Остров Тасмир

СТРАННЫЙ ГОСТЬ

Предисловие

Это необычайное событие произошло летом прошлого года, но никто до сих пор не убежден, было ли это на самом деле или это фантазия писателя. Но я уверяю, что беседовал лично с инженером Грибовым так же, как теперь беседую с вами.

В прошлом году мне захотелось посетить город Мезень, где я пробыл несколько лет в ссылке после первой революции. Как ни тяжело было подневольное житье, я все же полюбил этот суровый край, находящийся у северного полярного круга.

Природа там действительно величественна и прекрасна. В зимние ночи полыхают разноцветные северные сияния, перебегая тенями по снеговым просторам, закованным в ледяной холод. Разнообразными узорами по этим снегам вьются бесчисленные следы звериных лап. Словно в пустыне, мчатся среди них узенькие самоедские нарты, запряженные красивыми оленями; ездовой ими правит по звездам. Оленям всюду открыты дороги, и сильные стройные ноги будто на лыжах бегут по цельному снегу, нигде не проваливаясь.

Летом, когда солнце не закатывается, там расцветают огненно-красными шапками пионы, расписными коврами расстилаются тундровые мхи, зеленеют многообхватные мачты лиственниц и трепещут бледными изумрудами листья узловатых карликовых березок. Реки, озера и болота кишат и шумят прилетной водяной птицей, а в речной глубине плещется розовая семга и трепыхается на илистом дне плоская однобокая камбала. Тогда длинные сети-поплавни бороздят реку вдоль и поперек, спущенные с парусных и вёсельных карбасов.

Вот в такие радостные и лучезарные дни севера я опять приехал в Мезень и поселился у своего старого приятеля Ивана Петровича. Его изба в самом конце города; от нее, почти от самой калитки, начинается тундра, поросшая можжевельником и вереском.

Здесь мы частенько сиживали на крылечке и вели беседы. Помню, как-то, в конце мая, мы после ужина вышли сюда погреться под косыми лучами полуночного солнца. Я читал вслух запоздавший номер «Известий», а Иван Петрович чинил сеть, собираясь на другой день «плавить» семгу.

— Воды ноне парко, — сказал он, когда я прочел ему о выборах в Московский совет, — половодье такое было, как старики помнят, в досельны времена…

Он плохо меня слушал, а поглядывал на небо и видел там какие-то приметы, которых я не знал.

— Может, морской шарей набежит, говорят, много стамух нагнало у Канина. Только ветерок есть, видишь, взводни пошли. Чай, разгонит— с Зимнего дует…

Я посмотрел на реку, потом стал смотреть на небо, стараясь увидеть на нем какие-нибудь перемены, и вдруг заметил у самого горизонта летящую в воздухе точку.

— Смотри, Иван Петрович, лебедь летит… Иван Петрович вскинул глаза и улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — на птицу совсем не похоже. Это ероплан, верно…

Действительно, точка быстро росла и принимала очертания какой-то странной машины. Она походила на сигару с острым килем, а из боков ее по обе стороны торчали неподвижные крылья, как у аэроплана. Машина была уже близко, но мы не слышали обычного жужжанья мотора.

Вдруг машина стала снижаться, будто катилась с высокой горы. Киль ее разделился, образовав что-то вроде широких саней с загибом.

Аппарат продолжал снижаться и, плавно коснувшись земли, заскользил по ней, направляясь к нам. Шагов за триста от нас он остановился, сложив крылья, и стал совсем похож на сигару, прилипшую к земле.

Отскочила дверка. Из нее вышел старик высокого роста, с длинной белой бородой. Видно было, как он пожимал чьи-то руки, протянутые из таинственной машины-сигары. Потом он отошел, а дверка захлопнулась, и сейчас же выдвинулись крылья. Сигара закачалась, поднялась, как на ноге, на длинном стержне и взмыла в воздух.

Мы видели, как стержень, словно хобот, вобрался внутрь сигары, санки снова сложились в киль, и аппарат, описав круг в воздухе, стал тонуть в небесном пространстве, быстро уменьшаясь в размерах.

Дальше мы за ним не следили, — к нам приближался высокий старик. Пораженные неожиданностью всего происшедшего, мы сидели, как каменные. Старик зорко смотрел на нас обоих и, казалось, сравнивал меня и Ивана Петровича. Я чувствовал, как его проницательный, будто сталью сверлящий, взгляд прошел по нашим костюмам, осмотрел сеть Ивана Петровича и задержался на газете в моих руках.

Видимо, его что-то беспокоило, но он шел твердо и прямо на нас. Внезапно светлая и ласковая улыбка сверкнула на его строгом и умном лице. Он пошел скорее и, не доходя шагов пяти, сказал по-русски:

— Здравствуйте, дорогие земляки!

Это было опять странно, так как я не ожидал услышать русскую речь, учитывая очень своеобразный покрой его костюма и матерьял, из которого он был сделан. Я поклонился ему.

— Вы политический ссыльный? — спросил он участливо, обращаясь ко мне.

Я был удивлен этим неожиданным вопросом и ответил:

— Вы, гражданин, ошибаетесь. Я не спекулянт и не контр-революционер, чтобы меня ссылали…

Но в этот момент произошло еще более странное и неожиданное. Старик слегка побледнел и глухо, словно раздумывая вслух, произнес:

— Гражданин?.. Контр-революционер?.. Я недоумевал.

— Так кто же вы? — взяв себя в руки, снова спросил он ласково.

— Гражданин Союза Социалистических Советских Республик.

Он удивленно раскрыл глаза. Взор его вспыхнул радостью, но мгновенно погас.

— Вы русский? — спросил он пытливо.

— Да, — ответил я, — из Москвы. Я — писатель.

— Так это в России Союз Социалистических Советских Республик?

Он, казалось, все еще не верил.

— Да ты с луны что ли упал? — не выдержал Иван Петрович, — да с тех пор, как мы царя убрали, вот уж девятый год у нас Советская власть!

Старик широко раскрыл глаза, в них вспыхнула радость. Он бросился к нам, крепко жал наши руки, но от волнения не мог говорить.

Я не знал, что делать с этим неожиданным гостем, не понимал ни его бурной радости, ни его волнения. Я не мог уяснить, что все это значит и кто он такой, но я не расспрашивал его.

Старик едва держался на ногах.

Взяв под-руки, мы ввели его в избу. Прошло минут десять, пока он оправился от волнения и заговорил:

— Вы сказали, — с луны упал… Да, почти с луны. Я не был в России более сорока лет. Я с острова Тасмир. Я — инженер Грибов…

Он замолчал на секунду, а в моей голове промелькнули мгновенные мысли: «инженер Грибов?.. Да, Грибов. В процессе о цареубийстве что-то говорится о Грибове»…

— Грибов? — сказал я. — Вы не были в ссылке в Туруханском крае после убийства Александра Второго?

— Так нас помнят?! — воскликнул он. — Не за-были! Да, это я! Я расскажу вам все. Это длинная, невероятная, почти сказочная история… Но это потом, раньше вы расскажите мне…

Он достал маленькую книжечку.

— Здесь только даты, цифры, краткие записи, но я помню все до мельчайшей черты…

Увидев газету, он жадно схватил ее и стал пожирать строку за строкой. Видно было, как напряженно и взволнованно работала его мысль.

Мы молчали, невольно чувствуя всю глубину его переживаний.

— И это не сон? — воскликнул он, откладывая газету. — Скажите мне, я в России? И в России нет царей, полиции и помещиков? В России рабоче-крестьянская власть?

Он засыпал нас вопросами, не понимая наших, иногда похожих на тарабарщину, сокращений, вроде: «Цуп», «Цаги», «Гиз», «Гиж», «шкраб», «Глав-профобр»; сам перебивал себя, волновался, радовался, верил и не верил.

Только через несколько часов беседа наша приняла более планомерный характер, и мы узнали с Иваном Петровичем удивительную повесть о победах человеческого ума и воли над силами природы. Мы узнали о «Крылатой фаланге» и острове Тасмир.

Здесь я перерываю свои личные воспоминания об этом гениальном человеке, с которым имел счастье столкнуться, и постараюсь передать его продолжительные и подробные рассказы, сопровождавшиеся чертежами и рисунками. Слушая Грибова с захватывающим интересом, я пережил все то, что он рассказывал. Я глубоко сожалел, что при нашем разговоре не присутствовали ученые специалисты, так как без личных разъяснений

Грибова все формулы и условные обозначения в его записной книжке теперь никому непонятны.

Сам Лев Сергеевич Грибов скончался через неделю после своего прибытия, во время сборов для поездки в Москву. Мезенский врач, Николай Иванович Перов, не мог оказать ему никакой помощи. Возраст Грибова, — уже за восемьдесят лет, — был главной причиной смерти. Его организм не выдержал сильных волнений. Слишком бурно и горячо, как юноша, переживал свои впечатления этот престарелый революционер, не утративший до последней минуты ясности своего могучего ума.

Его последними словами было обращение ко мне:

— Вот записки Игоря… Возьмите себе, там…

Он не кончил этой фразы, и глаза его закрылись навсегда.

Эти записки и рассказ самого Грибова являются единственными источниками для всего написанного в этой книге. Но, несмотря на массу сведений, которыми я располагаю, все же для меня очень многое осталось невыясненным и совершенно непонятным.

Сделав эти оговорки, я приступаю к своей трудной задаче — передать с возможной точностью все то, что узнал сам при исключительном стечении обстоятельств.

В СТРАНЕ ЧЕРНЫХ ДНЕЙ И БЕЛЫХ НОЧЕЙ

I

Звенели колокольчиками тройки, и с каждым днем где-то все дальше и дальше оставалась Россия, заслоняясь вечно-шумящей тайгой и сугробами снега.

Грибовы ехали на перекладных в сопровождении жандармов. Казалось, не будет конца переездам по таежным и снежным равнинам Сибири и по замерзшим руслам рек. Время стиралось в своем однообразии, и только «отдыхи» по нескольку дней в разных этапных тюрьмах были вехами пройденного пространства.

Но вот, наконец, и последний этап — Туруханск.

Убогий городок вынырнул из тайги и показался близ левого берега Турухана, невдалеке от оледенелого Енисея.

Вот уже смолкли колокольчики троек, и усталые, с окоченевшими от холода и долгого сиденья ногами, обожженные морозом и ветром, стоят у тюремных ворот инженер Грибов, жена его Варвара Михайловна и дети.

— Вот мы почти и на месте, — улыбаясь, сказал Лев Сергеич, — до Гольчихи осталось всего верст триста с чем-то. Этот путь мы сделаем на собаках.

Варвара Михайловна взглянула на мужа и, обняв старшего мальчика, проговорила твердо.

— Мы все вместе, и это главное. Меня не пугают никакие трудности. Ты прав в своем деле, я и дети с радостью поддержим твою правоту.

Грибов крепко сжал ее руку и молча смотрел на тюремные ворота, которые сейчас должны были открыться для новых узников.

Он готов был плакать, как ребенок, от бодрых слов своей верной подруги. Волна любви и благодарности заплескивала его сердце. Он не мог сказать, не мог выразить всего, что чувствовал. Но она понимала все это и, когда они проходили в ворота тюрьмы, крепко взяла его под-руку и прижалась к нему.

Так они оба, окруженные детьми, вошли в тюремный двор. Это была последняя тюрьма на их пути.

Их не пугало, что там, в далекой Гольчихе, они превратятся в вечных поселенцев Большой тундры, что царское самодержавие заживо хоронило их там среди летних болот и зимних сугробов, где скитаются лишь полудикие самоеды и юраки.

Они не чувствовали себя побежденными, но тюрьмы и тюремный номер на каждом превращали их в вещи. Как вещи, их принимали и сдавали с рук на руки, — это вызывало протесты и отвращение, особенно обыски.

Но в туруханской тюрьме их уже не обыскивали. Здесь чуялись другие порядки и какой-то особый уклад жизни далекой окраины. Сопровождавшие жандармы тоже взяли иной тон, стали развязнее и по-казарменному либеральничали.

Проделав процедуру передачи арестантов под расписку, они любезно простились и даже пожелали всего лучшего. Это прозвучало жестокой насмешкой, но ограниченные и тупые исполнители охранительной власти не понимали своей бестактности.

Около Грибовых засуетился начальник тюрьмы, толстый, студнем расплывшийся старичишка с длинными седыми баками.

— Батеньки мои, — бормотал он с наивной широкой улыбкой, — как я рад. Не поверите, — всем политическим рад. Тоска, ведь, здесь, в этой Турухании! Простите, но пью-с немилосердно, тем и жив. Дайте слово, батеньки мои, что бежать не будете, а я вас сейчас и в город выпущу. Купите на дорогу, что нужно. Место-то ваше, Гольчиха эта проклятая, место-то, говорю, самое гиблое. Самоедам одним в пору…

Он махал руками, посмеивался, подбегал к детям, говорил ласковые слова и неожиданно, обратясь к Грибову, вдруг заговорил наставническим тоном, нахмурив брови:

— Не хорошо. Молодой еще человек, жена, детки, и охота вам было путаться во всякое. Ну, жена туда-сюда, муж и жена — одна сатана, а деток-то вот жалко… Не хорошо, батеньки мои, не хорошо…

Грибовы переглянулись и рассмеялись. Старичишка смутился и опять затараторил, мигая глазами:

— Ну, ну, ладно, батеньки мои, я уж такой есть, меня и шпанка острожная Якимычем зовет и «ты» мне говорит. Эй, старший, проводи их на квартиру к Семеновне, у нее, батеньки мои, все ссыльные останавливаются. Казак-баба! Ну, с богом, только не бегайте отсюда, да оно и бежать-то некуда, да и с детками-то не побежишь… Да-с, детки-то от бога, без них и радости нет… Так-с. Ну, счастливо, батеньки мои…

Грибовым стало смешно и неловко, а в груди смутно копошилось какое-то неприятное чувство. Будто милость какую от врагов получали, но делать было нечего, да и лучше от тюрьмы подальше.

Старший и другой надзиратель подхватили их вещи: корзины, узлы, чемоданы и понесли на двор.

— Сейчас тут и подвода будет, — сказал старший, — у нас сразу пронюхают, как политика приедет. Так и ждут, потому господа больше… Иван Якимыч порядок завел к тому же, чтоб политических на квартиры пущать. Ну-ка, Василий, глянь за ворота, есть конь-то?

Другой надзиратель направился к воротам, а старший продолжал:

— А нам что? Рази мы знаем, за что сюда народ гонят? Политика да политика, а что это за политика, никому неизвестно. Иван Якимыч сказывал, с начальством нелады, в рассейских городах, говорит, беспокойно живут…

— А слыхал, что царя убили? — спросил Грибов.

— А как же. После воли убили. Помещики, говорят, из зависти убили. Без крепостных-то им неладно стало… Ну, что, Василий?

— Как раз Семеновна сама приехала.

— Ну, айда, грузи, — подмигнул ему старший и, расплывшись улыбкой в рыжую бороду, добавил — На водочку за услугу не откажите…

II

В избе у Семеновны царские пленники вздохнули свободней. Было тепло и уютно сидеть в светлой, чистой комнате за покрытом скатертью столом, на котором шипел, поблескивая медью, ведерный самовар.

Дети, вылезшие из шуб и валенок, весело лепетали, ели горячие шанешки и колобки, а Варвара

Михайловна смотрела на них улыбающимися глазами и разговаривала с Семеновной. Грибов сидел несколько в стороне, задумавшись над записной книжкой, испещренной заметками, цифрами и чертежами.

Это были его научные работы, которые он вел до тюрьмы, продолжал во время заключения в Петропаловской крепости и обдумывал всю дорогу до Туруханска. Так уж устроена была его голова, что он не мог не думать. Он страстно любил науку, и только семья и революционная борьба могли оторвать его от научных занятий.

Но теперь, когда новый царь Александр III и его главный советник Победоносцев душили Россию, он искал утешения в той же науке. Сердце его обливалось кровью, когда он вспоминал лучших товарищей — Желябова, Перовскую и Кибальчича. Особенно близок был ему Кибальчич, с которым его связывала, кроме революционной борьбы, и научная работа.

Все же, усталый и разбитый после всего пережитого, вспоминая погибших, замурованных в глухих казематах тюрем, сосланных на каторгу и на поселенье, Грибов не впадал в отчаяние, хотя и чувствовал страшную боль, пустоту и гнет. Он сознавал, что все их дело рухнуло и заглохло на много лет.

Чтоб заглушить тоску, он огромным усилием воли направлял свои мысли на вычисления, измеряя напряжения и колебания электрических токов. То, о чем он думал много лет, и ему самому иногда казалось несбыточной мечтой, а скажи он об этом ученым, они бы осмеяли его и назвали фантазером. Он искал источник двигательной силы невероятной мощи, сосредоточенной в аккумуляторе самых незначительных размеров, величиной со спичечную коробку.

Ему все было ясно, но какие-то детали ускользали от него, и он упорно ловил их при помощи цифр, чертежей и выводимых им формул. В долгую дорогу по снежным равнинам Сибири решение этой задачи несколько раз подкрадывалось к его сознанию и опять ускользало. И вот здесь, в этой избе, впервые в его мысли ворвался ослепительный свет ясного И четкого осознания всего, о чем так долго и упорно думал, и неожиданно, сам не зная как, он решил труднейшую задачу.

Карандаш его быстро забегал при свете сальной свечи по листам записной книжки, и чертежи, цифры, формулы, значки и строки примечаний потянулись длинной лентой. Он не заметил, как Варвара Михайловна постаралась скорей уложить детей, достала новую свечу и осторожно, чтобы не помешать ему, заменила догоревшую.