Помоги проекту - поделись книгой:
Александр Грязев
Чтобы свеча не угасла
Белоозеро
«Князь же великий Дмитрий Иванович послал грамоты по всем градам своим, ко всем русским князьям, боярам и воеводам и повелел вскоре собратися на Москву»
В то росное утро, из тех, какие нередко бывают после Ильина дня и августного священия[1] с озера несло легким холодком. Покрывая всю его светлую ширь, над водой поднимался пар: люди не зря называли озеро Белым…
Стая диких утиц вылетела из-за недальнего леса и, сделав широкое полукружье, с шумом опустилась на мелководье у самого берега. Утки плескались, ныряли, искали корм, опуская головы в воду, и были похожи при этом на огромные рыбацкие поплавки. Они довольно крякали, будто разговаривали меж собой и радовались этой, видимо давно желанной остановке после длинного перелета.
Утицы походили друг на друга своим темно-бурым оперением. Только селезень выделялся из всей стаи. Он был красив собою и так цветаст, словно писан дивными красками. Темной зеленью отливала его шея, перехваченная ярким белым кольцом, по серой спине струились мелкие светлые пестринки, а на каждом крыле было по круглому зеркальцу небесного цвета.
Селезень сразу же облюбовал из всей стаи молодую утицу и не отставал от неё, куда бы она ни плыла. Он то плавал вокруг утицы, то рядом с нею доставал траву со дна, то становился супротив и был похож на жениха перед своей избранницей. Так, плавая вместе, они оказались чуть в стороне от стаи.
И тут вдруг из тумана выплыл другой селезень. Это был чужак. То ли от своей отстал стаи, то ли его утки кормились где-то неподалеку. Да и вид его был необычен. Он и на селезня-то мало походил: весь в темном, почти в черном оперении. И только белое кольцо вокруг шеи говорило, что это селезень.
Черный чужак подплыл к утице, отогнал от нее красивого дружка и сам заходил перед нею, увлекая все дальше и дальше в туман. А та, казалось, и не замечала, что рядом с нею плавает другой. Она все так же плескалась в воде да ощупывала клювом свои перышки, будто прихорашивалась.
Красавец же селезень, обиженно крякая, поплыл к стае. Утки забеспокоились, и стали подплывать ближе к молодой утице и черному селезню. Они окружили их, отогнали чужака, который тут же скрылся в белом тумане.
Утки здесь больше не задержались. Первым поднялся на крыло селезень, а вслед за ним часто захлопали крыльями и остальные утицы. Стая, опять сделав над водой широкое полукружье, устремилась в сторону леса, и шелест утиных крыльев пронесся над берегом…
…В тишине уходящей ночи гулко раздаются шаги княжьих стражей по крепким тесинам городовой стены Белоозера, окружающей новые постройки княжеского двора. При встрече стражи окликают друг друга.
— Славен город Москва!
— Славен город Ростов!
— Славен город Белоозеро!..
Среди ночных караульщиков ратник из молодых Андрей Хват. Когда он идет по своему пути на стене от проездных ворот до угловой башни, то по левую руку от него княжий двор с белеющими в темноте недавно рубленными стенами амбаров, а по правую — мощеные плашником улочки белозерского посада с торговой площадью под самой городской стеной.
Дальше за посадом неоглядная ширь Белого озера, которого сейчас почти не видно, а при свете дня смотри — не насмотришься.
Славен город Белоозеро! Славен…
Никто сейчас и не скажет, когда к берегам этой большой воды пришли первые русичи и стали жить среди здешних людей земли Веси — древних насельников Белоозера у самых новгородских пределов. Разве только у какого-нибудь летословца сохранилась память о том, что был город поначалу на той стороне озера, а потом перебрались белозерцы на этот берег, на место, где вытекает из озера Шексна-река. Было это, говорят, еще в самом начале Руси, и место это из тех самых, откуда пошла и есть земля русская.
Много рек, ручьев и малых речушек вбирает в себя Белое озеро, а вытекает из него одна Шексна и течет до самой Волги-реки. Сплелись здесь на Белоозере пути сухие и водные. Потому-то, видно, и поселились белозерцы на этом бойком месте.
Шли сюда на своих ладьях, учанах и паузках торговые гости со всей Руси: из Суздаля и Москвы, из Нижнего Новгорода и Ростова Великого. Добирались к Белоозеру по Волге и Шексне купцы византийские и арабские из стран восточных и полуденных.
Шли они торговать своими товарами заморскими в богатую Двинскую землю, в Беломорье да Заволочье. И давным-давно были проторены туда пути-дороги.
Один путь лежал по Шексне до устья реки Славянки, а по ней в озере Словенское, далее волоком в другое озеро Порозобицкое, да речкой Порозобицей в Кубенское озеро. А из этого озера по Сухоне в Северную Двину до самого Устюга Великого и далее в землю Двинскую.
Другой путь туда же шел от Белоозера малыми речками Пидьмой да Ухтомкой через озерки, протоки и волоки, к рекам Ухтоме и Модлоне, а по ним в озеро Воже. Оттуда по реке Свиди в озеро Лаче, а из него рекой Онегою в губу Онежскую Белого моря.
И еще един путь проходил через Белоозеро: из Руси Московской в Обонежскую пятину Новгородской земли по рекам Ковже и Вытегре в Онежское озеро. Ходили, правда, по нему не одни только торговые гости. Шли тут, бывало, ватаги лихих новгородских молодцов на своих ушкуях[2] воевать дальние земли Заволочья и дани имать с тамошних насельников.
Да, на бойком месте стоял город Белоозеро. Не один век минул с той поры, стоять бы ему со своими мощеными улицами и рядами домов на них вдоль берега Шексны в нынешнем веке и в будущих — да пришла в одно не столь уж давнее лето на Русь беда нежданная и небывалая — великий мор.
Началась чума где-то в низовьях Волги. Потом покосила людей в Нижнем Новгороде, перекинулась в Переславль, Ростов Великий, Владимир, Москву. Собрав черную дань свою, пришла она и к берегам Белого озера…
«Болезнь же бе сице[3]: прежде яко рогатиною ударит под лопатку или под груди, или меж крил, и тако разболехося человек, начнет кровью харкати и огонь разжет, и потом пот, та же дрожь, и полежав один день или два, а редко того кои три дня и тако умираху… По всем странам и градам был мор велик и страшен. Не успеваху бо[4] живые мертвых спрятывать, везде бо бе мертвые: в градах и весях, в домах и у церквей и бо тут и скорби и плач неутешный. Мало бо бе живых, но все мертвые и погребаху же во едину яму пять или шесть мертвых, а иногда десять и более, а дворы многие пуста быша. В иных один или два женск пол или мужеск или отроча мало»… Так записал летословец, а попы в церквах и сейчас говорят, что казнь сия послана была на людей от Бога за грехи их. Многие после того ушли в святые обители и приняли монашеский чин.
Похоронив в братских скудельницах умерших, оставшиеся белозерцы покинули свой город. Бросили дома и кузни, амбары и коптильни, пашни и сенокосы, огороды и сады. Оставили они и речку Васильевку, что текла через город в Шексну и церковь святого Василия Кесарийского на ее берегу — первый храм православный на Белоозере, поставленный на том самом месте, где язычники приносили жертвы своим идолам и где в приделе этого храма положен был первый белозерский князь Глеб Василькович, потомок великого Ярослава Мудрого и прадед нынешнего князя Федора Романовича. Ушли те немногие белозерцы искать другое место для житья. И нашли такое на берегу озера у самой воды в двадцати поприщах[5] от старого города. Место было славное. Берег полого переходил в гору, поросшую лесом. Избы поставили вдоль берега, как и в старом городе.
Один только князь белозерский Федор Романович со своей родней и дружиной не пошел с белозерцами на новое место, а остался на своем дворе и жил там до нынешнего лета.
А в прошлое лето вырубили лес выше домов посадской Слободы и мастера-городники окружили то место высокой стеной. Потом стали рубить княжеские постройки: терем с гульбищем, амбары, конюшни, мыльни, гридницу[6]. Не все еще успели сделать белозерские плотники для своего князя — ядреным запахом свежих сосновых бревен и сейчас напоен воздух — но он в это лето перебрался сюда со всем своим двором и домочадцами.
В старом городе не было ни вала земляного, ни стен городовых, а здесь князь Федор, опасаясь набега новгородской охочей рати, приказал обнести свой двор крепкой стеной. Ведь случалось уже такое на его памяти: взяли однажды новгородские молодцы город и огнем пожгли. Ничего не пожалели. Даже церковь соборную разграбили и серебро с икон ободрали. Хуже басурман надругались. Городской люд от греха по лесам разбежался. Так едва ли не месяц ватаги новгородцев рыскали по волостям и лесам: имали людей и скот, грабили дворы и все добро отправляли вниз по Шексне и далее к Новгороду. Много полону увели они с собой: мужиков, жонок, ребят малых. Беда в тот раз была от новгородцев великая. Не меньше, чем от моровой заразы.
Вот почему поставили городовые стены вокруг княжеского двора: при нужде все посадские белозерцы могут укрыться за ними от любого ворога. Вот почему днем и ночью ходят по верху стены меж невысоких башен княжьи стражи.
Андрей Хват, молодой ратник белозерского князя служил в дружине недавно. Всего лишь года два тому, как взял его князь в молодшие дружинники, перепоясав его поясом с боевым мечом. Службой своей продолжал он дело отца своего Ивана Хвата, который многие года верой и правдой служил в дружине князя Федора.
Отца Андрей плохо помнил. Умер тот в страшный год морового поветрия вместе со всей их большой родней. И матушку Маремьяну, и деда Касьяна, и братьев Некраса да Фролку, и сестрицу Устю — всех покосила проклятая болезнь. Андрея же, четырехлетнего несмышленыша, Бог весть как оставшегося в живых, взял к себе конюшенный ключник князя Маркел, давний друг отца. У Маркела тоже вся семья полегла, и он, заколотив оба дома, стоявшие на берегу речки Васильевки у самой соборной церкви, захватив с собой малолетнего Андрея, переселился на княжеский двор. С тех пор и жил Андрей приемным сыном Маркела и не было в его жизни ближе и роднее человека.
Но в прошлое лето преставился и старый Маркел. Особого богатства он не нажил, а что было, то, позвав, будучи еще в ясном уме, отца душевного Окула — попа, передал Андрею и в церковь святого Василия на помин душ своей и своих близких. И остался Андрей совсем один, хоть и большая семья дружинная у князя Федора…
— Славен город Белоозеро, — послышался голос снизу, а вслед за этим раздались звуки шагов по ступеням лестницы.
— Славен… — отозвался Андрей и увидел, как к нему поднимается его сменщик Грикша Лобан.
С разных концов городовой стены раздавались голоса: с началом света менялись караульщики. Грикша зябко ежился от ночной прохлады после теплой повалуши.
— Здорово, Андрюха, — проговорил он. — Ну, как тут ныне?
— А все добро, — ответил Андрей. — Неужто замерз?
Грикша громко зевнул, потянулся, поиграл копьем, перекидывая его из руки в руку, прислушался.
— Скукота-а-а, — изрек он все еще сонным голосом и позевывая.
— Начало света. Петухи на посаде поют, слышь. Не соскучишься. Бывай.
— Ступай с Богом, — вздохнул Грикша, — и за меня отоспись.
Андрей спустился по шатким сходням на землю и неторопко зашагал мимо погребов и амбаров, конюшен и клетей к повалуше, что стояла у самой гридницы напротив княжеского двора.
В теплой избе, где на войлочных полстях спали вповалку ратники, Андрей разделся и тоже лег было, найдя свободное место на полсти, но, вспомнив вдруг про коня своего, с которым расстался еще вечером, тут же натянул опять рубаху и сапоги, надел пояс с калитой и ножом, захватил ломоть хлеба, вышел из повалуши и направился к конюшне.
На дворе светало. Из-за городовой стены, с посада доносились первые голоса наступавшего дня: мычанье коров, крики пастухов, дробь их барабанок и резкие хлопки пастушьих плетей.
В конюшне стоял полумрак я Андрей распахнул настежь ворота. В еще ненарушенной никем тишине он прошел в глубину конюшни к стойлу своего Морозки и повернул навертыш дверцы.
Морозко, почуяв хозяина, резво поднялся, тихонько заржав, подошел к Андрею и благодарно ткнулся теплыми, мягкими губами ему в плечо, обдав шею своим горячим дыханием.
— Ну, здорово, друже. Заждался? Ладно, ладно, — говорил Андрей, отвечая на ласки коня и угощая его хлебом.
Андрей любил своего коня, как любят только близкого человека, товарища или брата. И Морозко, вороной с проседью, будто покрытый изморозью, отчего так и прозванный, жеребец, отвечал Андрею тем же.
Сняв с крюка сыромятную уздечку, Андрей надел ее на Морозку и вывел его из стойла.
— Пошли, Морозко. Я тебя напою, умою, почищу, накормлю. И не будет у тебя ни в чем нужды-заботы. Идем, идем, — приговаривал Андрей, ведя коня к воротам, где вдруг увидел стоявшего человека. Он сразу признал Кузьку — парня из посадских, с которым давно водил дружбу.
Кузька — сын городского пастуха Анисима Сухорукова — хоть и не ровня был княжескому ратнику Андрею, но давно привязался к нему, старался во всем походить на старшего товарища и мыслил, видно, когда-нибудь стать таким же.
— Чего такую рань? — спросил Андрей, выводя Морозку из ворот конюшни.
— Так скотину с батей сгоняли. До прогонов провел, а теперь днем его сменю. А ты куда?
— Ночь в стороже стоял. Напоить Морозку надо, да самому спать.
Кузька погладил шею коня, потрепал его лохматую, спутавшуюся гриву.
— Дай я поведу, — попросил он Андрея.
— Держи, — передал Андрей повод, а сам замкнул ворота и они направились к берегу озера.
Хотя и проводил Кузька ныне свое шестнадцатое лето, а Андрей был намного старше, ростом ему Кузька почти не уступал, разве что поуже в плечах был. Сейчас, оба светловолосые, в простых полотняных рубахах и в узконосых сапогах, они были похожи на братьев-погодков.
Рассвело совсем, а когда они подошли к берегу озера, то на той его стороне, далеко-далеко, у самого небоската, где его синева смыкалась с такой же синей озерной гладью, показалось, будто из воды и умытое ею, переливаясь, красное светило, обагрив полнеба малиновым заревом. На берегу было тихо. Только стая диких утиц прошелестела над ними крыльями. Андрей и Кузька, видя все это, остановились и притихли.
— Ишь, играет. Не к добру, поди, — первым нарушил молчание Кузька.
— А ты бы не каркал, Кузя. Беды накличешь, — тихо сказал Андрей.
Кузька не обиделся и перечить не стал.
— Да я ничего. Только, говорю, не ко времени солнце-то играет.
— Выходит, так надо. На все воля Божья.
Андрей завел коня на мелководье. Тот опустил мохнатую голову и, пофыркивая, стал тянуть воду. Вдруг Кузька толкнул друга в бок.
— Андрюха, глянь, не Ульяна ли твоя?
Андрей посмотрел, куда показывал Кузька. Вдоль берега к портомойным лавам, где обычно бабы полоскали белье, подходила девушка. Два небольших плетеных короба покачивались на коромысле.
— Она…
Андрей передал Кузьке повод, а сам почти побежал к лавам. Ульяна заметила его и остановилась, опустив ношу на землю.
Светлые волосы заплетены в косу с синей лентой. Такой же лентой перехвачен и лоб. На Ульяне длинная, вышитая по вороту и подолу синими нитками рубаха, подпоясанная узким кожаным ремешком с пряжкой, а в ушах сережки с голубыми бусинками, такими же, как ульянины глаза.
Андрей подошел, поклонился в пояс.
— Здравствуй, Ульяница.
— Здравствуй, Андрюша, — поклонилась в ответ Ульяна.
— Ты отчего вчера на игрище не приходила?
— Матушка захворала. Недосуг было, — девушка показала на коробья с бельем, которое принесла полоскать.
Андрей достал из калиты нитку стеклянных бус и протянул Ульянице. Бусины были разных цветов: синие, желтые, красные. Они заискрились на солнце.
— Ой, где взял красу такую?
— У заезжего гостя купил. Для тебя.
— Спасибо, Андрюша, — поклонилась Ульяница.
— А ты сегодня на игрище придешь? Или может зайти за тобой?
— Ой, что ты. Люди увидят. Я сама приду.
— Пусть видят. Скоро у князя Федора позволения спрошу, и к Покрову сватов зашлю…
— Андрюха-а, — громкий протяжный крик Кузьки прервал их разговор, — гляди-и-и, скоровестник.
Андрей обернулся. Вдоль берега, по дороге от Старого города, широким наметом скакал всадник, пригнувшись к потной шее коня. У первых домов посада он круто повернул, и конские копыта забарабанили по мостовой.
Да, так скакать мог только гонец. Что-то тревожное показалось Андрею в облике воина. Он попрощался в Ульяницей, подбежал к Кузьке, и, вскочив на жеребца, помчался в город. Кузька побежал за ним.
…Вскоре над городом понеслись частые звуки набата. Это на торговой площади ударили в железное било. Так звучал набат всегда при бедах и напастях. Его тревожный голос летел над Белоозером, над земляным валом и тесовыми крышами домов. Он распахивал калитки дворищ, выгоняя на улицу белозерцев, заставляя их бежать к торговой площади. Тоскливо сжимались сердца горожан; много раз слышали они этот сполошный звон, но видно к нему нельзя привыкнуть…
Вскоре вся площадь между крепостной стеной и посадом была заполнена народом.
В походном строю при конях стояли дружинники. А рядом с ними большой пестрой толпой городской ремесленный люд: кузнецы-молотники, гвоздари и оружейники, рыбаки, сапожники, плотники, гончары и прочие рукодельцы с жонками и ребятишками.
Посреди этого многолюдья, на невысоком деревянном помосте, откуда обычно оглашали княжьи грамоты и где висело на цепи сполошное било, стоял в окружений своих сотников белозерский князь Федор Романович.
Черная с проседью борода. Дорогим серебряным поясом перетянут червчатый кафтан. По правую руку от князя его сын Иван. В руках Федора Романовича белый свиток. Он поднял его над головой. На площади стало тихо.
— Дружина моя верная! Братья-белозерцы! — громко начал князь Федор, — грамота сия от великого князя всея Руси Дмитрия Ивановича. Пишет он князьям и боярам, и детям боярским, и всем воеводам, и всякому войску, и всем безымянным — чей кто ни будет. Поганый Мамай вновь умыслил посягнуть на нашу землю русскую. Несметной ратью идет он на Русь, и князь великий зовет к себе воинов со всех русских земель. А писано так.
Федор Романович развернул свиток:
— …Бысть нам за одного до живота, как приказали нам прародители наши. Чтобы не перестала память их и не угасла бы зажженная свеча русская… Как к вам сия грамота моя придет, и вы бы других грамот не дожидались, а собирались все однолично на Коломну на Успение святой Богородицы. Там разберем полки. А вы бы грамоты посылали промежду собой сами, не издерживая ни часа.
— Белозерцы! — продолжал князь, — когда придут все белозерские князи с дружинами, выступим на Москву. Собирайте корм по дворам!
Поделиться книгой: