонсъ дѣлалъ предложеніе посѣтить за полъ-цѣны Друрилевскій театръ, посмотрѣть два послѣднихъ дѣйствія пяти-актной трагедіи, новенькій водевиль или балетъ, и въ такихъ случаяхъ всѣ четверо отправлялись вмѣстѣ. Они никогда не торопились, но обыкновенно, выпивъ съ комфортомъ свой грогъ и заказавъ приготовить къ ихъ приходу бифштексъ и устрицъ, уходили съ обычнымъ достоинствомъ. Въ партеръ входили они весьма хладнокровно, какъ дѣлается благоразумными людьми какъ дѣлалось даже еще въ ту пору, когда мистеръ Дунсъ былъ молодой человѣкъ и когда маэстро Бетти находился на самомъ верху своей популярности. Мистеръ Дунсъ даже и теперь живо припоминаетъ, эту пору: помнитъ, какъ бывало, дождавшись праздника, онъ покидалъ контору, отправлялся къ партернымъ дверямъ съ одиннадцати часовъ утра и дожидался у нихъ до шести часовъ вечера, подкрѣпляя себя отъ усталости и несносной теплоты сандвичами, заблаговременно завернутыми въ носовой платокъ и нѣсколькими каплями вина, налитыми въ маленькую стлкянку. Въ антрактахъ мистеръ Дунсъ, мастеръ Харристъ и мистеръ Джэннингсъ поднимались съ мѣста и осматривали ложи, а Джонсъ — этотъ всевѣдущій Джонсъ — показывалъ имъ первыхъ лондонскихъ красавицъ и щеголихъ: при чемъ мистеръ Дунсъ приглаживалъ свои волосы, поправлялъ шейный платокъ, наводилъ огромную трубу по указанію и дѣлалъ свои замѣчанія: «да, дѣйствительно прекрасная женщина, чудесная женщина!» а иногда, смотря по обстоятельствамъ, говаривалъ: «а какъ ты думаешь, Джонсъ, вѣдь она могла бы быть немного и получше?» Когда начинался балетъ, Джонсъ Дунсъ и другіе старые малые обращали все свое вниманіе на сцену. «Джонсъ — этотъ злодѣй Джонсъ — передавали на-ухо Джону Дунсу силы критическія замѣчанія: Джону Дунсу свои критическіе замѣчанія, Джонъ Дунсъ сообщилъ ихъ мистеру Харрису, а мистеръ Харрисъ мистеру Джэннингсу, и послѣ всѣ четверо начинали хохотать, и хохотали до слѣзъ.

Когда опускался занавѣсъ, старыя малые попарно возвращались въ таверну, гдѣ ихъ ожидали устрицы и бифштексъ, и въ то время, какъ являлся на сцену второй стаканъ грогу, Джонсъ — этотъ лукавый насмѣшникъ Джонсъ — принимался разсказывать о томъ, какъ онъ замѣтилъ, что одна лэди въ бѣлыхъ перьяхъ, изъ ложи перваго яруса, весьма пристально поглядывала въ теченіе всего вечера на мистера Дуыса, а какъ онъ поймалъ отвѣтный пламенный взглядъ мистера Дунса, не воображавшаго, что за нимъ кто нибудь подсматриваетъ; при этомъ мистеръ Харрисъ и мистеръ Джэннингсъ принимались хохотать весьма непринужденно, а Джонъ Дунсъ хохоталъ непринужденнѣе ихъ вѣхъ всѣхъ и въ заключеніе порыва веселости признавался, что было время, когда дѣйствительно случались съ нимъ подобныя вещи. Мистеръ Джонсъ отвѣчалъ на это признаніе дружескимъ толчкомъ и замѣчалъ, что въ былыя времена и подавно нельзя было ожидать отъ Дунса подобныхъ подвиговъ, потому что онъ отъ самаго рожденія носилъ серьёзную физіономію, Джонъ Дунсъ улыбкой соглашался съ этимъ, и старые малые, выразивъ похвалу серьёзному характеру, дружески прощались и расходились по домамъ.

Предопредѣленія судьбы и причины, по которымъ онѣ совершаются, бываютъ таинственны и неисповѣдимы. Джонъ Дунсъ провелъ двадцать и даже болѣе лѣтъ своей жизни безъ всякаго желанія измѣнить ее или придать ей какое нибудь разнообразіе, какъ вдругъ вся его система жизни измѣнилась и рѣшительно повернулась кверхъ ногами — не отъ землетрясенія или какого нибудь страшнаго переворота, какъ, можетъ быть, читатель вздумаетъ представать себѣ, но чрезъ весьма обыкновенное и черезчуръ простое посредничество устрицы, — вотъ какъ это случилось:

Однажды вечеромъ мистеръ Джонъ Дунсъ возвращался изъ любимой таверны къ мѣсту своего жительства, не хмѣльной, какъ, пожалуй, него добраго, подумаютъ другіе, но такъ себѣ, немножко навеселѣ, потому что этотъ денъ былъ денъ рожденія мистера Джэннингса: старые малые имѣли за ужиномъ пару куропатокъ, выпили по лишнему грогу, и вдобавокъ Джонсъ былъ забавенъ болѣе обыкновеннаго. Въ одной изъ улицъ, ведущей къ улицѣ Курситеръ, взоры его остановилась на вновь открытой великолѣпной устричной лавкѣ, въ окнахъ которой въ мраморныхъ чашахъ красовались свѣженькія устрицы и небольшіе боченки, съ надписями лордамъ и баронетамъ, полковникамъ и капитанамъ, во всѣхъ возможныхъ обитаемыхъ частяхъ земного шара.

За устрицами стояли боченки, а за боченками находилась молодая лэди, лѣтъ двадцати-пяти, въ синемъ платьѣ, и одна-одинешенька — чудное созданіе, очаровательное личико, привлекательный станъ! Трудно сказать, что именно располагало молодую дѣвицу къ смѣху: красивое ли лицо мистера Джона Дунса, озаренное вдобавокъ яркимъ свѣтомъ газоваго освѣщенія, или, можетъ быть, природная веселость замѣнила въ ней ту серьёзность, соблюденіе которой такъ строго предписывается условіями общежитія. Мы знаемъ только то, что лэди улыбнулась, потомъ приложила палецъ къ губкамъ, какъ будто стараясь припомнить, что ей нужно было сдѣлать, и наконецъ стыдливо отошла въ самый отдаленный уголъ лавки. Пораженный Дунсъ постоялъ еще нѣсколько секундъ; лэди въ голубомъ платьѣ не трогалась съ мѣста; онъ кашлянулъ; лэди ничего не слыхала. Джонъ Дунсъ рѣшился войти въ лавку.

— Нельзя ли открыть мнѣ нѣсколько устрицъ? спросилъ мистеръ Дунсъ.

— Почему же, извольте, сэръ, отвѣчала голубая лэди съ плѣнительной игривостью.

И мистеръ Дунсъ скушалъ одну устрицу, и посмотрѣлъ на лэди, съѣлъ другую и третью, потомъ четвертую, и наконецъ въ самое короткое время уничтожилъ ихъ цѣлую дюжину.

— Нельзя ли открыть еще подъ-дюжины? спросилъ Дунсъ.

— Извольте, съ удовольствіемъ, очаровательнѣе прежняго отвѣчала голубая лэди.

И мистеръ Джонъ Дунсъ скушалъ и эту полъ-дюжину, и непонятное чувство сильнѣе и сильнѣе развивалось въ его душѣ.

— Мнѣ кажется, что вы могли бы достать мнѣ маленькій стаканчикъ грогу? спросилъ Джонъ Дунсъ, такимъ тономъ, въ которомъ ясно обнаруживалась увѣренность въ его предположеніи.

— А вотъ сейчасъ, я посмотрю, сказала молодая лэди.

И вмѣстѣ съ тѣмъ быстро бросилась изъ лавки, побѣжала по улицѣ, и ея длинные, каштановыя волосы развѣялись по вѣтру самымъ плѣнительнымъ образомъ. Спустя нѣсколько секундъ она возвратилась съ полнымъ стаканомъ горячаго грога и мистеръ Дунсъ попросилъ ее раздѣлить порцію вмѣстѣ съ нимъ, такъ какъ въ ней заключался настоящій дамскій напитокъ — горячій, крѣпкій, сладкій, и въ добавокъ стаканъ былъ огромный.

Молодая лэди сѣла подлѣ мистера Дунса, прихлебнула немного изъ стакана, лукаво взглянула на мистера Дунса, потомъ отвернулась и вообще вела себя такъ очаровательно, что мистеръ Дунсъ невольно вспомнилъ о той счастливой порѣ, когда изъ впервые влюбился въ первую свою жену. Вслѣдствіе этого воспоминанія, мистеръ Джонъ Дунсъ рѣшился сдѣлать обворожительной собесѣдницѣ нѣсколько вопросовъ, цѣлію которыхъ было узнать, имѣла ли она, расположеніе къ замужней жизни. Молодая лэди спокойно отвѣчала, что она не имѣетъ къ этому ни малѣйшаго расположенія, что она очень не любитъ мужчинъ за ихъ непостоянство. Мистеръ Дунсъ сдѣлалъ возраженіе, что, вѣроятно, подобное мнѣніе распространяется на однихъ только молодыхъ людей; при этомъ дама раскраснѣлась, (по крайней мѣрѣ она сказала, что мистеръ Дунсъ заставляетъ ее краснѣть, и потому, вѣроятно, покраснѣла), а мистеръ Дунсъ выпилъ длинный глотокъ любимаго напитка и продолжалъ наслаждаться имъ довольно долго, между-тѣмъ какъ молодая лэди безпрестанно повторяла: „нѣтъ, довольно, благодарю васъ“. Наконецъ Джонъ Дунсъ отправился домой. Въ теченіе ночи сонъ его былъ очень тревоженъ; ему безпрестанно снились то первая его жена, то будущая вторая жена, то куропатки, то устрицы, то грогъ, и все это покрылось обворожительнымъ свѣтомъ безкорыстной любви.

На другое утро Джонъ Дунсъ чувствовалъ лихорадочное состояніе; вѣроятно, это происходило отъ излишняго и непривычнаго употребленія грогу, и частію для того чтобы освѣжить себя устрицами, а частію и для того, чтобы узнать, не остался ли долженъ за вчерашнія устрицы, онъ отправился въ туже устричную лавку. Если молодая лэди показалась прекрасною при газовомъ освѣщеніи, то при дневномъ свѣтѣ она была въ тысячу разъ прекраснѣе; вотъ съ этой-то поры и сдѣлался въ душѣ Дунса и в головѣ его изумительный переворотъ. Онъ купилъ новыя булавки на манишку; надѣлъ блестящее кольцо на средній палецъ; читалъ стихи; условился съ дешевымъ живописцемъ изобразить свою физіономію въ миніатюрѣ, но такъ, чтобы она имѣла сходство съ наружностью юноши, чтобы надъ головой его висѣла драпировка, чтобы на заднемъ планѣ усматривалось шесть огромныхъ томовъ, и чтобы въ сторонѣ виднѣлся сельскій видъ; въ домѣ у себя онъ поступалъ невыносимымъ образомъ, такъ что три сестрицы его принуждены были выѣхать… Короче сказать, мистеръ Дунсъ велъ себя во всѣхъ отношеніяхъ хуже всякаго изъ старыхъ малыхъ.

Что касается до его старыхъ друзей, другихъ старыхъ малыхъ въ его любимой тавернѣ, то онъ отошелъ отъ нихъ самымъ незамѣтнымъ образомъ. Каждый разъ, какъ онъ являлся къ нимъ, Джонсъ — этотъ старый насмѣшникъ Джонсъ — какъ вампиръ впивался, въ него съ вопросами, выводилъ изъ его отвѣтовъ оскорбительныя заключенія, отъ которыхъ хохоталъ не только одинъ Харрисъ, но и Джэннингсъ. Поэтому Джонъ Дунсъ рѣшился навсегда прекратить съ ними всякія сношенія и привязался исключительно къ голубой лэди въ великолѣпной устричной лавкѣ.

Въ заключеніе всего слѣдуетъ мораль — не подумайте, что изъ этого разсказа нельзя вывести нравоученія. Упомянутая молодая лэди сначала извлекла всѣ выгоды, какія только можно было извлечь изъ привязанности Джона Дунсаа, а потомъ не только отказала ему въ лестномъ предложеніи, но на отрѣзъ объявила ему, что «ни за какія сокровища не выйдетъ за него!» мы употребляемъ здѣсь ея собственныя слова. И такимъ образомъ Джонъ Дунсъ, потерявъ своихъ друзей сдѣлался посмѣшищемъ для каждаго. Впослѣдствіи онъ дѣлалъ предложенія молодай учительницѣ, пожилой хозяйкѣ дома, старой табачной лавочницѣ, и всѣ безуспѣшно. Теперь его можно причислить къ самому старому разряду старыхъ малыхъ, которымъ онъ служитъ живымъ примѣромъ отвергнутой любви.

VI. ДЖЕНТЛЬМЕНЫ-ОБОРВАНЦЫ

Скажите, какимъ образомъ можно объяснить довольно странное обстоятельство, что нѣкоторые классы людей, повидимому, принадлежатъ единственно Лондону. Кромѣ Лондона вы рѣшительно нигдѣ ихъ не встрѣтите; какъ будто лондонская почва служитъ разсадникомъ для нихъ, и какъ будто они вмѣстѣ съ вѣчными туманами и закоптѣлыми зданіями составляютъ исключительную принадлежность Лондона. Мы могли бы пояснить это замѣчаніе множествомъ примѣровъ, и въ настоящемъ скиццѣ ограничиться тѣмъ, что представимъ для образца одинъ только классъ, который такъ вѣрно и такъ выразительно опредѣляется названіемъ «shabby-genleelmen», или оборванныхъ джентльменовъ.

Конечно, кто не согласится, что оборванныя люди встрѣчаются повсюду, а что джентльмены не принадлежатъ къ числу рѣзкостей и мнѣ предѣловъ Лондона, — но соединеніе этихъ двухъ качествъ въ одно составляетъ, по нашему мнѣнію, не отъемлемую принадлежность нашей столицы, — все равно какъ монументъ на Чарингъ-Кроссѣ или какъ фонтанъ и бассейнъ у Алдгэта. И что еще замѣчательно — это сложное качество относится до однихъ только мужчинъ; женщина бываетъ или оборвана и грязна до крайности, или опрятна и внушаетъ уваженіе, хотя бы нищета сдѣлала сильный отпечатокъ во всей ея наружности. Бѣдный человѣкъ, который какъ говорится, «видѣлъ лучшіе дни», обнаруживаетъ странное соединеніе неопрятности и жалкаго стремленія къ смѣшному щегольству.

Для лучшаго понятія мы постараемся другими словами объяснить названіе, которое мы придали этой статьѣ. Если вамъ случится встрѣтить человѣка, который безпечно шатается по Друри-лэну или стоитъ прижавшись спиной къ деревянной стойкѣ на Лонгъ-акрѣ — если вы увидите; что руки его опущены въ карманы широкихъ брюкъ, украшенныхъ пятнами, и замѣтите, что эти широкіе брюки обильны сальными пятнами, что на мужчинѣ надѣтъ коричневый фракъ съ блестящими пуговицами, что измятая шляпа его нахлобучена на правый глазъ, — то совѣтую вамъ не жалѣть такого человѣка. Онъ принадлежитъ къ разряду оборванцевъ, но не къ разряду джентльменовъ. Этотъ человѣкъ любитъ посѣщать грязныя гостинницы, любятъ заглядывать въ дешевые театры, питаетъ закоренѣлую симпатію къ дѣльнымъ занятіямъ и находится въ таинственныхъ сношеніяхъ съ любителями чужой собственности. Ни если вы увидите въ толпѣ другого человѣка, лѣтъ сорока или пятидесяти отъ роду, который торопливо пробирается по самому краю тротуара, если вы замѣтите, что этотъ человѣкъ завернутъ въ изношенную пару платья, изъ которой фракъ мѣстами блеститъ, какъ полъ, натертый воскомъ, а брюки туго затянуты штрипками, частію для того, чтобы придать фасонъ этому наряду, а частично и для того, чтобы изношенныя башмаки крѣпче держались на ногахъ, — если вы замѣтите, что его не желтовато-бѣлый шейный платокъ тщательно зашпиленъ булавкой, для того, чтобы прикрытъ лохмотья нижней одежды и что руки его всунуты въ остатки лайковыхъ перчатокъ, — то смѣло можете считать такого человѣка за джентльмена-оборванца. Одинъ взглядъ на печальное лицо этого человѣка, на робкое сознаніе своей нищеты, которая отражается въ его лицѣ, мгновенно пробуждаетъ въ нашей душѣ чувство состраданія, — въ ваше сердце западаетъ глубокая грусть.

Однажды мы встрѣтились съ подобнымъ человѣкомъ, и какъ бы мы думали, онъ цѣлый день мерещился намъ въ глазахъ и цѣлую ночь грезился на снѣ. Человѣкъ, о которомъ Вальтеръ Скоттъ говоритъ въ своей демонологіи, и въ половину не вынесъ того отъ воображаемаго джентльмена въ черной бархатной мантія, сколько мы перечувствовали въ душѣ съ минуты нашей встрѣчи съ джентльменомъ въ описанномъ нарядѣ. Въ первый разъ онъ обратилъ на себя наше вниманіе тѣмъ, что расположился противъ насъ за чтеніе въ Британскомъ Музеумѣ. И что еще замѣчательно, передъ этимъ человѣкомъ лежали двѣ оборванныя книги, два старые фоліянта, съ мѣдными застежками, въ грязныхъ и мѣстами проточенныхъ молью обложкахъ, которыя въ свое время, вѣроятно, считались щегольскими. Онъ являлся въ Музеумъ каждое утро аккуратно съ послѣдней секундой десятаго часа, выходилъ изъ Музеума самымъ послѣднимъ и при этомъ случаѣ принималъ на себя видъ человѣка, который не зналъ, гдѣ ему пріютиться отъ холода и непогоды въ теченіе остального дня. Сидѣлъ онъ всегда плотно прижавшись къ столу, для того, чтобы скрыть недостатокъ пуговицъ на фракѣ, и обыкновенно заботливо приставлялъ книгу къ ногамъ, гдѣ, какъ онъ расчитывалъ, шляпа его безопасно могла скрываться отъ любопытныхъ и нескромныхъ взглядовъ.

Около двухъ часовъ вы всегда увидите, что онъ жуетъ французскій хлѣбъ или грошовую булку; — не вынимая ея изъ кармана сразу, какъ обыкновенно поступаетъ тотъ, кто хочетъ завтракать, но отщипываетъ въ карманѣ кусочки и съѣдаетъ украдкой. Онъ зналъ также, что въ этой булкѣ заключался весь его обѣдъ.

При первой встрѣчѣ нашей съ этимъ жалкимъ предметомъ мы тогда же подумали, что для его наряда не предстояло ни какой возможности сдѣлаться хуже. Мы даже рѣшили расчитывать на вѣроятность, что этотъ человѣкъ въ скоромъ времени покажется въ новой подержанной одеждѣ. Но какъ мы сильно ошибались! джентльменъ этотъ съ каждымъ днемъ становился болѣе и болѣе оборваннымъ. Пуговицы одна за одной отстали отъ его жилета; онъ началъ застегивалъ фракъ, и когда одна сторона фрака доведена была до того же состоянія, въ которомъ находился жилетъ, застегиванье перешло на другую сторону. Въ началѣ каждой недѣли наружность его казалась нѣсколько получше, и это измѣненіе происходило оттого, что шейный его платокъ, хотя и удерживалъ за собой прежнюю желтизну, но уже не былъ такимъ грязнымъ; къ тому же много выигрывали вновь натянутые штрипки и заштопанныя перчатки. Въ этомъ положеніи онъ оставался недѣли съ двѣ. Наконецъ одна изъ пуговицъ на фалдахъ его фрака отвалилась, а вмѣстѣ съ этимъ несчастіемъ исчезъ и самъ человѣкъ. Мы уже начали считать его умершимъ.

Спустя недѣлю послѣ того, какъ скрылся предметъ нашихъ наблюденій, мы за тѣмъ же самымъ столомъ сидѣли въ Музеумѣ. Читая книгу, мы сами не замѣтили какимъ образомъ, остановили глаза на пустомъ стулѣ, занимаемымъ бѣднякомъ джентльменомъ, и въ головѣ нашей столпился цѣлый рой размышленіе о причинахъ, которыя принудили его удалиться со сцены публичной жизни. Съ чувствомъ глубокаго сожалѣнія представляли себѣ тысячу бѣдъ, которыя могли встрѣтиться ему, старались догадаться, дѣйствительно ли онъ умеръ, или попался только подъ арестъ, — какъ вдругъ догадки наши разъяснились внезапнымъ приходомъ самого джентльмена. Съ перваго взгляда мы замѣтила, что съ нимъ произошла какая-то странная перемѣна, и что въ вошелъ въ комнату съ видомъ, который показывалъ полное сознаніе въ улучшеніи своей наружности. И въ самомъ дѣлѣ, появленіе его показалось намъ страннымъ во многихъ отношеніяхъ: платье на немъ было новое, темное, глянцоватое; но при всемъ томъ, оно казалось для насъ тѣмъ же самымъ, въ которомъ онъ приходилъ сюда до этого; мало того, мы увидѣли даже тѣ самыя заплатки, съ которыми успѣли уже познакомиться; мы узнали ту же самую шляпу, — да и едва ли кто можетъ не узнать ея, съ ея высокой тулейкой, которая постепенно становится кверху шире и шире; продолжительная служба этой шляпы сообщила ей красновато-коричневый цвѣтъ, но теперь мы усматриваемъ ее такою же черною, такою же лоснистою, какъ и самый фракъ. Мы снова было задумались о причинахъ такой перемѣны, но въ эту минуту истина мелькнула передъ нами: мы сразу догадались, что костюмъ джентльмена-оборванца былъ «подновленъ» и въ душѣ пожалѣли объ этомъ. Кому изъ насъ неизвѣстно, что эта подновляющая жидкость чрезвычайно какъ обманчива; мы не разъ видѣли ея пагубное дѣйствіе надъ многими джентльменами-оборванцами, видѣли, какъ часто вовлекала она свои жертвы въ ложное сознаніе о ихъ достоинствѣ, а еще чаще принуждала ихъ покупать новыя перчатки, камышевую трость или какой нибудь другой дешевенькій нарядъ. Она укрѣпляетъ ихъ бодрость не болѣе какъ на недѣлю, а послѣ того снова поселяетъ въ нихъ уныніе и горесть и развиваетъ эти чувства сильнѣе прежняго. Такъ точно случилось и на этотъ разъ; скоротечное достоинство несчастнаго человѣка уменьшилось въ прямомъ отношеніи съ уменьшеніемъ «возобновительной влаги» Колѣни «невыразимыхъ», локти фрака и швы начали бѣлѣть съ тревожной быстротой. Шляпа снова поселилась подъ столомъ, и самъ владѣлецъ ея какъ нельзя смиреннѣе помѣщался на своемъ мѣстѣ.

Случись же на бѣду, что въ теченіе цѣлой недѣли безпрерывно лилъ дождь, хотя и мелкій, но тѣмъ не менѣе «возобновительная влага» исчезала вмѣстѣ съ влагой атмосферы, и бѣдный джентльменъ-оборванецъ не рѣшался уже прибѣгать къ улучшенію своей наружности.

Трудно, и даже невозможно, опредѣлить какую нибудь особенную часть города главнымъ убѣжищемъ джентльменовъ-оборванцевъ. Большая часть людей этого рода попадалась намъ около присутственныхъ мѣстъ. Отъ осьми и до десяти часовъ утра ихъ всегда можно видѣть въ Голборнскомъ судѣ, а если кто любопытствуетъ осмотрѣть отдѣленіе несостоятельныхъ должниковъ, то непремѣнно увидитъ этихъ людей, не только въ числѣ зрителей, но и въ числѣ самихъ должниковъ. Мы ни разу еще не бывали на биржѣ, не встрѣтивъ тамъ джентльменовъ-оборванцевъ, и каждый разъ съ удивленіемъ старались разъяснить себѣ, какія именно дѣла или занятія могли привлекать ихъ туда. Они просиживаютъ тамъ по цѣлымъ днямъ, облокотившись на огромные, полинялые, постоянно влажные зонтики; никто съ ними не вступаетъ въ разговоръ; впрочемъ, и они ни съ кѣмъ ни говорятъ. Правда, случается иногда увидѣть въ разговорѣ двухъ джентльменовъ-оборванцевъ, но опытъ увѣряетъ насъ, что это обстоятельство весьма необыкновенное, причиной которому служитъ или щепотка табаку, или какая нибудь другая подобная вѣжливость.

Если трудно опредѣлить постоянное мѣстопребываніе этихъ людей, то еще труднѣе узнать главное занятіе ихъ. Намъ во всю жизнь приходилось имѣть дѣло съ однимъ только джентльменомъ-оборванцемъ: это былъ пьяный гравёръ, который жилъ въ сырой, душной комнатѣ одного изъ вновь выстроенныхъ домовъ въ Камденъ-тоунѣ, подлѣ самого канала. Джентльменъ-оборванецъ или вовсе не имѣетъ занятія, или дѣйствуетъ въ качествѣ агента по хлѣбной, винной или угольной торговли, а иногда принимаетъ на себя обязанность сбирать долги, участвуетъ въ торговлѣ подержанными вещами и наконецъ хлопочетъ по чужимъ дѣламъ. Встрѣчали ли наши читатели подобныхъ людей, во время прогулокъ своихъ, намъ неизвѣстно; мы знаемъ только то, что бѣдный человѣкъ (нѣтъ нужды, обязавъ ли онъ за свою бѣдность собственному своему поведенію, тли поведенію другихъ), который чувствуетъ свою нищету и тщетно старается скрыть ее, составляетъ самый жалкій предметъ въ человѣческомъ родѣ. Мы не краснѣя можемъ пожалѣть о немъ и при случаѣ подать ему руку помощи. Къ числу этихъ несчастныхъ, съ весьма немногими исключеніями, можно причислятъ и джентльменовъ-оборванцевъ.

VII. СМЕРТЬ ПЬЯНИЦЫ

Смѣло можно сказать, что едва ли найдется человѣкъ, который, гуляя ежедневно по многолюднымъ улицамъ Лондона не припомнитъ людей, знакомыхъ ему «по одному взгляду», — людей съ жалкой и отталкивающей наружностью, которыхъ, сколько помнится ему, онъ видывалъ совершенно въ другомъ положеніи, которые, по наблюденіямъ его, падаютъ съ каждымъ днемъ все ниже и ниже, которыхъ нищета и лохмотья производятъ самое грустное, тягостное впечатлѣніе. Найдется ли и такой человѣкъ, который, при безпрестанныхъ и разнообразныхъ сношеніяхъ съ обществомъ, не припомнитъ времени, когда этотъ жалкій человѣкъ въ грязи, въ лохмотьяхъ, въ ужасной нищетѣ былъ нѣкогда или почтеннымъ купцомъ, или дѣятельнымъ конторщикомъ, или человѣкомъ, преданнымъ другому призванію, съ честными видами на будущность и съ хорошими средствами въ настоящемъ? Неужели никто изъ читателей не припомнитъ между давнишними своими знакомыми какого нибудь, павшаго, потеряннаго человѣка, который бродитъ по тротуару въ страшной нищетѣ, отъ котораго отворачиваются всѣ съ видомъ холоднаго пренебреженія и который неизвѣстно какимъ образомъ поддерживаетъ свое существованіе?

Къ несчастію, опытность наша говоритъ намъ, что подобные примѣры слишкомъ часто повторяются передъ нашими глазами, и мы ясно видимъ, что они проистекаютъ изъ одного источника — отъ невоздержной жизни, отъ пьянства, этого ужаснаго пристрастія къ медленной, но вѣрной отравѣ, - пристрастія, которое заглушаетъ въ человѣкѣ всѣ лучшія чувства, которое заставляетъ его покидать жену, дѣтей, друзей, счастливое и честное положеніе въ обществѣ и быстро влечетъ къ униженію и смерти.

Нѣкоторые изъ подобныхъ людей предаются этому унизительному пороку подъ вліяніемъ горя и несчастій. Обманутыя надежды, на которыхъ основывалось благополучіе ихъ жизни, смерть нѣжно любимаго созданія, скорбь, медленно снѣдающая сердце, доводятъ ихъ до безумія, и они представляютъ собою отвратительный образецъ съумасшедишхъ, медленно умирающихъ отъ своихъ собственныхъ рукъ. Но самая большая часть изъ нихъ добровольно и съ открытыми глазами бросаются въ бездну, въ которую упавши однажды, они никогда уже не возвращаются, напротивъ того, глубже и глубже погружаются въ нее, и наконецъ спасеніе становится для нихъ совершенно безнадежнымъ.

Представимъ себѣ, что подобный человѣкъ стоитъ подлѣ кровати умирающей своей жены, между тѣмъ какъ дѣти его, опустившись на колѣни вокругъ болѣзненнаго ложа, мѣшаютъ тихіе порывы своей скорби съ невинными мольбами. Комната меблирована скудно, и чтобъ узнать всю скорбь, всю нужду и заботы, которыя скрывались въ этой комнатѣ въ теченіе многихъ томительныхъ лѣтъ, стоитъ взглянуть на блѣдный образъ женщины, жизнь которой быстро улетаетъ. Молодая дѣвица, лицо которой орошено слезами, поддерживаетъ голову умирающей. Эта дѣвица — дочь страдалицы. Но не къ дочери обращено истомленное лицо умирающей; холодные и трепещущіе пальцы ея не сжимаютъ руки, на которой покоится ея головка: нѣтъ! они слабо прикасаются къ рукѣ мужа, затухающіе взоры остановились на его лицѣ, и подъ вліяніемъ ихъ онъ трепещетъ. Одежда мужа въ безпорядкѣ, лицо его пылаетъ, глаза налились кровью, веки тяжелы. Его только что призвали отъ шумной оргіи къ скорбному и смертному одру.

Прикрытая лампада разливаетъ тусклый свѣтъ на предметы, окружающіе ложе страдалицы, и оставляетъ прочія части комнаты въ глубокой темнотѣ. Окрестъ дома водворяется безмолвіе ночи, внутри его — летаетъ ангелъ смерти. Надъ каминомъ повѣшены часы. Тихій, однообразный звукъ маятника одинъ только нарушаетъ глубокую тишину. Всѣ присутствующіе притаили дыханіе: каждый изъ нихъ знаетъ, что слѣдующій бой часовъ будетъ вмѣстѣ и погребальнымъ звономъ отлетѣвшей душѣ.

О, какъ страшно ждать и наблюдать за приближеніемъ смерти, знать навѣрное, что всякая надежда на выздоровленіе исчезла, сидѣть и считать печально скучные часы медленныхъ и долгихъ ночей! Кровъ застываетъ въ жилахъ, когда вы слышите, что самыя драгоцѣнныя, самыя сокровенныя тайны души раскрываются передъ вами, когда горячка и бредъ срываютъ маску и обнаруживаютъ вамъ жизнь человѣка во всей ея наготѣ. Какую странную исповѣдь читаетъ умирающій въ послѣднія минуты своей жизни! сколько вины и преступленій заключается въ этихъ признаніяхъ! окружающіе смертный одръ иногда съ ужасомъ отступаютъ отъ него: они страшатся, чтобы видѣнное и слышанное ими не заразило ихъ. И много, много несчастныхъ умирали одиноко, признаваясь въ преступленіяхъ; одно названіе которыхъ удалило бы самыхъ неустрашимыхъ людей.