Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

— В каких греховных деяниях признаешь себя виновным?

Ответ пристрастно вопрошаемого:

— Состоял в разбойничьей банде.

Точности ради председатель диктовал протоколисту латинскую номенклатуру преступлений.

— Primo latricinium.

— Склонил супругу моего благодетеля к греховной любви.

— Secundo adulterium.

— Разграбил церковь, доверенную моей охране.

— Tertio furtum. Sacrilegium!

— Под фальшивым именем выдавал себя за дворянина.

— Quarto larvatus.

— Изготовил себе фальшивое свидетельство.

— Quinto falsorium!

— Убил на дуэли лучшего друга.

— Sexto homicidium ex duello!

— Обманул своего торгового компаньона.

— Septimo stellionatus.

— Выдал важную государственную тайну.

— Octavo felonia!

— Вел торговлю, пользуясь имуществом другого лица.

— Nono barattaria!

— Перешел к идолопоклонникам.

— Decimo idolatria!

— При живой первой жене завел вторую.

— Undecimo bigamia.

— Завел третью, четвертую, пятую и шестую.

— Duodecimo trigamia, polygamia!

— Совершил цареубийство.

— Decimo tertio regicidium!

— Занимался пиратством.

— Decimo quarto pirateria.

— Убил свою первую жену.

— Decimo quinto uxoricidium!

— Не чуждался колдовства.

— Decimo sexton sorcelleria!

— Заключил пакт с дьяволом.

— Decimo septimo pactum diabolicum implicitum.

— Был фальшивомонетчиком.

— Decimo octavo adulterator monetarum.

— Возвещал новую религию.

— Decimo nono haeresis! Schisma!

— Врачевал ядовитыми снадобьями.

— Vigesimo veneficus!

— Предал врагу вверенную мне крепость.

— Vigesimo primo crimen traditorum.

— Ел человечье мясо.

— Vigesimo secundo antropophagia! Cannibalismus! — громко возгласил советник и положил тяжелую руку на пачку листов. Пот струился с его массивного лба.

— Это все, наконец? — устало вздохнул советник, и пристрастно допрашиваемый ответил резким хохотом. На сей раз смеялся только он один. Подручный палача неверно истолковал жест советника и круто затянул веревку, которая опутывала руки и ноги обвиняемого, так что смех перешел в тягостный вопль, словно его щекотали и душили одновременно. А ведь советник всего лишь хотел дать понять, что на сегодня допрос окончен и обвиняемого можно вернуть в камеру.

Дело выходило весьма примечательное. Этакое нагромождение преступлений! Субъекта сего надлежало проштудировать досконально.

Самому князю стала любопытна связь вышеназванных титулов и преступлений, и он приказал не начинать следующего допроса без его сиятельного присутствия.

Обвиняемый имел недурные основания для смеха: ведь пока судьи подробно разберут его двадцать два преступления, французы вполне успеют взять Кобленц, выпустить его из темницы и спасти от мучительной смерти.

Как следует поступить с таким человеком?

Казнить, вне всякого сомнения, но каким способом? Трудный вопрос.

Если бы ограничиться первоначальным обвинением — сговор с врагом и предательство, — то приговор однозначен: расстрел. «Лицом к стене, пли!..» Но при таком скоплении преступлений выбор казни чрезвычайно затруднителен для судьи. Разбойнику полагается колесование. Живущему в дву-, трех-, четырех-, пяти-, шестибрачии — рассечение на столько же частей. Цареубийцу надлежит разорвать, привязав руки и ноги к четырем лошадям. Хорошо, но как это устроить, если его уже разделали на шесть частей? За подделку свидетельств отрубают правую руку, служителя сатаны сжигают на костре. Но в таком случае невозможно истолочь его живым в ступе — справедливое наказание за убийство супруги. И если даже казнить его всеми способами и заслуженно, то как предать голодной смерти, предписанной людоеду?

Князь принял соломоново решение:

— Поставим злодея перед судом. Пусть он подробно расскажет о всех своих грехах. И пусть возмездие будет соответствовать тяжелейшему.

С таким решением даже советник согласился.

Судьи единодушно решили с первого же дня допроса не применять дыбу, ибо преступник, истощив свои силы, не сможет выдержать длительной беседы. Уместней всего пытка водой, а именно: лежащему на спине обвиняемому засунуть рожок в рот и накачивать водой, дабы вынудить его к полной откровенности.

— Не пойдет, — заметил князь. — Когда пьешь воду, ну какая радость рассказывать. (Я по себе знаю.) Надо подвергнуть его моральной пытке. Приговор должно тотчас объявить и посадить осужденного в камеру смертников. В этой камере злодей проведет горькие часы раскаяния. Народ, который столпится поглазеть на него, принесет хлеба, вина, мяса — ему в утешение. Тем самым его содержание ничего нам не станет. Человек, досыта поевший и хорошо выпивший, и говорит хорошо. Потом снова отошлем его в камеру смертников и так далее, пока он не продиктует в протокол рассказ о своих преступлениях до последней йоты.

Судьи одобрили решение князя, только советник разворчался: этот двадцатидвукратный лиходей заживет куда приятней, нежели все его судьи — ведь мы во время осады мыкаемся на хлебе и воде. Синдик успокоил его: не будем завидовать бедняге в его маленьких радостях между темницей и виселицей. Подумайте, господин коллега: сегодня мне, завтра тебе.

Часть вторая

У РАЗБОЙНИКОВ

Пещера Пресьяка

Я был штандарт-юнкером кайзеровской армии полка генерала Мельхиора фон Хатцфельда. (Так начал свою исповедь Гуго, когда его в первый раз вывели из камеры смертников и предстал он перед судом.) Моя отличная служба и особенная ловкость в обращении с пушками побудили генерала при осаде Кракова произвести меня в констаблеры.

В ту пору город занимал трансильванский князь Дёрдь Ракоци, который заключил союз со шведами для завоевания Польши. Полякам приходилось уже совсем туго, когда им на помощь подошли кайзеровские войска.

Я не собираюсь долго задерживаться на осаде Кракова, дабы у господ судей не возникло подозрение, будто я, перечисляя второстепенные события, намеренно тяну с признанием. Расскажу только о фактах, имеющих к делу прямое отношение.

Во время осады я познакомился с дочерью одного польского дворянина, и она в меня влюбилась. Был я тогда парень видный и недурен собой.

Девице той едва сравнялось шестнадцать, была она писаная красавица, пылкая, черноокая. Если верно помню, звали ее Маринка. От нее научился я польскому и еще кой-чему, роковому на всю мою жизнь. Страсти к женщинам.

Во время осады посылал меня генерал на разведку венгерских позиций. Я единственный дерзал добираться по ночам до предместий Кракова и делал это вполне охотно: ведь меня ждала там возлюбленная. И не ради золотых монет генерала ночь за ночью рисковал я своей головой — мне светили глаза прекрасной Маринки, она босая подкрадывалась к воротам замка, чтобы никого не разбудить.

Однако экономка, старая ведьма, пронюхала о наших тайных свиданиях и намекнула, надо полагать, своему хозяину.

Однажды ночью, когда Маринка в комнатке, озаренной луной, учила меня фразе «kocham pana z calego serza» (люблю тебя всем сердцем), услышали мы, как заскрипела лестница, ведущая в первый этаж: с грозным ворчанием поднимался по ступеням старый пан.

Я перепугался не на жизнь, а на смерть.

— Не бойся, — шепнула мне девушка. — Иди спокойно старику навстречу и на все его слова отвечай: «Един господь и другого нет!»

Она вытолкнула меня за дверь, закрылась у себя в комнате, а я остался в коридоре.

Старый пан с трудом тащился по лестнице, на мое счастье, ступая лишь одной ногой и приволакивая другую — та не сгибалась по причине простреленного колена. Мне хорошо была видна его суровая квадратная красная физиономия, потому что одной рукой он сжимал большое ружье с дулом наподобие фанфары, а в другой держал горящий фитиль, который все время раздувал, чтобы тот не погас. Свет фитиля, должно быть, его слепил — он заметил меня, лишь когда ружье ткнулось мне в грудь. Тут заорал он хрипло и гневно:

— Кто там? Стой!

Я отвечал, как научила меня девушка:

— Един господь и другого нет!

А что было делать?

Старик неожиданно заулыбался, притопнул фитиль сапогом, повесил ружье на руку, хлопнул меня по плечу, схватил за руку и, называя братцем, повел по трескучей лестнице вниз, к себе в комнату, где в камине горел яркий огонь, усадил на покрытую медвежьей шкурой скамью и протянул узкогорлую флягу с вишневой настойкой. Сам же он вытащил небольшую книгу, которую при желании можно было сунуть за голенище сапога, и начал из нее почитывать. Все в том смысле, что святая троица-де абсолютно бесполезна, ибо для немногих событий, свершающихся в сегодняшнем мире по божьей воле, достаточно и одного-единственного господа.

От этаких кощунств волосы у меня на голове встали лыбом. Лишь теперь я понял, в какую сеть угодил. Отец моей Маринки был еретик-социнианец, более того, учитель секты, и он явно вознамерился сделать меня прозелитом. В Польше религия Бландраты[3] широко распространилась и, поскольку еретики жестоко преследовались, учение вели тайно. Дом старого поляка был одним из пунктов, где набирали прозелитов. Когда старик решил, что я достаточно просвещен, достал он толстенную книгу, велел положить на нее руку и дать клятву. Ну и сел я в лужу! Отказаться — значит признать, что я здесь ради его дочери; внушительное ружье стояло у него за спиной, и старик моментально мог командировать меня на небеса.

Поклясться — ада не миновать. Как быть?

Сей момент прямиком на небеса, либо в преисподнюю обходными маневрами, без спешки-горячки?

Молодость взяла свое. Жаль стало красивой кудрявой головы — я выбрал последнее. И зачастил в дом старого поляка, где еженощно собирались социниане.

В качестве неофита я имел право находиться в собрании только на псалмопении. Пока шла проповедь, меня посылали часовым — своевременно сигнализировать в случае опасности. Это меня очень устраивало: во время проповеди я отнюдь не торчал у ворот, а взбирался по ореховому дереву, росшему под окном моей возлюбленной, и проникал к ней в комнатку, дабы получить osculum cahritatis.[4] На ночь старик запирал дверь Маринкиной спальни, полагая эту меру достаточной для спокойствия семьи. И пока мудрецы обсуждали догму о единственном боге, мы, скудоумные, совершенствовались в догме страстного единения двух сердец, пребывая в уверенности, что до конца contio[5] старик не пожалует.

Однажды наше собрание пополнилось новыми участниками. Группой венгров из Кракова — ярых социниан. Старик принял их с радостью, особенно когда узнал, что у них в Трансильвании религия социниан очень распространена и даже сам князь ее исповедует. Если он станет польским королем, еретиков не будут преследовать, и церковь отойдет к социнианам. Генерал, услышав новости, от злобы подпрыгнул чуть не до крыши палатки: «Отлично эти чертовы мадьяры набирают сторонников. Если они договорятся с польскими еретиками, их из страны никакой силой не выпрешь!»

По счастью, в схизме венгерских и польских социниан существовали важные разногласия.

Здесь я должен заметить, что с некоторых пор у старого поляка словно бы возникли на мой счет кое-какие подозрения; он перестал на время проповеди отсылать меня сторожить дом, а счел за благо предоставить и мне участвовать в диспутах, благодаря чему я и приобрел сведения, коими собираюсь поделиться с вами.

Различие мнений между венграми и поляками касалось божественной натуры нашего господа и спасителя.

Мадьяры утверждали: если Христос и не является богом, ибо господь един в сути своей, то как сын божий он пролил кровь за нас, грешных. Помнить об этом — наш долг, и при каждой встрече благость искупительной жертвы надлежит почтить глотком вина.

Почитание мадьярских господ было столь велико, что когда старый пан доставал из подвала кувшин вина и пускал по кругу, кувшин возвращался к нему долу склоненный.

Я замечал: всякий раз, когда он потряхивал пустой кувшин и ничего там не булькало, сомнения яростно кусали его.

Вначале он только спорил, что излишне, мол, постоянно взывать к пролитой христовой крови. Понятное дело — в воскресенье или лучше по великим праздникам… но тут мадьяры совали ему под нос цитату из Библии: «Осужден будет, кто меж днями различие творит». Тогда старик нападал на догму в целом. В суровой проповеди он утверждал: Христос отнюдь не сын божий, он сын человеческий и потому человек и только человек.

На что мадьяры возражали: звучит разумно, однако был он сыном хорошего человека да и сам человеком неплохим, неужели не заслужил так или иначе, чтобы мы, памятуя о его пролитой крови, символом винопития не принесли свою скромную жертву. И снова кувшин пуст.

Старик во злобе стал фанатически преследовать небесного нашего спасителя. На следующем собрании допроповедовался до того, что Христос отнюдь не был человеком, заслуживающим какого-либо уважения: во-первых, он еврей, во-вторых, призывал к уплате подати и, следовательно, распяли его вполне справедливо.

Венгерские господа и тут не дрогнули. Если Христос, возразили они, и в самом деле был плохой человек, первый и прямой наш долг пролить его кровь и в субстанции вина воспринять.

(— Занятные ребята эти венгры, — усмехнулся князь.

— Дьяволу они занятные ребята, — вскипел советник. — Кощунственные псы заодно с поляками.

— Habet rectum,[6] — заметил князь. — Рассказывай дальше, сын мой.

И Гуго продолжал свою исповедь.)

Опустел последний кувшин вина, и благородный польский пророк объявил тему следующей проповеди: он расскажет своим благосклонным слушателям, что Христа, собственно, и вовсе не было на свете, а вся история — просто выдумка попов. Таким образом и пылкое христопочитание венгерских господ иссякнет.