Звезды над Занзибаром

— А вон тот — твой!

— Раз плюнуть, — надменно заметил Хамдан и вскинул ружье.

Абиссинской прислужнице по имени Киаламбока удалось преодолеть тоску одиночества — она впервые осталась одна. Ведь раньше, какую бы работу по дому она ни выполняла, ее повсюду сопровождала девчушка, которой абиссинка на своем языке день-деньской объясняла, что именно она сейчас делает, а когда Салима стала немного понимать по-абиссински, Киаламбока принялась рассказывать ей о своей родине, о львах и слонах, о злых колдуньях; от всех этих историй у принцессы в сладком ужасе замирало сердце. А сейчас свой каждый свободный час, когда он у него выпадал, с Салимой проводил принц Меджид. Кролики были не единственными животными в Бейт-Иль-Ваторо. Первыми открывали список пестрые петухи в клетках. Не обычные, а привезенные со всех концов света бойцовые, очень скоро многих Салима сочла своими, и они дрались с петухами Меджида. Очень часто брат и сестра совершали поездки верхом, и Меджид обучал ее искусству ведения охоты и боя. К большому неудовольствию Джильфидан.

— Точно промазал! — прокомментировала Салима выстрел Хамдана.

— Нет, я попал! Именно так, как и задумал, — возразил братец, который вдруг очень заинтересовался устройством ружья; он отлично знал, что выстрел только тогда считается удачным, когда пуля попадает в стебель, а плоды падают на землю.

— Ну и пусть! Все равно выиграла я, — со смехом провозгласила сестра, на ходу закидывая ружье на плечо и отвязывая поводья вороной кобылы, привязанной к дереву неподалеку, рядом стоял гнедой конь Хамдана.

— Подумаешь, ты всегда боишься, что я выиграю! — закричал мальчик, но пошел за ней.

— А вот и нет! — все еще заливаясь смехом, Салима вскочила в седло. — Я только не хочу твоего позора — а то совсем проиграешь. Девчонке , — поддразнила она его.

— Ха-ха, — с горечью улыбнулся Хамдан, подмигнул ей и тоже взлетел в седло.

С маленькой просеки они направили коней в густую зелень, пробираясь сквозь раскидистый кустарник под свисающими ветвями. Всей душой Салима противилась посещению школы в Бейт-Иль-Сахеле. Она как будто предчувствовала, что первые дни, проведенные там, в корне изменят ее взгляд на некоторые вещи. Если в Мтони она дерзко противостояла учительнице и была бесспорным лидером учеников, вызывающим лишь восхищение, то интерес мальчиков Бейт-Иль-Сахеля к новой сестричке быстро угас. Сводную сестру Шавану, тоже живущую там, Салима видела редко, потому что та школу уже закончила, хотя была старше Салимы на один только год. А от сестры Нуну, от рожденья слепой и смертельно завидующей всем, кто мог видеть, Салима старалась держаться подальше.

Однако за ту неделю до пятницы, выходного дня, пока Салима сидела со скрещенными руками и упрямо выдвинутой нижней губой, случилось нечто удивительное. Она забыла все прежние школьные мучения, забыла, что терпеть не может сидеть и молчать, зачарованно слушая учительницу, которая умела преподносить материал интересно и одновременно весело. И вскоре Салима совершенно подпала под ее обаяние и бегала за учительницей, как собачка, стараясь обратить на себя ее внимание прилежанием и умом. Равнодушие сводных братьев обернулось ненавистью, и не один раз они под водительством Хамдана не только зло подшучивали над ней, но и частенько распускали руки. Это продолжалось до тех пор, пока однажды Салиму не обуял такой гнев, что она с разбегу набросилась на Хамдана и стала колотить его, кусать и царапать… Слуги бросились к ним и с трудом разняли детей. Хамдан с разбитым носом вдруг начал смеяться и задорно подмигивать Салиме, кипевшей от злости, — это был один из тех таинственных моментов, когда рождается дружба.

— Спорим, что до города я обгоню тебя, сестренка? — услышала она позади себя; вызов ей показался заманчивым. Тропинка была узкой, в некоторых местах едва мог пройти человек, не говоря уж о крепком арабском скакуне, а низкие ветки представляли собой серьезную угрозу для всадника.

— Попробуй, — небрежно отозвалась она и резко ударила по бокам лошади. Оба с громкими криками пустились вскачь через подлесок, через заросли, а ветки хлестали по их лицам.

— Ну подожди, сейчас ты у меня получишь! — рычал Хамдан, когда тропинка исчезла в траве, а над зарослями кое-где стали появляться высокие пальмы.

Салима лишь смеялась в ответ и понукала кобылу бежать быстрее через шамбы (плантации), в сторону широкой дороги, которая шла от Мтони в город. Бок о бок скакали они по плотной земле, нисколько не заботясь о том, что из-под копыт лошадей, когда они скакали по лужам, летят грязно-бурые брызги.

— Первая! — пропыхтела Салима и ловко остановила лошадь, когда они достигли первых домов города, у большого одиноко растущего дерева. В его толстую кору были вбиты костыли — так высоко, как только мог достать человек, чтобы пригвоздить злых духов к стволу, чтобы те не проникли в жилища. Меж древесных корней были разбросаны бананы и яйца. Тут же стоял маленький глиняный горшочек для воскурения благовоний, в щелях ствола торчали маленькие записочки или нанизанные на нитку пестрые шарики из глины размером с жемчужину. Все это было частью одного большого колдовства — для отпугивания злых духов.

Задыхаясь, но с торжествующей улыбкой Салима медленно кружила на фыркающей кобыле вокруг танцующего на месте гнедого, готовая в любой момент начать спор, кто из них вышел победителем на сей раз.

— Салима, — озабоченно прохрипел Хамдан, у которого горло свело от скачки, и провел рукой по своим горящим щекам.

Она тут же все поняла и остановила лошадь. Из висящей седельной сумки, где она хранила патроны, Салима извлекла черный комок, в котором что-то металлически засверкало, и начала встряхивать его, пока не распутала. Получилась маска: две соединенные между собой полоски тяжелого блестящего шелка, окаймленные серебряным кружевом. Верхняя прикрыла лоб, нижняя — нос и скулы, а глаза, кончик носа, рот и подбородок остались открытыми. Прикрепленные к ним цепочки Салима обмотала вокруг головы несколько раз, чтобы эта маска, которую она носила с девяти лет вне дома, не соскользнула. Затем она быстро извлекла из той же сумки шейлу — большой платок черного шелка, вверху прозрачный и легкий, ниже — плотный и жесткий, он тоже был расшит узорами из серебряных и золотых нитей. Она расправила шейлу на затылке и на плечах, и он волнами заструился вниз, прикрывая длинные штаны до щиколоток. Чтобы он не слетел с нее во время езды, она кокетливо закинула его край за плечо, закатив при этом глаза. Хамдан понимающе засмеялся, и они продолжили путь.

Не торопясь они ехали по кварталу с названием Глиняный город. Где-то далеко отсюда плескалось море. А здесь их окружали хижины — низенькие, прилепившиеся друг к другу. Они были сделаны из циновок, скрепленных глиной, — домики с крышами из пальмовых листьев. Исхудалые женщины, завернутые в юбки, почти прозрачные от ветхости и выцветшие добела, варили прямо перед хижинами рис. Голые ребятишки, у которых можно было пересчитать ребра, стояли тут же, на их заостренных личиках с огромными глазами читалось нетерпеливое ожидание. И глядя на коров, тупо стоявших вокруг, невозможно было вообразить, что из их костлявых тел кто-то выдоит хоть каплю молока. Мужчины выглядели более сытыми — их черная кожа блестела на солнце, — они сидели группами и жевали бетель.

Здесь, в Глиняном городе, трудно было понять, кто из его обитателей шатко-валко зарабатывал себе на жизнь — носильщиком или подсобным рабочим в порту, — а кто был рабом на плантации или же у торговца. Тут не слишком заботились об «имуществе», а у кого-то просто не было охоты пошевелить для работы пальцем. Всякий раз, когда Салима проезжала через этот богом забытый квартал, она испытывала невероятную смесь злости и сочувствия, отчаяния и беспомощности, от которых у нее замирало сердце, и она могла перевести дух, лишь когда они были за пределами удручающего квартала.

Узкая коса отделяла остров от небольшого — в западной оконечности — треугольного полуострова на коралловой породе. Во время отлива коса почти пересыхала, и ее можно было перейти вброд. Во время прилива здесь была тихая лагуна, где плескалась коричневатая вода. Коса отделяла остров от места, где, собственно, и берет начало город Занзибар. Природный откос вел к броду, прошлепав по которому, Салима и Хамдан оказались в Каменном городе.

6

На этом полуострове, формой напоминавшем широкий и тупой наконечник копья, которое бросили на восток, в сторону Африки, однако оно не достигло цели, а упало сюда, билось сердце Занзибара. Сердце, работающее как часы, без устали перегоняющее кровь — а это суда, товары и люди, — настоящий круговорот в торговле.

После поездок в город — раньше с Меджидом, а потом и с другими сводными братьями — Джамшидом, Хамданом — Салима хорошо его знала. С севера город открывался кварталом Малинди, который соседствовал с Глиняным городом. В Малинди жили индийцы: индусы из Бенгали, мусульмане из Бомбея и Гуджарата. Салиме не надоедало разглядывать фасады домов из ажурного камня, тонкие и изящные, как настоящее кружево; восхищаться радугой окрашенных стен, все еще праздничных, хоть и выцветших и шелушащихся от муссонов и солнца; красные, как рубин, розовые, как перламутр, и желтые, как карри — как недолгие занзибарские заходы солнца; бирюзовые и светло-голубые, как воды, омывающие Занзибар. Был здесь и настоящий индийский базар, где торговали коваными украшениями из серебра, филигранно отделанными кинжалами и яркими тканями в рулонах, а неподалеку на сук , ярмарке, были мясные ряды. Индуистское кладбище находилось на противоположном конце полуострова, на юге, в квартале Ммази Ммоджа и в непосредственной близости от глиняных хижин, чуть подальше от лагуны уходивших уступами вверх и образовывавших грязную слипшуюся мешанину из гнилых крыш, крошащихся стен, всевозможного мусора и развалин.

Совсем рядом с лагуной, вполне судоходной во время прилива, был устроен невольничий рынок с многочисленными помещениями для будущей рабочей силы. По требованию англичан торговля рабами на Занзибаре стала заметно сокращаться и была разрешена лишь в пределах султаната Занзибара и его африканских владений; вывозить же рабов на Аравийский полуостров и в Оман, на острова Индийского океана, в Западную Индию и в Южную Америку было запрещено. Но несмотря на то, что английский флот контролировал африканское побережье, контрабанда и нелегальная работорговля процветали.

Узкие извилистые улочки впитывали в себя зной и присущие Каменному городу запахи, как губка. Забродившие сладкие фрукты, сдобренные морской солью, вездесущий удушливый запах специй. Неопределимый смрад, поднимающийся от переливчатых черных или зеленоватых луж; острые и тяжелые человеческие и звериные запахи: от блеющих коз, орущих ослов, пронырливых крыс и охотников на них — мяукающих кошек; от кудахчущих кур и воркующих голубей в клетках и спокойно бредущих коров. Бездомные, оголодавшие шелудивые псы — с шерстью, кишащей блохами, — исступленно бросались на отбросы или разлагающиеся останки котенка, устраивая иной раз за них дикие драки с оглушительным лаем и злобным рычанием. Дома источали свойственный только им запах, гнилой и кисловатый, запах влажной штукатурки и серо-зеленых грибов и водорослей. От влажности разбухали массивные двери, сплошь покрытые резьбой — орнаментом или изречениями из Корана — или узорами из бесчисленных шляпок гвоздей. Здесь в центре был расположен сук Мухого, где продавались рыба и удобрения, тоже вносившие свою ноту в палитру запахов; здесь же можно было купить плоские лепешки, неочищенный рис и зерно, хлопчатобумажные ткани, а еще маниоку, растертую или выпрессованную, измельченную или вымоченную. На всех углах сидели на корточках нищие — с пустыми глазницами или другими увечьями. Если же какая-нибудь женщина проходила между высоких зданий вниз по переулку и грациозно поправляла на лице шейлу , иногда на ее руке мелькал нежный красно-коричневый узор, нанесенный хной и оставшийся от недавнего праздника.

Салиму одинаково притягивало все новое — будь то благовонные запахи или смрад, сияющая красота или грязное уродство. Собственно говоря, ей вообще не пристало находиться здесь, и она была рада, что ее лицо скрыто шейлой , и это вкупе с платьем и украшениями говорило только о том, что она девушка из богатого дома, но никак не дочь султана. Не подобало сейидам — принцессам — в возрасте Салимы и женщинам благородного происхождения выходить из дома, кроме как по приглашению на чаепитие к подругам, или навещать больных подруг или знакомых, или по необходимости обратиться в суд. Законом это не возбранялось, просто этого требовали приличия, и те, кто придерживался подобных правил, умел приятно проводить часы досуга в пределах дома, в окружении рабов, исполнявших малейшие хозяйские прихоти. Однако с тех пор как султан отбыл в Оман, некоторые правила соблюдались не так строго. Поначалу, правда, бразды правления островного государства — соответственно обычаю — принял на себя Халид ибн-Саид, самый старший из всех живущих на Занзибаре принцев, и строго следил за соблюдением принятых норм поведения. Но вскоре мучительный кашель свел его в могилу. Это, правда, никого не взволновало, ибо он донимал принца Халида все последние годы. Меджид, следующий сын, был как представитель султана более мягким, а уж своей любимой сестре Салиме он и вовсе ни в чем не перечил. Старшая же сводная сестра Меджида Холе, которой было поручено приглядывать за женщинами во всех султанских дворцах, была перегружена обязанностями, в первую голову — улаживанием постоянных ссор и неутихающих конфликтов на почве ревности.

— Интересно, что отец привезет нам из Омана? — подал голос Хамдан. — Может быть, он уже думал о ружье с насечками для меня? Мне так хочется такое ружье…

— Наверняка думал, — ответила Салима.

Вчера пришло сообщение из порта, распространившееся по всем дворцам султана, как лесной пожар: главный корабль «Китория », названный в честь королевы Англии Виктории, вышел в море и скоро доставит султана домой.

Отца не было на Занзибаре три года. В это время сопровождающие «Киторию » суда регулярно курсировали между Оманом и Занзибаром, причем на борту у них были не только курьеры, привозившие письма султана и забиравшие предназначенные для него, но и замечательные подарки для женщин и детей. Однако лучшие подарки Саид ибн-Султан приберегал до возвращения домой, чтобы самому вручить их.

Раз в три или четыре года султан посещал Оман, чтобы собственными глазами убедиться, что старший сын Тувайни ибн-Саид как его представитель действует в интересах отца и на благо султаната. Однако на этот раз причины для поездки были другими. В очередной раз возникла угроза персидского нападения на Оман: Персия уже несколько раз вторгалась в оманский анклав — неподалеку от богатого порта Бендер-Аббас, расположенного по иранскую сторону Ормузского залива. Произошли незначительные стычки, но султану Занзибара было важно сгладить ситуацию, и поэтому он, когда пересекал Персидский залив, позаботился об усилении охраны. И еще одно дело надо было ему завершить в Омане: найти подходящего мужа для Салимы. И с полным удовлетворением султан возвращался на Занзибар: за прошедшие три года он сумел подготовить и даже подписать взаимовыгодное соглашение о браке, которое пришлось по душе и сопровождавшему его в поездке принцу Баргашу ибн-Саиду. Не очень близкий родственник в возрасте «двадцати трех лет, из благородного дома, обладающий гордым нравом, привлекательной внешностью и хорошим характером, к тому же богат», как передал домой султан Саид. Едва отец вернется домой, начнутся приготовления к церемонии, а потом Салиму торжественно отвезут в Оман, где и быть свадьбе.

Невольно Салима крепче натянула поводья и стиснула зубы, чтобы подавить тоску, нахлынувшую на нее: беззаботные детские деньки ее сочтены. Нет, еще того горше: сочтены ее дни на Занзибаре. И ужас охватил ее. Не столько перед неизвестным будущим супругом, а перед суровыми родственниками в Омане. Наверняка порядки в султанате по другую сторону моря тоже будут суровыми для нее.

Чем ближе было море, тем просторнее и красивее становились улицы. Торговые компании из Гамбурга, из Марселя и из американского Сайлема открывали здесь филиалы: это были конторы, складские помещения и дома для служащих. Рядом с морем, где гулял соленый бриз, принося свежесть и немного прохлады, здесь же в просторных зданиях размещались консульства Англии, Франции и Америки — все эти помещения сдавались иностранцам в наем арабскими купцами.

Поодаль возвышался мощный старый арабский форт. За толстыми стенами и массивными четырехугольными башнями скрывались укрепительные сооружения, где располагались гарнизон и единственная на Занзибаре тюрьма. Некогда она была возведена португальцами — тогда еще хозяевами острова — и стала зародышем, из которого с появлением арабов вырос Каменный город. Рядом находился самый большой рынок Занзибара, называемый Сококу, или Соляной рынок. В коробах, балансирующих на голове, продавцы приносили товары на открытую площадь, где раскладывали их прямо на голой земле, а потом с оглушительными криками предлагали покупателям: апельсины и кокосовые орехи, сахарный тростник, бананы и батат; манго и ананасы. Рядом с укрепительными сооружениями стоял бывший султанский дворец, давно отданный на волю стихии и полуразрушенный, а на склоне была устремлена в небо высокая каменная башня, служащая маяком, в долгие тропические ночи указывавшая путь кораблям. Над светящимся зелено-голубым морем, которое кишело всевозможными судами и маленькими арабскими лодками доу с треугольным парусом, раскинулся дворцовый комплекс султана, длинное белое здание Бейт-Иль-Сахель, «Дворец на берегу». Он стоял в самом начале улицы: три этажа за простым, без украшений, фасадом, с крышей, покрытой красной и зеленой черепицей. Нежно-зелеными были и деревянные ставни. Единственным украшением здания служили круговые веранды на всех трех этажах, в тени которых султан ежедневно — иногда трижды — давал аудиенцию. Высокая стена защищала дворец от капризов моря, а между дворцом и стеной росли чудесные гранатовые деревья: когда они были усыпаны темно-красными цветами, казалось, будто они охвачены пламенем. Вдоль стен постоянно ходила охрана, готовая в любое время отразить нападение.

Стена к стене с Бейт-Иль-Сахелем стоял Бейт-Иль-Хукм, «Дворец решений», где находились женские покои, к ним примыкала трехэтажная хозяйственная постройка, целесообразно построенная весьма скромно. Затем следовал Бейт-Иль-Ваторо, откуда можно было видеть таможню, где купцы платили налоги — в пять сотых от стоимости ввозимого или вывозимого товара.

Брат и сестра ехали по улице, проходившей за Бейт-Иль-Сахелем, мимо белого куполообразного здания, где размещалась семейная усыпальница, мимо свежих руин: это были руины дома, который султан Саид предназначал для будущих аудиенций и увеселений, а здание обрушилось незадолго до завершения работ. Несколько десятков каменщиков погибли под обломками, и с тех пор в городе шептались, что-де это плохое предзнаменование для султана и его наследников.

Какой бы ровной ни была сторона дворца Бейт-Иль-Сахель, обращенная к морю, другая, смотревшая на город, походила на множество шкатулок, вставленных одна в другую. Абсолютно разные дома для прислуги и помещения складов как бы выступали из массивных дворцовых стен, здесь же нашли себе место домашняя мечеть и просторные конюшни. Спешившись, Салима и Хамдан передали лошадей конюхам и после короткого, но сердечного прощания разошлись в разные стороны.

Салима очень торопилась — наверняка она снова опаздывает! — однако сдерживала себя, чтобы не припуститься бегом. Ей стоило огромных усилий величественно пересекать внутренний двор; у нее никогда не хватало терпения ходить в медленно-торжественной манере, как это приличествовало благородной девушке. Но в Бейт-Иль-Сахеле всегда царила такая суматоха, что ее поведение не слишком бросалось в глаза.

В углу двора забивали для обеда коз, уток и кур, свежевали, ловко потрошили и разделывали. От подножия одной из мощных колонн, стройными рядами окружавших двор и поддерживающих крышу, из кухни шел соблазнительный запах жареных овощей и острых пряностей, распространяющийся по всему двору. Раздался смачный шлепок, а последующий поток воплей объяснил, что главная повариха дала затрещину кому-то из помощников и тут же принялась объяснять ему, что сделано не так. Два раба тащили по направлению к кухне огромную рыбину со сверкающей на солнце чешуей. Толпа других рабов укладывала корзины с манго, гранатами, свежими финиками и инжиром одна на другую, да так небрежно, что можно было предсказать, как эти фрукты будут выглядеть через несколько часов. Мешки с мукой, рисом и сахаром, глиняные сосуды с топленым маслом с острова Сокотра — что на севере Африканского рога — они уже выгрузили. Тут же гордо и независимо расхаживали несколько павлинов — вполне возможно, среди них был и тот, который однажды, вытянув голову, налетел на Джамшида и укусил его за ногу; после чего вся куча детей Бейт-Иль-Сахеля объединенными усилиями изловила его, повалила на землю и наказала, выдергав из роскошного хвоста все перья.

Водоносы, приносившие воду в кувшинах издалека, отдыхали в одном из тенистых уголков двора, нередко этот короткий отдых перерастал в долгую дремоту; неподалеку брадобрей брил головы нескольким рабам. Напротив стайка нянюшек занималась своими подопечными — младшими сводными братьями Салимы и детьми служанок: укачивая, развлекая их или рассказывая им сказки. Одна напевала песенку, собрав вокруг себя нескольких малышей, и хотела, чтобы они, пусть пока неуклюже, хлопали в такт пухлыми ладошками.

Салима не раз певала эту песенку, когда была совсем маленькой, и сейчас, тихо мурлыкая ее себе под нос, запрыгала вверх по одной из наружных лестниц, грациозно лавируя среди множества домашних рабов, носильщиков и посыльных. Выбрав кратчайший путь через широкую галерею, она свернула в коридор. По узкому проходу добежала до висячего мостика. Держась обеими руками за веревки вместо перил, Салима спешила пройти по шатким деревянным дощечкам. Внизу лежали остатки стены и огромные куски камней, наполовину поросших травой и лишайником — то, что осталось от турецких бань. В конце мостика она шагнула в широкий дверной проем — и оказалась в Бейт-Иль-Тани.

Салима любила Бейт-Иль-Тани, который уже два года был ей новым домом. Здание было небольшим, от прежней роскоши здесь осталось не так уж много — как раз столько, чтобы она могла мечтать, как чудесно здесь было когда-то — пока не выцвели краски, ткани не обтрепались, полы вытерлись. А больше всего Салима обожала историю, которая витала над этим домом. Наряду с Аззой бинт-Сеф у султана была вторая главная жена — персиянка Шезада. Имя — словно шелест шелка, сама женщина — редкостной красоты и необыкновенной силы воли. Она была превосходной наездницей и охотницей, всегда выезжала в сопровождении ста пятидесяти персидских воинов, живших в домах рядом и напротив Бейт-Иль-Тани. Шезада носила только персидские одежды, расшитые настоящим жемчугом, и великодушно раздаривала жемчужины, которые падали на пол, своим прислужницам. Однако такая вольнолюбивая и, по занзибарским понятиям, безнравственная женщина не достойна была быть супругой султана — однажды выяснилось, что Шезада согласилась на этот брак лишь из-за титула и богатства жениха. Сердце свое она отдала другому, которому жаждала предаться душой и телом во время охоты, однако этому помешал, а потом и донес султану один из его преданных слуг. Саид ибн-Султан незамедлительно развелся с ней и отослал на родину. Как и ее преемницу, тоже из Персии и с похожим именем — и по той же причине — неверности.

Салима в одно мгновение освободилась от кожаных сандалий и босиком стала красться тайными коридорами, все время оглядываясь, не следит ли кто за ней.

Еще один распавшийся брак в семье султана послужил причиной переезда Джильфидан с дочерью из Ваторо в Бейт-Иль-Тани. Почти сразу после прибытия султана в Оман оттуда прислали невесту для Меджида — Айшу, дальнюю родственницу султана, сироту, очаровательную девушку такого же мягкого нрава, как и жених. Свадьба была пышной, но после свадьбы сестра Меджида Хадуджи выказала себя отнюдь не великодушной, а мелочной и подлой в отношениях с невесткой. Наконец-то она, научившись управлять домом, стала настоящей хозяйкой Ваторо! У Хадуджи и в мыслях не было передавать ключи Айше. Эта неприличная возня длилась несколько месяцев, и Джильфидан, не выдержав, попросила приюта у Холе в Тани — и тут же его получила. А нежная, с глазами, как у газели, молодая жена, собравшись с силами, попросила у Меджида развод, упаковала свои вещички и вернулась к тетке в Масхат, пока брак еще не принес плоды. С тех пор Меджид был безутешен, и его любимая маленькая сестричка страдала вместе с ним.

На цыпочках Салима прошмыгнула через коридор, который почти всегда был безлюден. Тут, на первом этаже, никто не любил бывать подолгу, если вообще заходил сюда; здесь было сыро, стены и потолок источали запах плесени, который усиливался по мере приближения к последней комнате. В один из первых дней своего пребывания в Бейт-Иль-Тани она заблудилась в лабиринтах дворца и, блуждая в поисках выхода, случайно оказалась в этом месте. С любопытством она сунула нос по очереди в каждую комнату и в одной из них сделала открытие, изменившее ее жизнь и открывшее ей новый мир.

— Ас-саламу алейка , — прерывисто поздоровалась она прямо с порога, толком не отдышавшись после скачки и бега, да и сказывалось волнение.

Белобородый древний старец, согнувшийся под тяжестью лет, с плечами, приподнятыми от долгого сидения над открытой страницей, влажной от сырости, захлопнул книгу и слегка поклонился.

— Ва алейка ас-саламу, сайида Салима.

Тонкая улыбка появилась на изборожденном морщинами лице, когда он убирал книгу в сундук.

— Была ли ваша охота удачной?

Салима засмеялась, снимая ремень и сумочку для патронов и складывая все на пол.

— Очень удачной. Мне удалось подстрелить целую кучу манго! Простите, почтенный Аднан, что я заставила вас ждать.

Тот, к кому она обратилась, чуть наклонил голову.

— Терпение — одна из высших добродетелей, сайида, а ученость владеет всем временем мира.

— Но у меня его нет, — пошутила она, освобождаясь от шейлы и полумаски. То, что связывало ее и Аднана, старого доверенного писца ее отца, было делом весьма рискованным, и речь не шла о формальном благонравии как таковом. Скрестив ноги, Салима опустилась на одну из двух приготовленных для нее подушек и придвинула поближе бамбуковую подставку, стоящую на полу. Она нежно погладила бумагу, которая там лежала, после чего окунула кончик бамбуковой ручки в глиняную чернильницу, наполненную липкой, с комочками, смесью из сажи и аравийской камеди.

— Я готова!

Аднан с кряхтеньем опустился рядом с ней и принялся читать наизусть арабские стихи. Он немного прищурил близорукие глаза и наклонился вперед, чтобы проследить, правильно ли Салима записывает за ним.

С самого начала Салима не понимала, почему мальчики в школе записывают стихи из Корана чернилами на верблюжьей лопатке, а девочки этого не делают. На свои настойчивые расспросы она всегда получала один и тот же резкий ответ: «Так принято!» или «Это не для девочек!». Иногда даже: «Так велел Пророк!» или того хуже: «Это наказание Аллаха!»

С некоторых пор Салима ни о чем не спрашивала. Но понять все равно не могла. И находила это в высшей степени несправедливым.

Однако в тот день, когда она рылась тут в сундуках и перелистывала персидские и арабские книги, в том числе и Коран, и прочитала знакомые строки, ее вдруг осенила счастливая мысль. Если она умеет различать буквы и слова, умеет составлять предложения — разве она не сможет их попросту срисовать?

Под предлогом, что ей очень хочется получить лопатку якобы для игры с куклой, а чернилами и пером она будет рисовать картинки, она выманила у Хамдана нужные ей вещицы и спрятала их в своем новом убежище, в забытой библиотеке Бейт-Иль-Тани. Часами она пропадала здесь и училась писать, от усердия высунув язык, а неловкими пальцами судорожно сжимая перо; очень старательно и очень, очень неразборчиво она переносила из Корана арабскую вязь — завитушки, волнистые и прямые линии, точки — на гладкую поверхность лопатки. Аднан поймал ее на месте преступления, когда ему понадобилось разыскать книгу, которую он видел здесь в последний раз лет двадцать тому назад, и, глубоко тронутый горячим желанием Салимы научиться писать и после ее долгих просьб, согласился учить ее тайком.

Не только жажда знаний толкала на это Салиму. Еще больше ее пришпоривало желание выделиться, быть не такой девочкой, как все остальные, стать не такой женщиной, как все остальные. Быть в чем-то даже лучше братьев, которых вполне устраивало, что после школы они могли с грехом пополам написать коротенькую записку. Искусство каллиграфии было не в большой чести на Занзибаре. Важные послания всегда можно передать устно с гонцом, который в точности повторит все получателю, или просто поручить это дело писцу. Даже султан писал или диктовал письма, только когда это было неизбежно, а письменные соглашения заключал лишь с иностранцами; арабы и африканцы предпочитали договоренности с глазу на глаз, которые скреплялись пожатием рук.

— «Когда я чувствую благоуханье жасмина и розы из потайного сада…» — диктовал Аднан…

— Салима!

Она испуганно вскочила и вытаращилась на дверь.

— Умм … Что ты здесь делаешь? — едва слышно пролепетала Салима.

Джильфидан с ужасом переводила взгляд с дочери на Аднана. Взгляд ее упал на шейлу и полумаску, небрежно брошенные на полу, потом на ручку в пальцах Салимы… Было непонятно, что являлось для нее большей дерзостью: то, что Салима находится здесь одна в обществе мужчины, не близкого родственника и не евнуха, к тому же с открытым лицом, или же то, что она тайком учится писать. Тигрицей налетела Джильфидан на дочь и наградила ее двумя оплеухами — такими сильными, что у той перо выпало из рук, усеяв все вокруг кляксами.

— Я тебя ищу повсюду! — воскликнула она возмущенно, схватила дочь за руку и, с силой дернув, потащила ее из комнаты вон. — И что я вижу?! Ты хочешь научиться писать?! Знай, что не быть тебе ничьей женой, если хоть одна душа узнает об этом! Никто не возьмет тебя! Ты слышишь — никто! Ты что, не хочешь замуж?! Что скажет наш повелитель?! Ты позоришь его! Нас всех!

Все обвинения были для ее дочери, как с гуся вода. Молча и, по всей видимости, невозмутимо она узнала потом, что старому писцу была предложена кругленькая сумма за обещание никогда больше не переступать порога Бейт-Иль-Тани и что потом сундуки с книгами и письменными принадлежностями из дома таинственно исчезли.

Но про себя Салима снова и снова повторяла одни и те же слова. Как молитву.

Что я умею, то умею. Этого у меня никому не отнять.

7

День за днем ждали в Иль-Бейт-Сахеле и в других дворцах прибытия султанского флота. Дни поначалу текли спокойно один за другим, так прошла неделя, затем вторая, третья… Радостное ожидание сменилось волнением, потом тревогой и страхом. Хотя время сильных ветров с юго-востока закончилось, а время ветра с северо-востока еще не пришло, начался шторм, разметав ласковый голубой шелк моря и нещадно разорвав его в клочья. Шум бушующих волн, которые обрушивались на коралловую отмель, был слышен и во дворце.

— Я вижу корабль султана, — доложил тоненький скрипучий голосок, звучащий хрипло и приглушенно. — Гордый корабль в окружении других.

Женщины сидели вокруг предсказательницы на подушках близко друг к другу, однако на приличествующем расстоянии от бамбукового стула с толстыми подушками — места, где сидела предсказательница. Широко расставив ноги, на корточках, старуха ритмично раскачивалась взад и вперед, прижав свои пальцы, скорее похожие на когти, к большому животу, в котором вот уже много лет жило ее нерожденное дитя. Всезнающее дитя, которое могло поднять свой дух ввысь и поведать обо всем, что происходит в мире, даже «на вершинах высочайших гор и на дне самых глубоких океанов», как провозгласила прорицательница.

— «Я опускаюсь на мачту с красными флагами, — послышалось из живота старухи, и ее птичья головка под пестрым платком, завязанным узлами, согласно кивнула, полные губы сжались в ниточку, — и смотрю вниз на палубу. Там стоит он, наш повелитель, стоит прямо и смотрит вперед, на родину, которая так долго обходилась без него…»

Женщины дворца облегченно выдохнули, стали брать друг друга за руки и с чувством пожимать их; некоторые всхлипывали.

Салима сидела в углу под дверью, испытывая одновременно притяжение колдовства и отвращение. Старуха отталкивала ее, но еще больше ей была противна мысль, что она действительно много лет носит в себе живого человечка. Не могла она воспринимать ее слова как обычную нянькину сказку! Эта жуткая старуха, пропахшая прогорклым маслом, была последней в ряду многих мудрых провидиц и сведущих в колдовстве женщин, кого за звонкую монету приглашали во дворец, чтобы они поведали всю правду о судьбе султана Саида ибн-Султана. Несмотря на то, что Аллах был добр и милостив, молитвы, обращенные к нему, до сих пор услышаны не были.

Когда блеснул луч вечерней зари, Салиме все порядком надоело. Она вскочила и убежала в пустые покои рядом, встала у окна и устремила взгляд к морю.

Мрачные облака повисли над бурными волнами. Корабли в порту, стоящие на рейде, беспомощно плясали на волнах, как игрушки в грубых руках недоросля. Как, должно быть, ужасно плыть в открытом море в такой шторм! В такую непогоду! Внутри у Салимы все сжалось и похолодело от страха за отца, и она стала тихонько молиться, а когда слова у нее закончились, она начала молитвы с самого начала. Она была твердо уверена, что ее отец останется невредим, если она вложит все свое сердце и всю свою душу в эти молитвы.

Молнии прорезали облака. Затем раздался удар грома, и эхо его раскатов постепенно слабело и затихало. И тут небо словно разверзлось: вода с крыш низвергалась настоящим водопадом, как из ведра поливая стены домов, вдоль узких улиц неслись бурные реки, в мощных водоворотах кружились грязь, хлам и отбросы. Гнилостные запахи города, жуткая вонь — все было смыто, в воздухе разливалась соленая свежесть моря.

Словно весь город дочиста отмыли в море.

Салиме было безразлично, что ветер и дождь задувают в открытое окно и вся ее одежда вымокла — может быть, ей удастся убедить Аллаха, и все силы неба, земли и моря смогут смилостивиться и пощадить ее отца, если она пожертвует собой и таким образом попытается разделить участь кораблей, побиваемых морскими волнами…

В затихающий грохот и треск грома ворвались громкие взволнованные голоса, перемежающиеся всхлипываниями. Салима сглотнула, вздрогнула и бросилась через покои и вестибюль, вниз по лестнице и столкнулась с Холе, бежавшей навстречу.

— Салима, ну где же ты прячешься? — воскликнула та, смеясь.

Страх отпустил Салиму, она глубоко вздохнула. Радость Холе означала одно — все хорошо. Нескрываемая радость сделала ее еще прекраснее. Ее огромные темно-карие миндалевидные глаза сияли, безупречная светлая кожа порозовела и даже ее темные, как кофе, волосы, казалось, светились изнутри. Сестра заключила Салиму в объятья, и та почувствовала ее бархатистую кожу, гладкость ее шелковых одежд и вдохнула присущий лишь ей аромат роз и франжипана.

— Они появились! Корабли отца скоро будут здесь! — ликовала Холе. — Кто-то из рыбаков видел их в море, но не смог подойти к ним из-за шторма. Через два или три часа они будут в порту — уже скоро! Ох, а еще столько дел! — спохватилась она и тут же умчалась.

Теперь все хорошо . Салима стояла, как оглушенная, ее учащенный пульс постепенно приходил в норму, потом широкая улыбка разлилась по ее лицу.

Да, теперь все хорошо. Аль-Хамду ли-Ллахи , я счастлива!

Давно стемнело, а флот султана все еще не встал на якорь. Вновь ожили утихшие было страхи во всех дворцах: в Бейт-Иль-Сахеле, Бейт-Иль-Хукме и особенно в Бейт-Иль-Ваторо. Теперь волновались еще и за Меджида, отправившегося в бурю на двух утлых суденышках встречать отца.

— Они все пошли ко дну! Все! — прошептал кто-то.

— Да нет, это шторм помешал им, — возразил другой.

— Но ведь действительно ничего не видно, ни одного судна! — вмешался третий.

Тут раздался чей-то испуганный крик:

— Солдаты! Мы окружены и заперты здесь!

— Немыслимо! — закричали сразу несколько человек.

— Да посмотрите же сами! Нас окружила целая армия!

Во дворце разразилась буря, едва ли не такая, как за стенами здания. Салима, вместе с матерью жившая в Бейт-Иль-Хукме, вместе с толпой рванулась к окну, и они распахнули ставни. Перед ними предстало призрачное видение: темная ночь, темнее которой трудно было себе вообразить, ни луны, ни звезд, только ветер и — насколько хватало глаз — красноватые огоньки фитилей от ружей наизготовку.