Собрание сочинений. Т.4. Буря

— Попытаемся что-нибудь придумать общими силами. Я поговорю с Жубуром…

— А Силениек сказал, что насчет девушек решает Айя.

— Еще лучше. Грош мне цена, если я родную сестру не уговорю. К тому же такую славную сестренку.

— Я вам очень, очень благодарна, товарищ Спаре.

— Да пока не за что. Я ведь ничего еще не сделал.

— Как — не за что? Главное, я теперь знаю, что вы хотите мне помочь. И раскаиваться вам в этом не придется, — никогда!

Не одну Аустру мучила в тот день тревога. Те же самые чувства отражались на лицах всех девушек. Слух об организации боевых частей уже успел облететь город. У штабов толпились добровольцы, — среди них можно было увидеть и стариков и почти подростков. Здесь был партийный и советский актив, комсомольцы, работники милиции, горожане и крестьяне. Только что назначенные начальники штабов — большинство из них еще в штатском — регистрировали принятых и распределяли по ротам и взводам.

Карл Жубур сформировал свою роту из рижан; среди них было много комсомольцев. Роте отвели школьное здание. Под вечер, когда бойцы нового подразделения выстроились во дворе, получилась довольно пестрая картина. В одной шеренге стояли люди и в шляпах, и в кепках, и вовсе без головных уборов. Кое-кто был босиком, у иных, кто не успел ничего взять с собой, рубашки были до того заношены, что приходилось поднимать воротники пиджаков. Юрис Рубенис уже вел переговоры с интендантом регулярного войскового соединения и надеялся на следующее утро одеть свою роту в красноармейское обмундирование. Тяжелее обстояло дело с женщинами. Как ни «просеивала» их приемная комиссия, все-таки Айе удалось включить в роту с десяток своих комсомолок. Как их одеть и обуть? Красноармейские сапоги были для них слишком велики, да и брюки не впору, и девушки выглядели в них довольно неуклюжими.

Аустра заметила в роте Жубура много знакомых лиц. Петер Спаре был назначен политруком. Сам Силениек стал комиссаром батальона. Не видно было только Капейки. Вместе с двумя своими товарищами — такими же шустрыми парнями — он сидел в канцелярии военкомата и разговаривал с одним из секретарей Центрального Комитета. В этой большой, меблированной простыми канцелярскими столами и стульями комнате размещался главный штаб руководства республики, — здесь была ставка высших ее органов. И днем и ночью работал телефон, и днем и ночью приходили и уходили новые люди. Так же, как и в Риге, с первого дня войны каждый руководящий работник заведовал определенным, наиболее важным в данный момент участком работы. Один организовывал эвакуацию и отправку в тыл ценностей, другой держал связь с уездами и волостями, — давал указания о разрушении мостов, электростанций и промышленных предприятий на территории, занимаемой врагом; третий руководил пропагандой и печатью, четвертый — организацией войсковых формирований, а пятый — начинавшимся партизанским движением. Он-то и вел сейчас серьезный разговор с Капейкой и его товарищами. В комнате, кроме них, не было никого.

— Вы слышали речь товарища Сталина? — спросил моложавый мужчина с шапкой густых белокурых волос, с худощавым лицом. Говорил он тихо, неторопливо, а глаза его внимательно смотрели на собеседника. Эвальд Капейка чувствовал, что этот человек видит его насквозь. «Перед ним не пофорсишь».

— Слышал от начала до конца, — ответил он.

— Теперь вы знаете, что должны делать наши люди на занятой врагом территории?

— Да, знаю.

— Хотите вы пойти в тыл врага и начать партизанскую борьбу с немецкими захватчиками? Борьба будет тяжелая и опасная, — это вы должны знать заранее.

— Да ведь это же почетное задание! — живо заговорил товарищ Капейки, невысокий человек с черными усиками. — В такое время для советского человека не может быть большей чести. Я согласен.

— Я тоже. И я, конечно, — в один голос сказали Капейка и третий товарищ, плечистый, румяный молодой человек в милицейской форме.

— Хорошо, — сказал секретарь ЦК, — мы вам поручаем это задание. — Он поднялся и пожал всем троим руки. Потом подвел к висевшей на стене карте Латвии и показал на ней один пункт. Это был большой железнодорожный узел.

— Вот центр района вашей деятельности. Мы не можем дать вам людей, их надо будет найти на месте. Подымайте народ на борьбу с врагом, вырастайте из маленькой группы в большую силу. Если вы сумеете всегда и при любых условиях найти общий язык с местными жителями, если вы будете действовать так, что народ увидит в вас своих защитников и друзей, — вы никогда не будете одинокими. Только вместе с народом и никогда против него — вот основной закон нашей борьбы. Пусть все угнетенные, преследуемые увидят в вас своих избавителей и защитников. Враг будет делать все, чтобы запугать народ, вытравить из его сознания самую мысль о сопротивлении. А вы должны доказать, что сопротивление немецким захватчикам все-таки возможно, вы должны собственным примером побуждать к борьбе всех бесстрашных людей. В ответ на жестокий террор вы будете смело, больно бить по спесивым фашистским мордам. Поддерживайте мужество в народе!.. Самое же главное, — и, я думаю, вы это понимаете, — оказывайте своей работой непосредственную помощь Красной Армии.

Потом они договорились о связи и снабжении. Эвальд Капейка получил новый автомат и несколько сот патронов; товарищам его пришлось ограничиться пистолетами «вальтер» и несколькими ручными гранатами. Ничего — придет время, и они обзаведутся за счет врага оружием посерьезнее. Каждый положил в свой походный мешок пачки взрывчатки, пару чистого белья, немного продовольствия — и все.

Чуть только стемнело, и маленькая группа партизан уже отправилась в путь. Ушли, ни с кем не попрощавшись. Никто не знал, куда девались Эвальд Капейка и его товарищи. Так было нужно.

После них в военкомат зашло еще несколько человек и целый час беседовали с моложавым худощавым человеком. Всю ночь одна за другой приходили сюда небольшими группами люди. А на карте Латвии, близ важных железнодорожных узлов, близ населенных пунктов, куда уходили в ту ночь молчаливые люди, появлялись красные кружочки. Незримый сеятель бросал семена борьбы в землю Латвии, занятую врагом.

4

Новым батальонам пришлось пройти обучение в несколько дней — надо было немедленно выступать в поход. Один батальон направился в район Смилтене для борьбы с диверсантами и айзсарговскими бандами, которые зашевелились в окрестностях. Другой батальон должен был очищать от немецких приспешников леса и дороги у северной границы Латвии. Остальные заняли линию обороны на подступах к Валке. Теперь можно было в полном порядке продолжать эвакуацию. Удалось вывезти в тыл все ценности из видземских банков и продукцию самых важных предприятий. Правда, айзсарги несколько раз пробовали открыть форменные военные действия, но нарвались на организованную боевую силу и снова попрятались в лесах, побросав убитых и раненых. Засев в глуши темных видземских лесов, они нетерпеливо дожидались немцев, когда им можно будет безнаказанно выполнять свою роль предателей. А пока единственное, что они могли себе позволить, — это прервать телефонную связь, предательски пустить пулю вслед небольшому войсковому подразделению или расстреливать идущих через лес беженцев — женщин и детей. Таковы были «подвиги», которыми потом хвастались на страницах позорной «Тевии»[1] несколько анонимных бандитов.

Когда линия фронта вплотную придвинулась к северной границе Советской Латвии, защитники Валки получили приказ отойти на территорию Эстонии. Следующей линией обороны должна была послужить удобная по природным условиям полоса между Чудским озером и озером Выртс, далее эта линия поворачивала к заливу Пярну. Часть добровольческих боевых подразделений отошла прямо на север, другая — на северо-восток, к Чудскому озеру. Вместе с последними на территорию Эстонии перешли и руководящие учреждения Советской Латвии. Когда уже большинство республиканских учреждений было на пути к городу Выру, немецкая авиация начала ожесточенно бомбить Валку. На улицах города погибло множество мирных жителей. Начались пожары.

Лес у станции Орава… Кустарники у Петсери… Ночью — орудийная канонада, с юго-востока небо озаряют вспышки выстрелов… Долгий марш по направлению к северу по узким просекам вдоль озера. Утром — мост у Метры, близ Тарту. Потом маленький тихий городок Мустве на самом берегу Чудского озера. Каждую ночь на Гдов идет пароход. Обнаглевшие немецкие воздушные разведчики шныряют так низко, что рижским рабочим становится невтерпеж и они метким залпом сбивают один самолет. Он падает в чащу леса, и весь следующий день «мессеры» растерянно разыскивают его, но так и не могут найти. Бойцы пекут хлеб в домах эстонских крестьян, варят на маленьких кострах молодую картошку. Озеро, гладкое, как зеркало, так и манит искупаться, а на берегу рыбак предлагает в дар бойцам рыбу из своего улова. Жарко, душно… Солнце, цветы, пламенеющее огнем войны небо — и люди на земле, отважные, ни перед чем не теряющиеся советские люди, бестрепетно глядят на огненный вал, который приближается с юга. Многое можно рассказать про эти тревожные и полные сурового величия дни, многое расскажут и напишут о них те, кто пережил их.

…В тот день, когда Петер Спаре впервые снял повязку со своей раненой руки, рота Жубура получила боевое задание. На дороге, пролегающей вдоль Чудского озера к северу, появилась довольно крупная банда диверсантов. Пытаясь отрезать путь отходящим войсковым частям и колоннам беженцев, которые продвигались в сторону Нарвы, бандиты взорвали один из мостов и не давали восстановить его. Они обстреливали мелкие подразделения и нападали на местных советских активистов. Рота Жубура должна была окружить и уничтожить эту банду.

В укромном месте на берегу озера Жубур провел совещание участников предстоящей операции. По сведениям, полученным от местных советских органов, диверсанты укрывались в довольно большом лесу, один край которого упирался в озеро, а другой, по ту сторону большака, граничил с малонаселенной болотистой местностью. Начиная операцию, надо было отрезать бандитам пути отступления, блокировать лесные дороги и тропы, ведущие от озера. Для этой цели был выделен один взвод. В разведку выступили три небольшие группы бойцов, а всех остальных разбили на три боевых подразделения, — они-то и должны были приблизиться к расположению бандитов и прижать их к озеру. Одним из этих отрядов командовал Юрис Рубенис; он немедленно и выступил, чтобы обходным маневром выйти на северный участок окружения. Командиром второго отряда назначили Петера Спаре, — его бойцы должны были наступать по направлению к берегу; третьим отрядом, который получил задание двигаться по большаку к центру района действий банды, руководил Жубур.

— Всем женщинам оставаться на базе, — приказал он.

Участники совещания разошлись по своим подразделениям для подготовки бойцов к выполнению боевого задания. Чтобы ввести в заблуждение возможных разведчиков врага, посланные на операцию бойцы выходили из расположения роты мелкими группками; место сбора было назначено в лесу. Подразделение Рубениса уже пошло обходным путем, не дожидаясь вечера. Жубур со своими бойцами оставался на базе, пока возвратившиеся разведчики не донесли, что остальные подразделения заняли исходные позиции и все пути отхода блокированы. Тогда выступил и он.

Наступила короткая июльская ночь. После дневного зноя приятно освежал и бодрил прохладный воздух. Прозрачный туман стлался по поемным лугам. Издалека доносился лай собаки, да пофыркивала где-то одинокая автомашина. Из придорожного кустарника поднялась туча комаров и сопровождала колонну до взорванного моста, где отряд Жубура должен был ждать, когда начнет боевые действия Петер Спаре. Атаку назначили на три часа утра — лишь только начнет светать. Бойцы засели в кустах по обе стороны дороги. Никто не курил, все говорили шепотом и старались поменьше шевелиться, чтобы не выдать своего присутствия случайному прохожему.

Со стороны моста к расположению группы стали приближаться три человека с винтовками. Они прошли мимо, а через полчаса вернулись обратно, громко разговаривая.

— Добычи ждут, — шепотом сказал милиционер эстонец, участвовавший в операции. — Говорят, сегодня здесь должен пройти взвод связи.

— Пусть ждут, — тоже шепотом ответил Жубур, — чего-нибудь дождутся.

В это время в другом месте Петер Спаре пробирал одного недисциплинированного бойца. Он так рассердился, что готов был дать полную волю своему голосу, не требуй боевая обстановка абсолютной тишины. А ругаться шепотом было как-то смешно. Да тут еще эта темнота — не видно даже, какое у тебя суровое выражение лица.

— Ну скажите, где же она, ваша благодарность? — шептал он. — Так вы отплатили мне за мою помощь?.. Да если бы я знал, пальцем бы не пошевельнул, пускай бы вас отправили в тыл.

— Товарищ политрук, вы же понимаете, что это не от недисциплинированности, — оправдывалась Аустра. — Когда-нибудь мне ведь все равно придется участвовать в бою. С какой же стати я должна сидеть сложа руки на базе, когда другие идут на операцию? Из них многие вчера только научились заряжать винтовку, а я десятку выбивала…

— Военная служба требует строжайшей дисциплины, — повторял Петер. — Приказ ротного слышали? Всем женщинам оставаться на базе! Кто вам разрешил не выполнять приказ командира?

— Ну что же мне теперь делать, — совсем тихо прошептала Аустра, — одной вернуться на базу? Я ведь тогда заплутаюсь.

В том-то и беда, — сердито шептал Петер. — Если бы я вас раньше заметил, вам бы этот номер не удался. Завтра мне Айя прочтет целую проповедь. Сам рекомендовал вас в роту и, выходит, сам способствую подрыву дисциплины.

— А по-моему, Айя ничего не скажет… — В темноте глаза девушки заблестели. Она, кажется, улыбалась.

— Нет, вы еще не узнали Айю. Она человек принципиальный, она вам этого не простит. Она, наверное, сейчас подняла на ноги весь поселок и разыскивает пропавшую. Ей и в голову не придет, что боец Закис тайком ушла в лес. Возмутительно!..

— Даю честное слово, что Айя и не думает искать меня.

— Почему вы так уверены? — озадаченно спросил Петер.

— Так она же сама ушла с группой Рубениса… — Аустра зажала рот, чтобы не рассмеяться.

Петер только сплюнул и махнул рукой.

— Так нельзя воевать, — сказал он, наконец, — надо будет утром поговорить с Силениеком. Думаю, еще не поздно переправить вас всех через озеро. Какое это войско, если каждый делает, что ему вздумается!

Но эта угроза так и не была приведена в исполнение. Ни на следующий день, ни позже Петер не поговорил с Силениеком на эту тему, потому что, когда в тихой лесной чаще разгорелся бой, взгляд его на участие Аустры в таких делах круто переменился.

Бой длился каких-нибудь полчаса. В самом начале, когда отряд Петера Спаре появился в тылу у бандитов, те сделали грубую ошибку: оставив человека три прикрывать отступление, остальные выбежали на дорогу и очутились между берегом озера и устьем небольшой речки. Тогда на них с двух сторон — с севера и с юга — посыпался град пуль: в бой вступили отряды Жубура и Рубениса. В первые же минуты было убито около пятнадцати бандитов. Растерявшиеся кайцели[2] и немецкие парашютисты бросились к придорожным канавам и стали отстреливаться, но перекрестный огонь атакующих не позволял им поднять головы.

Их главари сообразили, что единственное спасение в лесу, и несколько кайцелей уж попытались выскочить из канав и скрыться в чаще, но отряд Спаре уже покончил с бандитским заслоном и достиг опушки леса. Петер сам видел, как пуля Аустры настигла здоровенного, толстомордого парня. Было не до разговоров, и Петер только кивнул девушке. Его бойцы уже спешили к большаку, где завязалась нешуточная перестрелка.

То, что произошло затем у опушки, окончательно заставило Петера отказаться от намерения поговорить с Силениеком относительно недисциплинированных девушек. Когда он, наблюдая за обстановкой, на какой-то момент выпрямился во весь рост, внезапно почти рядом с ним из-за поваленного дерева выскочил огромный детина с винтовкой наперевес. Он уже готов был всадить штык в спину Петера, а тот стоял, ничего не замечая и не думая защищаться.

В ту же секунду позади Петера раздался выстрел, и бандит повалился навзничь; на месте одного глаза у него была кровавая дыра. Петер оглянулся на убитого, потом в ту сторону, откуда послышался выстрел, и увидел Аустру.

— Опять десятку выбила! — крикнул он. Но только позже, когда кончился бой, Петер подумал о случившемся. Он отыскал глазами прятавшуюся за спинами бойцов девушку и подошел пожать ей руку.

— Благодарю. Ты мне сегодня жизнь спасла, — отрывистым шепотом сказал он, хотя можно было говорить громко: все сорок кайцелей и парашютистов были уничтожены, а троих раненых взяли в плен.

Первые лучи солнца уже упали на тихие воды озера, и оно казалось огромной чашей, полной расплавленного золота. Подобрав трофеи, бойцы направились к базе. По дороге Петер несколько раз оглядывался на Аустру, которая шагала позади. Почувствовав его взгляд, она подняла глаза. Петер улыбнулся, а девушка покраснела и отвернулась.

5

Продолжались суровые военные будни. Из батальонов латышских рабочих, активистов и работников милиции были составлены два отдельных латышских стрелковых полка; они вошли в состав действующей армии и к середине июля заняли свое место на эстонском участке фронта. Латышские полки вскоре получили боевое крещение; об их высоких боевых качествах стало известно командованию фронта.

Рота Жубура влилась во 2-й стрелковый полк. 16 июля был получен приказ выступить на передовую. Согласно этому приказу, полк должен был за несколько часов передвинуться километров на семьдесят на автомашинах, а затем пройти тридцать километров по лесам и болотам, причем его путь в двух местах пересекала река Педья. Полк раньше времени достиг назначенного пункта и занял исходные позиции. За этот стремительный переход стрелки успели уничтожить в одном лесничестве штаб диверсантской банды.

Утром 17 июля полк вошел в соприкосновение с противником. Не подозревая, что в этой местности, вчера еще совершенно пустынной, могут находиться части Красной Армии, десантная колонна немцев въехала на танкетках в расположение полка и внезапно нарвалась на засаду. Много немцев полегло на дороге, остальные сломя голову бросились обратно, доказав тем самым, вопреки хвалебным заявлениям геббельсовской пропаганды, что искусство драпать не так уж им незнакомо. Первый успех окрылил стрелков. Они рвались на самые опасные участки, а так как командир полка Улпе — бывший проректор Латвийской сельскохозяйственной академии — и сам был из отчаянных, то некому было умерить их горячность.

— Фрица можно бить! — передавалось из уст в уста. — Фриц убегает, если против него выходят настоящие люди. Это тебе не Голландия!

Молодые бойцы напрашивались на самые рискованные задания. Переодевшись в форму кайцелей, несколько человек, хорошо знающих немецкий язык, остановили на дороге немецкую машину, и фельдфебель подробно рассказал им, как быстрее добраться до штаба ближайшей войсковой части. Через час от штаба ничего не осталось, и на соответствующем участке среди гитлеровцев началась паника.

Не имея ни артиллерии, ни минометов, латышские стрелки завязывали наступательные бои в районе Одисте, Латси, Лейя и Латкале и, достигнув северного берега озера Выртс, оседлали три важные дороги между Тарту, Вильянди и Колгу. Таким образом, вильяндская — тартуская группа немецкой армии была рассечена пополам, что весьма улучшило положение наших частей обороны.

Но бои с каждым днем становились все более напряженными. Враг подтянул резервы, перегруппировался и при поддержке моторизованных частей стал спасать свою пошатнувшуюся репутацию.

Снова форсированный марш — пятьдесят километров по болотам и лесам, и затем семичасовой бой с немецкими моторизованными частями близ мызы Пурмани. На следующую ночь 2-й латышский полк получил новое боевое задание: переправиться на автомашинах к городу Паламусе и прикрыть с тыла Тарту, а прорвавшиеся мотомехчасти противника отбросить к станции Иыгева. И снова, несмотря на трудный переход и тяжелые условия боя, полк оказывался именно там, где он больше всего был нужен и где противник меньше всего ожидал его. Не удивительно, что гитлеровцы ругались на чем свет стоит:

— Проклятые латыши!

— Не нравится, фриц? — кричали в ответ рижские парни. — Понюхай, чем это пахнет! Можно и еще поддать!

24 июля пал в бою командир полка Карл Улпе. Тяжело ранило комиссара полка Циелава. Новые люди встали на их места, и снова продолжалась овеянная дыханием смерти и геройства военная страда. Только на мызе Эриствере осталась незабвенная могила, где стрелки похоронили своего командира.

Фашисты из кожи вон лезут: близится к концу срок обещанной «молниеносной» победы; весь мир облетели широковещательные заявления о точных датах взятия Москвы и Ленинграда, а до Москвы еще далеко; сгоревшие и разбитые танки со свастикой валяются вдоль дорог Псковщины и Смоленщины. Подбитые гвоздями сапоги вязнут в гдовских болотах, а о золотом шпиле Адмиралтейства не могут толком рассказать даже разведчики-летчики, потому что защитники Ленинграда не подпускают их к своему городу. Плечом к плечу бьют фашистов русский и украинец, латыш и эстонец, грузин и узбек — сыны всех советских народов. Красная Армия! Она не дрогнула, несмотря на начальный перевес сил противника. Она верит в мудрость Коммунистической партии, в непобедимость своего государства! «За Родину! За Сталина!» — звучит стоязычный боевой призыв патриотов, раздаваясь во всех уголках необъятной Советской страны, подымая на борьбу миллионы и миллионы людей.

В приказах Гитлера прорывается раздражение и нетерпение; разговаривая со своими генералами и фельдмаршалами, он уже хрипит и стучит кулаком по столу. Все сроки летят в трубу. Если до осенних ливней не будет достигнуто решающих успехов, потом уже танкам ничего не удастся сделать, и тогда конец «молниеносной» войне. У Геббельса уже заготовлены передовицы ко дню победы, а информационный отдел генерального штаба придумывает новые термины, чтобы замаскировать неуспех германской армии.

Вот и этот неподатливый эстонский участок огромного фронта был как бельмо на глазу у немцев. Вместо приятной прогулки и ловких, планомерных операций — тяжелая кровавая битва, не предусмотренная никакими планами. Генералы и полковники нервничают, фельдфебели и солдаты ругаются, как базарные торговки. А леса и болота Эстонии плюют огнем — попробуй, подойди тут. Где же покорные бургомистры с хлебом-солью и ключами от своих городов? Где охапки цветов, устилающие дорогу победителям?

Дни идут, а «жизненное пространство» не бежит навстречу, — в него надо вгрызаться зубами, как в гранитную скалу, а у фашистского волка одни клыки выбиты, другие начинают шататься. Неспокойно становится, когда подумаешь: а что, как придется прогрызаться так до Волги, до Урала?

И чтобы люди-автоматы не начали думать, Геббельс еще усерднее накручивает свою шарманку.

…Вскоре после первых боев заболела Айя: возможно, это было отравление, возможно, занесенная немцами эпидемия, но температура у нее поднялась до 39, и она ничего не могла есть. До сих пор Айя не расставалась с мужем. С середины июля, когда Жубура назначили командиром батальона, Юрис Рубенис стал командиром роты. Вместе они участвовали в отчаянных, смелых переходах через леса и болота, вместе были в боях, и никогда им не приходилось подбадривать друг друга.

И вот настал день, когда Айя должна была уехать в тыл. Она простилась со своими комсомолками, крепко пожала руки Петеру и Жубуру, и Юрис повел ее на эвакуационный пункт. Ее посадили вместе с несколькими ранеными бойцами в санитарный автобус, который шел в Нарву. Юрис примолк и задумался, сжимая на прощанье горячую руку жены, а глаза Айи затуманились.

— До свидания, дружок… — шептала она потрескавшимися губами, торопливо поглаживая руку Юриса. — Не надо беспокоиться обо мне. Ничего плохого со мной не случится, ведь я не неженка, ты сам знаешь… И я все время буду думать в тебе… Ты будешь это чувствовать.

— До свидания, Айечка. — Юрис попробовал улыбнуться, но какая уж тут улыбка, — только брови еще крепче стянулись у переносья. — Не слишком бойся за меня. Я буду драться не хуже других. Немцы еще почувствуют, с кем они воюют, ох и почувствуют… Тебе не придется за меня краснеть…

Уже темнело, когда зеленый автобус, освещенный красноватым заревом дальнего боя, тронулся и вскоре исчез за соснами. Южный край неба озаряли вспышки разрывов, даже здесь чувствовалось, как сотрясается от них воздух.

Юрис Рубенис возвращался в свою роту. Мысль: «Увижу ли я ее?», которая все время тлела в глубине его сознания, сейчас внезапно вспыхнула, как пламя из-под пепла. Конечно, об этом же думала в это время и Айя: «Когда и где мы увидимся?»

Прощаясь, они даже не условились, как подать весть друг другу. Да и какое это имело значение? Могли ли они думать о завтрашнем дне, о полных неизвестности будущих днях, когда никто не мог сказать, сколько их ему осталось, когда сегодня требовало целиком всего человека.

6

Здесь почти все напоминало оставленную ими близкую родину. Такие же разбросанные среди полей крестьянские дворы с фруктовыми садиками, с кустами сирени вдоль изгородей и закопченные баньки на берегу озера или речки. На пашнях там и сям виднеются серые валуны; по целине, испещренной кустами можжевельника, пасется скотина под присмотром мальчика пастушка. И люди как будто те же, хоть и говорят они на незнакомом языке, да и характером более замкнутые, молчаливые, чем латыши.

На лугах с каждым днем появляется все больше стогов сена; словно витязи солнечной рати, правильными рядами встают на полях золотые крестцы, — в преддверии боев все еще продолжают работать крестьяне. С любовью смотрят на бойцов Красной Армии простые люди; только кулак угрюмым, нетерпеливым взглядом встречает их на пороге. Если случится красноармейцу попросить у него напиться, он лишь молча покажет на колодец.

Ни днем, ни ночью не затихали бои на холмах и в лесах Эстонии. Все яростнее становился натиск бронированных полчищ. У Пярну высадился фашистский морской десант. Угроза окружения нависла над полками Красной Армии, державшими оборону между Чудским озером и побережьем. Трудно маневрировать в таких условиях, а десантные группы, которые неприятель высаживает по ночам на побережье Финского залива, вот-вот перережут последние пути отхода на Нарву и Кингисепп. Но те, кто дерется на подступах к Таллину и берегах большого озера, не думают об отходе. Тяжелая рука рижского рабочего и крестьянина с пшеничных полей Земгалии наносит врагу сокрушительные удары. Бойцы хоронят павших товарищей, все меньше становится полк, но живые еще теснее сплачиваются в боевом строю. Через линию фронта из Латвии прорываются вести о кровавом разгуле гитлеровцев. Напор стальной лавины слишком силен, — еще не пришло время погнать ее назад. Гусеницы танков лязгают по всем дорогам. С рассвета до темноты в воздухе гудят моторы «юнкерсов» и «мессершмиттов»; лица бойцов становятся черными — так густо рвутся вокруг мины… Они не отступают. Гитлеровские войска, как расплавленный металл, огненными потоками обтекают их — и круг замыкается; сейчас полк стоит, как остров среди моря, как гранитная скала, которую стремится уничтожить вражеская стихия.

Потерявшие связь со своими, латышские стрелки подсчитывают последние патроны и ручные гранаты и разбиваются на небольшие ударные группы. Один батальон, расположенный севернее, остался в стороне, два батальона ведут смертельные бои в окружении. Геройской смертью пал командир второго батальона Годкали, сложил голову на поле боя командир третьего батальона Долбе. Командир полка Скрастынь, недавно заменивший убитого Улпе, пропал без вести. В неравной борьбе с превосходящими силами противника полк несет тяжелые потери, и оставшиеся в живых еще крепче сжимают в руках винтовки, еще теснее смыкаются вокруг ротного командира Паневича, который принял на себя командование обоими батальонами. Паневич — бывалый солдат, но в его распоряжении только номинально два батальона, на самом деле это лишь остатки истекающих кровью рот. Однако у них еще хватило сил и мужества перейти в наступление, прорвать кольцо окружения и по пути разгромить штаб немецкой дивизии. Земля усеяна трупами, горят серые штабные машины. Стрелок снова может дышать полной грудью: больше не сжимает его кольцо смерти. Но среди героев не видно начальника штаба второго батальона Розенберга. Многое испытал он — сидел в тюрьмах фашистской Латвии, дрался в войсках республиканской Испании — и вот сложил свою непокорную голову на эстонской земле.

В начале августа все батальоны полка соединились в районе города Йыхви, и 10 августа командование полком принял командир первого батальона Фрицис Пуце. Боевой путь полка шел на восток — к Кингисеппу, к преддверью Ленинграда, где начиналась титаническая борьба за колыбель великой революции. Волей истории дано было участвовать в ней и латышскому стрелку.

В трех местах прострелена фуражка у Карла Жубура, у Силениека осколком мины оторвало полу кителя. Все смертельно устали, думают о том, как бы хорошо было выспаться на душистом сене, — да что на сене! — хотя бы на голой земле. Но до отдыха еще далеко-далеко, — они еще дышат раскаленным воздухом боя.

Постоянное душевное напряжение и готовность к борьбе проложили на их лицах новые черты. Все они стали старше, суровее, чем несколько недель тому назад. Только на лице Аустры Закис не угасала улыбка. Еще темнее стал загар на ее щеках, еще ослепительнее блеск зубов, когда она отвечает смехом на чью-нибудь шутку. А если при воспоминании об оставленных родных ей становится грустно, в эти минуты она оказывается рядом с Петером Спаре и заводит разговор о доме. Петер задумчиво слушает девушку. В памяти снова встают картины былого — летнее утро на реке, щебет птиц в прибрежных кустах, подернутые дымкой поля Латвии. Больно сжимается сердце от этих воспоминаний, и, чтобы заглушить боль, Петер начинает говорить сам. Аустра жадно глотает каждое его слово, как ребенок, которому мать рассказывает волшебную сказку, и они больше не замечают, что рядом грохочут колеса орудий и поднятая ими пыль ест глаза.

Петеру радостно глядеть на эту девушку, — радостно, что она всегда свежа и ясна, как солнечное утро, что она мужественно шагает по трудным дорогам войны в тяжелых сапогах, словно настоящий красноармеец. Да так оно и есть. Редкая из ее пуль не попадает в цель, и больших трудов стоило приучить ее прижиматься к земле во время боя. Ее рука не дрожит, нажимая спуск, но, когда рота хоронила в тихой роще вместе с другими товарищами двух комсомолок, Аустра не стыдилась своих слез и потом весь день ходила с заплаканными глазами. За каждую убитую подругу она заставила поплатиться жизнью двух гитлеровцев, но это только начало.

— Дай понесу немного твою винтовку, — предлагает Петер.

Аустра энергично трясет головой, и снова виден блеск ее зубов.

— Какой же это солдат отдает свое оружие другому? Товарищ политрук, что об этом говорится в уставе?

— Устав требует безоговорочного выполнения приказа.

— Значит, я должна понимать слова товарища политрука как приказ? — допытывается Аустра, глядя сбоку на Петера.

— Понимай, как знаешь.

— Ну, если так… — Аустра краснеет, потом медленно снимает через голову ремень винтовки и передает ее Петеру. Да, так легче дышится, оружие не оттягивает плечо.

Так они идут день и всю следующую ночь, пока не выходят из полуокружения, чтобы соединиться с войсками Ленинградского фронта.

Глава вторая

1

Когда раздались первые выстрелы, людской поток, двигавшийся по лесу, не отклонился от своего пути.

За последнюю неделю столько было пережито, что все свыклись и с выстрелами, и с гулом неприятельских самолетов, и с пожарами, и с трупами, лежащими вдоль дорог. Булыжник шоссе во многих местах был разворочен бомбами, везде зияли ямы в метр шириной и глубиной, в иных местах они попадались так часто, что подводам трудно было лавировать между ними. Вдоль обочин чернели громадные кратеры, метров в десять диаметром, извивались оборванные телефонные провода, лежали трупы убитых лошадей с вывалившимися внутренностями. Бывалые люди уверяли, что здесь, мол, упала бомба в двести пятьдесят килограммов, а то и в полтонны.

Словно у костров, стояли крестьяне возле горящих домов и с каким-то странным безразличием глядели, как огонь пожирает их кров и добро. Женщины с детьми держались поодаль, боязливо дожидаясь, когда пламя утолит свой голод. Время от времени мужчины начинали двигаться, тяжелой поступью ходили вокруг гигантского костра и вытаскивали баграми что-нибудь из утвари. Им уже было все равно, что творится кругом; они даже не поднимали голов, когда слышался знакомый воющий гул «юнкерсов». Казалось, ничто уже не могло усилить людское горе.