Убийство по-венециански

- Симптомы, - говорит Дотторе Сандретто, - зависят от индивидуальной реакции и сильно различаются в зависимости от темперамента больного: сангвинического, желчного, флегматического или меланхолического. Поэтому наблюдаются разные виды кризисов. Есть, например, приступы quotidiana[82], которые могут длиться от шести до восьми и даже от восемнадцати до двадцати четырех часов. Есть tertia maligna[83] и quarta[84], не говоря уже о перемежающемся синдроме perniciosa[85], который сопровождается ужасной рвотой, окрашивает кожу в желтоватый цвет, порождает галлюцинации, выпадения сознания и головокружение. Смерть, однако, вызывает не perniciosa, а связанные с ним осложнения: например, воспаление легких, нарушения мозговой деятельности, коллапс. В особенности, коллапс...

Каждое утро Розетта ставит клистир Терезе, которая всегда имела склонность к запорам. Теперь она, напротив, страдает от диареи, но клистиры все равно не прекращают. В воскресенье вечером, несмотря на высокую температуру, Тереза желает принять ванну, в которой и засыпает. В понедельник она чувствует себя неплохо, съедает похлебку из латука и половинку голубя. Ночью у нее начинается свирепая лихорадка и рвота, ее мучит то леденящий холод, то обжигающий жар. Лихорадка спадает к утру, снова резко усиливается к вечеру и продолжается всю ночь со вторника на среду. Совершенно измученную Терезу жестоко рвет весь день, и четверг не вносит изменений в ее состояние. В пятницу температура поднимается выше, и Тереза теряет дар речи. На следующий день она обливается холодным потом, пульс у нее слабый и неровный, а дыхание прерывистое. Коллапс. Тереза умирает к вечеру восьмого дня.

Расследование - а оно имеет место - совершенно дезорганизовано выборами нового дожа, Карнавалом, серией убийств на сексуальной почве и бурей, нанесшей ужасные разрушения всем фасадам Фондаменте Нуове. Чтобы упростить дело, выносится заключение, что Тереза заразилась малярией на Торчелло.

Но не так-то все просто. Вот комната разрастается и разветвляется наподобие паутины, а марионетки тщетно пытаются изобразить, что движутся в разных направлениях.

- По наблюдениям Дотторе Сандретто именно вторичные осложнения могли бы дать пищу к размышлениям. Почему же не было проведено более тщательное расследование? Чем можно извинить эти нарушения и оплошности?

Он склоняется над бумагой, ищет нужную строчку и ведет по ней костлявым указательным пальцем с бороздчатым ногтем: например, воспаление легких, нарушения мозговой деятельности, коллапс... Он снимает очки и встречает устремленный на него взгляд Красной Мантии, ртутью сочащийся сквозь полуприкрытые веки, но не бледнеет, имея от природы мертвенный цвет лица.

...говорят, она заразилась малярией на Торчелло, что могло бы быть правдой, если бы симптомы совпадали. Однако это далеко не так. Мой аптекарь, к примеру, убежден, что в ее носу или ухе отложила яйца муха Lucilia, и именно этим объясняются ужасные мигрени, от которых Тереза так долго страдала. Как бы то ни было, разве не поразительно, что эту несчастную семью столь упорно преследует злой рок?.. Но, дорогая сирена, я не хочу Вам более докучать этими пустяками. Не лишено вероятности, однако, что Альвизе не замедлит жениться вновь, поскольку он, похоже, не может жить без супруги - поистине загадочная склонность. Этот мужчина более ненасытен, чем некоторые персонажи тех английских романов, что нынче столь модны...

Пользуясь, помимо прочих негласных привилегий, правом входить без доклада, чичисбей может присутствовать при туалете дамы, как молодой, так и старой. Тогда он помогает камеристке найти нужное платье, выбрать корсет, который может даже зашнуровать, дает советы цирюльнику, одобряет или отвергает мотивы, извлекаемые из скрипочки учителем танцев, оценивает предлагаемые торговцем ленты.

Поэтому Пьеро Трапасси и видит Оттавию - все еще красивую, но осунувшуюся, поблекшую, усталую и отчужденную - такой же, как она сама видит себя в зеркале туалетного столика: с веками, отекшими от вина, выпитого ночью в одиночку. Пьеро Трапасси держит мушечницу, из которой Розетта достает для хозяйки кусочки тафты, призванные оттенить цвет лица: конфетти, полумесяцы, звезды, ромбы. Мушки из шелка. А есть еще другие мушки, которые прячутся в шторах, за плинтусами и рамками, раздувшиеся, брюхатые, и те из них, кого удается прихлопнуть, мстят, разбрызгивая молоки цвета гноя и крови, изъятой, как можно догадаться, у человека.

Розетта приносит чашу китайского фарфора, наполненную водой молочного цвета с опаловым отливом. Не говоря ни слова, Оттавия погружает в нее кончики пальцев, надеясь избавиться от коричневых и зеленоватых пятен на ногтях. Оттавия ловит в зеркале собственный взгляд, затем случайно встречается глазами с Пьеро Трапасси, чей взор кажется ей странно проницательным. Мопс наблюдает за ними большими глазами цвета мадеры, храня все под спудом субтильной собачьей душонки.

Из пустой залы, где мерцают последние свечи, поднимается душок смятого ягодицами влажного бархата, апельсиновой кожуры и той пыли, что оседает гибельной пудрой в бронхах - запах неутолимой страсти. Оборванные подметальщики возникают из-за декораций с изображением Египта. Зрелище не здесь. Оно разворачивается на Канал Гранде, где в неверном свете раннего утра две пришвартованные лодки ожидают виртуозов обоего пола. Нагромождаются в кучу музыкальные инструменты, ящики - большие и маленькие, дорожные сундуки, кофры, чехлы, портпледы и прочие изобретения искусства перевозить вещи. Затем прибывают гипсоволицые короли и бледные как мел принцессы, хористки, выщелоченные печальными бдениями, танцоры, музыканты, импресарио, чрезвычайно озабоченные матери, настоящие или мнимые, сорокалетние инженю, которые исподтишка посмеиваются, а на плечо им меж тем гадит попугай. Луиза Кальмо в маске, поднятой на лоб, и в сопровождении болонки на руках покрытого гнойничками Джакомо Бири - злые языки утверждают даже, что в погоне за модой он и болезнь подобрал в тон своему французскому платью - выступает вперед, тощими лодыжками раскачивая двойные фижмы и черные газовые воланы. Всякий раз, когда показывается носок ее туфли из дама[86] цвета резеды, она хлопает веером по лифу с пьемонтским серебряным шитьем.

Туфелька из дама цвета резеды. Оттенок тусклых надежд и порочных хлорозов[87], зеленый колер, проникнутый белизной костей, зачаточный цвет, что никак не решится родиться, а вместо того скользит по шелковому блеску, перетекает ужовой кожей, трепещет и тонет во влажных переливах кресс-салата и мяты. И подобно блесткам, зажженным в брызгах ручья закатом, сверкает искорками мелкая вышивка. На туфельке увядшая розетка из черного тюля. Изогнутый каблук перекликается с феррo[88] гондолы, ставит знак вопроса, чтобы затем вернуться к самому себе, отвергнуть все сказанное ранее, и, наметив иезуитскую, но удивительно резкую волюту снова обрести опору в квадрате. И в слабом мертвенно-жемчужном сиянии раннего утра - Луиза Кальмо: плечо перекошено от смеха, сухая обезьянья ручка вцепилась в черепаховую оправу, мелко стуча веером по лифу с серебряным шитьем. А вот Луиза Кальмо в золоте сумерек: на босых ногах - мавританские туфли без задников, платье подобрано до середины икр, а под ним нижняя юбка со штопанным не раз гипюром. Луиза Кальмо, налитая семенем и вином, навзничь на бледных простынях. Луиза Кальмо, одетая по-восточному, в шапке из поддельной выдры, изображает царицу Черкесии. Ночью о ней говорят в тавернах, освещаемых коптящим огарком, в сверкающих огнями кафе, в блестящих лаком салонах, пока гасят лампы. Но повсюду у нее долги, а любовники не задерживаются надолго. Нет охотников придать ее прелестям надлежащую ценность и устроить для нее одну из тех лотерей, где призом служат шлепанцы дивы в позолоченной корзинке или страница с ролью в каком-нибудь картонном сапожке, расписанном цветами. Ей уже за тридцать. В Венеции, где мезальянсы между актрисами и буржуа не редкость, она надеется вскоре найти какого-нибудь простофилю. Пьеро Трапасси был ее импресарио и нередко сутенером, но отнюдь не он, а сценический ее блеск, грация сухой ножки, туфелька из дама цвета резеды, рот вампира и взгляд утопленницы принесут ей победу над Альвизе Ланци. Об этом ей еще ничего не известно, и в скверной комнатушке, воняющей мускусом, она выписывает цифры на клочке бумаги, подсчитывая, сколько задолжала перчаточнику, цирюльнику, сапожнику, костюмеру, цветочнице, учителю музыки и фонарщику и сколько обещала суфлеру, переписчику, прокатчику лож и консьержу. Она раздумывает, не проще было бы исчезнуть в неизвестном направлении... Но на что тогда жить?.. Бедная она пропащая девушка.

Вот на сцене в одиночестве появляется Альвизе Ланци, одетый в домашний халат в индийском стиле. Плешь он повязал шейным платком. Он кашляет, рыгает и ворчит. Он склоняется над книгой, название которой мы никогда не узнаем, так как поблизости нет ни одного зеркала, чтобы дать нам хотя бы обратное, как Код да Винчи, отображение текста. Перед ним стол - развороченный микрокосм, хаос книг, разрозненных страниц, закладок, эротических бронз, писем, печаток, буссолей, подозрительных следов, заметок, черновых набросков, карандашей, медалей, львиных голов и носовых платков. Оранжевый свет катаклизма довлеет над сценой.

Среди этих вещей Альвизе ощущает себя менее уязвимым, менее подверженным угрозе. Нужно, однако, остеречься, чтобы никто не узнал, какой заказ он сделал недавно книготорговцу Дзампони. Возможно, стоило бы обзавестись дубовым шкафом с надежным запором. Он даже задумывается, не отгородить ли ему всю комнату дверью с толстыми засовами, но это было бы уже провокацией. К тому же, разве он часто не терял ключи? Абсолютно все свои ключи?.. Он смотрит на руки, будто надеясь прочесть там ответ.

Альвизе прогуливается по лабиринту своей библиотеки, подобной городу, планете. Он движется по его извивам, как плод по материнскому чреву. За окном пролетает чайка, и он ей завидует. Чайка садится на бриколу[89], и Альвизе, проследив взглядом за птицей, размышляет, насколько она одинока. Он вспоминает о неком путешествии. Вспоминает об одном неожиданном событии, случившемся в детстве. Вспоминает о первом браке и остальных своих женах. Вспоминает руку, скрюченную, словно лапа гарпии. Он вспоминает помолвки и похороны. Вычисляет примерную долготу человеческой жизни. Прикидывает, какую брешь сможет заткнуть, продав свой загородный дом. Он знает, что ошибается - Знает, что всегда ошибается. В исторических трудах ошибаются короли, в рассказах о путешествиях - мореплаватели. Делегировать банкротство. Делегировать биографию. Чайка внезапно взлетает, и Альвизе проводит рукой по глазам. Он хотел бы жить в других краях, на другом континенте.

Когда они случайно встречаются на улице, Марчия бросает на него презрительный взгляд, а он отводит грустные глаза. Все в тягость в этом городе, который в преддверии скорой кончины изо всех сил старается все продлить и иногда даже в этом преуспевает.

Указательным пальцем она чертит фигуры в лужице вина на столе. Она покатывается со смеху. Он тоже хохочет во все горло, щедро наливает себе еще Альфабето и залпом осушает стакан. Оба пьяны. Оба играют в одном и том же театре, где он исполняет роли иннаморати[90]. Он рассказывает, что видел, как Трапасси вошел в угловой шкаф - известно, что это значит. Трапасси якобы даже сам ему в этом признался. Он многое знает о Трапасси, с которым частенько сталкивается. Она говорит, что импресарио из Трапасси никудышный. Он отвечает, что доносчик из него не лучше. Она хохочет как безумная. Надо ведь как-то устраиваться в жизни, правда ведь?.. Надо изыскивать уловки. Какие, например?.. Ну, например, как Баттиста Перетти, упокой Господь его душу. Кто не рискует, тот ничего и не получит. Страшно, конечно, что попадешься, но э!.. Они стучат стаканами по столу. Слегка рыгают. Смеются. Заказывают еще Альфабето. Черт!.. Ку-ку!.. Ах да, Баттиста Перетти, вот уж плут. Она ведь приводила к нему простаков, иностранцев, которые хотели увидеть и услышать, как он вызывает мертвых. То была лучшая ее роль, когда она в белом покрывале - каково, а? - появлялась из-за занавеса...

Она внезапно умолкает и невразумительно-дружески поминает в мыслях Баттиста Перетти. Родом он был из Турина и в громадном, пошло-желтом здании Мизерикордия[91] занимал каморку, в которой царила прямо-таки ледяная сырость.

Прежде чем она показывалась в наряде привидения, он поил клиентов вином, настоянным на травах. Лучшая одежда, кошелек, часы и пуговицы из драгоценных камней исчезали не без помощи этих колдовских чар. Жертвы обмана держали рот на замке из страха выдать самих себя. Жилище старика отыскать иностранцы не могли. Ей же, не столь защищенной, приходилось остерегаться. Однажды, при выходе из театра, ее сильно избили палками. Он отвечает, что подобные незадачи с ним тоже иной раз случались. Она понимающе качает головой: да, Перетти, впрочем, и вправду умел вызывать мертвых, выманивать их словами. Он говорил, что научился этому в столице магии Турине. Что значит нет?.. Дадада!.. Она сама ужасно боялась, даже думала, что уже очутилась на том свете. Мертвецы? Они разговаривали обычными голосами, скверно пахли могилой и еще говорили всякие непонятные вещи. Однажды огненная женщина начертила на стене какие-то знаки, говорит она, выводя спирали в разлитом вине. Перетти нужна была помощница, чтобы держать свечи, подавать зеркало. За это он давал ей эликсиры, чтобы нравиться мужчинам... Он наклоняется над столом и выглядит совершенно протрезвевшим:

- Весьма неосторожно с Вашей стороны рассказывать такие вещи...

- Как?.. Вы же сами тоже рассказывали...

- О себе я ничего не говорил, только о Трапасси. Советую Вам поостеречься, только и всего. Слуга покорный.

...слышал, как он заказывал дурные французские книги у Дзампони, где также приобрел старую тосканскую книжечку, чье заглавие я не разглядел, но походила она на кулинарное пособие. Поскольку у меня совершенно нет времени с полудня до вечера читать вслух его матери, она наняла племянницу Дзампони, которую, следовательно, тоже надо будет...

В уборной стоит сильный запах мускуса, пота и пыли. Подняв очень белую, но пятнистую, как индюшачье яйцо, руку, Луиза Кальмо открывает взгляду лохматую подмышку цвета запекшейся крови - руно, похожее, как можно догадаться, на то, другое. Невыносимый удар гонга отдается во всем теле, вибрирует, вибрирует, вибрирует в венах гениталий.

Брошенные в угол туфли похожи на мертвых крыс, что валяются на углу улиц тут и там. Туфли без задников с носками цвета то ли утренней зари, то ли резеды, облезлый бархат, тусклая пряжка и рваный сафьян криво стоптанного каблука, лоск заношенной ткани, просоленная потом кожа, перекошенные бока и дряблые оплывы.

Она говорит, что бродячий комедиант будет представлять в балагане панораму Мондо Нуово и ей хочется пойти посмотреть. Она говорит, что хочет пить. Она говорит, что желает сменить чулки, и, задрав верхнюю и нижнюю юбки, демонстрирует худую ногу, в оболочке блестящего шелка похожую на мрамор. Шелк, пот, мятый батист, рыжее руно.

- Нинааа!.. Нинааа!.. Мерзавка, сколько раз я тебе говорила, что нужно закрывать дверь?.. Однако я бы охотно что-нибудь съела. А Вы, С'иор Маскера?

Прогулка втроем, воплощение непринужденности. Слева, с болонкой на руках, мужчина в песочной шляпе, в одеянии цвета берлинской лазури, и - с полным соблюдением перспективы - очертания маремм[92], горизонта, зеленоватое небо, мрачно нависшее над траурными кипарисами. Passeggiata[93]. Вдали несколько воронов, справа робкая и невротичная борзая, наводящая на мысли о заячьих тушках, выложенных на блюда. В центре, вопреки театральным обычаям, вид со спины на трио актеров. Луиза Кальмо - в жестком от тростника платье серного цвета, с распущенными волосами до талии, в большой шляпе-калеш[94] с воланом, которую удерживают у нее на затылке завязанные бантом аспидные ленты. Слева от нее импресарио Пьеро Трапасси. Или же это чичисбей Джакомо Бири? - Нет. Изысканная надменность, с которой он подносит к глазу лорнет, крутой изгиб икры и посадка треуголки на пудреных волосах склоняют выбор в пользу Пьеро Трапасси, да и к тому же вряд ли Бири доверил бы ношение болонки кому-то другому. Справа от красотки, которая, вполне возможно, вовсе и не Луиза Кальмо, некий мужчина во фраке цвета увядшей розы и в шляпе на английский манер комментирует красоты пейзажа. Движения ног в серых чулках и удобная узкая обувь отмечают ритм его ходьбы. Не исключено, что этот мужчина - Альвизе Ланци. Не вызывает сомнения лишь одно: на этой сцене в приглушенных, будто во сне, тонах вот-вот произойдет нечто решающее. Кто-то что-то опрометчиво скажет. Кто-то выслушает сказанное с предельным вниманием, чтобы употребить затем себе на пользу, а в это время юбка, волочась по земле, будет мести личинки, травинки и раздавленных насекомых.

- Сожалею, но о новых авансах не может быть и речи, поскольку вы еще далеко не покрыли те, что я вам уже выдал. Ваши последние поставки были недостаточными.

- Я сделал все, что мог. У нас тоже трудности с подвозом пряжи и неповиновением рабочих...

- Это ваше дело, мое же - окупить расходы. Когда вы наконец собираетесь выполнить обязательства? Сколько дама и бархата я могу ожидать?

- Я мог бы поставить четыре-пять рулонов тафты...

- Вы издеваетесь!

- Я хочу сказать, что мог бы поставить еще... если бы была возможность...

Он заверяет даже, что рулонов будет гораздо больше, сулит огромные объемы, которых хватит для загрузки целой флотилии, нагромождает тюки воображаемого крепона, рулоны неправдоподобного атласа.

- ...но еще один раз, крошечный аванс, Вы ведь согласны, безделицу, жест доверия, ну же...

Другой утрачивает всякую сговорчивость.

- Ваша мануфактура совершенно не учитывает тенденции, вы работаете, как во времена моей бабушки, не производите ничего в индийском вкусе, не имеете, похоже, никакого представления о новых способах наведения муара и брошюрования, у вас нет оборудования ни для атласа в китайском стиле, ни для газа с синелью...

- Погодите, погодите...

Руки его увлажняются, он чувствует, что дошел до предела. У него огромные долги, и, несмотря на обеты и амулеты, неудачи упорно преследуют его в последнее время. Он забыл об осторожности и даже не дает себе труда с достаточным тщанием подделывать учетные книги. Его все чаще мучают неотступные боли в горле.

...Марчия Дзольпан, которую Вы некогда знавали, весьма элегантная в расшитом блестками рединготе шелкового бархата. Она постарела, чего с Вами никогда не случится, проживи Вы хоть сто лет, но все еще довольно хороша собой. Что сказать Вам, дорогая моя сирена, кроме того, что мир положительно обезумел? Взять, к примеру, Альвизе Ланци, рассказами о котором я развлекаю Вас более чем часто, поскольку он мой сосед и я хорошо знаю его семью. Можете Вы представить, что, трижды побывав вдовцом, он опять хочет вступить в брак? Сейчас женятся на актрисах, такова последняя мода, и потому он остановил свой выбор на комедиантке Кальмо, проявив страсть весьма дурного вкуса, почти невероятную в его случае, ибо, по всеобщему мнению, он холоден, как рыба. Можете ли Вы объяснить это брачное неистовство? Говорят, что некоторые не могут жить без женщины. Одна-две любовницы, пусть, но беспрестанно жениться, чтобы в придачу еще и становиться вдовцом... Ланци ведет себя так, будто потерял разум. В его-то возрасте!.. Мне неведомо, что об этом думает его мать, хотя до моих ушей дошло одно странное ее высказывание. Не подумайте однако, что я сужу и обвиняю Кальмо за любовные связи ее прошлого, не лучшего и не худшего, чем у других. Умолчу я также и о возможном ее участии в театральных антагонизмах и кликах, разбивающих город на два лагеря, как в случае с соперничеством аббата Кьяри и адвоката Гольдони. Актеры, единожды сыгравшие роль привидения, балерины, проскакавшие через сцену тремя батманами в полноги, их настоящие или мнимые матери, их сутенеры, чичисбеи и покровители плетут интриги с энергией, превосходящей всякое воображение. Поговаривают все же, что Кальмо якобы была замешана в неких подозрительных делах и темных историях, о которых можно поведать лишь конфиденциально. Кавалер расскажет Вам эту занимательную повесть с большим, нежели я, остроумием, однако позвольте мне попотчевать Вас на закуску рассказом о том, как она...

У нее грушевидные и притом очень твердые груди, маленькие мальчишеские ягодицы, узкие бедра, но благородные плечи и стройная шея. Руки ее из-за костлявости выглядят старыми. Она любит, смеясь, раздвигать нимфы[95] средним и указательным пальцами. Она голой танцует по спальне. Она любит пить в постели. Вспотев, кожа ее покрывается перламутровой пленкой и источает запах дичи. Она любит болтать во время занятий любовью, говорить вещи резкие и бесстыдные, как и она сама. Она умеет чинить свои кружева. У нее есть большая коробка сиреневой пудры и три флакона секретного эликсира. Свои лживые выдумки она скармливает с ловкостью бойкого на язык зубодера. Лампа притушена. Где-то галопом пробегает крыса. Булькает вода. Они неподвижно лежат рядом, устремив взгляд на расписной потолок. Слышно, как по рио Сан Барнаба скользит лодка. Слышно, как скрипит паркет в коридоре.

Кое-кто умеет слушать, наблюдать, делать выводы, строить заключения, выносить суждения. Кое-кто, наделенный любознательным умом, начинает понимать механизм всей интриги. Кое-кто знает уже, что положение дел не останется прежним. Это знание очень опасно, стоит лишь зародить о нем подозрение. К тому же, и само это лицо находится, быть может, в затруднительной ситуации.

И притушена лампа, и где-то пробегает крыса, и булькает вода, а Альвизе тем временем слушает близкое дыхание Луизы. Он мог бы легко заполучить ее и без женитьбы, ибо страсть его, в итоге, сводится к весьма простым актам. Он мог бы жениться на менее броской женщине, умеющей лучше держаться и любящей книги. Любовь к книгам, в этом вся суть, и в космической дали, в туманной дымке, на одну из тысячных долей секунды, ведомых лишь квинтэссенции нашего существа, мелькнет вдруг шиньон в римском стиле и платье из линон-батиста. Он мог бы снять для Луизы квартирку и ежедневно туда наведываться, а законная супруга, которую он наделяет либо никаким лицом, либо сразу несколькими, ни о чем бы не подозревала. Такие вещи никого в Венеции не смущают. Он совершил ошибку и спрашивает себя, чем же обернется этот абсурдный союз. Он знает, что его любовный голод будет столь же скоротечным, сколь он был жестоким, знает, что Луиза никого и ничего не умеет удержать. Каприз страсти. Он уже ощущает усталость от сношений и монотонность пресыщения. И все же Кальмо придает ему мрачную репутацию, порочную ауру, вполне возможно даже, что и величавый болезненный венец всеобщего посмешища, и, самое главное, роковой нимб, которого, несмотря на серийные смерти его жен, ему до сих пор недоставало. Мысль об этом необычайном реноме наполняет его восторгом и беспокойством. Тревога втайне сжимает ему сердце. В Венеции, однако, тревога связана с именем Мессира Гранде, и испытывают ее порой даже безотчетно, испытывают даже те, кто считает, что им не в чем себя упрекнуть, коль скоро таковые имеются. В действительности, основания для упреков есть всегда. Вызова на допрос можно ожидать в любой день. Мессир Гранде знает обо всем, что творится в сумраке коридоров, в сумраке церквей, в сумраке занавесей, он видит одинокую руку, знает тайную мечту и читает мысли. А потому всегда есть чего опасаться, даже во сне. От страха теряют сознание. Иногда его теряют навсегда, растаяв бесследно, как кусок сахара в воде.

Главное, не ешьте. Ничего не пейте. Не оборачивайтесь. Шагайте быстрее. Артикулируйте четче. Не говорите ни слова. Можно утешиться звуками скрипки, заснуть под голубиную песнь. Это была единственная уступка тебе, но теперь все кончено. Это была единственная уступка тебе, но такого больше не повторится. Это была уступка, но больше на нее не рассчитывай. Кто-то рассматривает свои руки. Кто-то в восторге от того, что может так легко убить, с радостью и без раскаянья. В этом городе много убивают. Не покладая рук лишают жизни в лабиринте Минотавра. Кто-то ускоряет шаг. Кто-то прячется в засаде. Кто-то падает. Кто-то убегает. Видны кровавые следы. Такое случается каждый день. Зритель, должно быть, уже понял.

- Где мы остановились?

- На главе IV, Синьора.

- Читайте, дитя мое.

- «Граф Бельфлор, один из самых знатных сеньоров при Дворе, был страстно влюблен в молодую Леонор де Сеспэд. У него не было намерения на ней жениться; дочь заурядного дворянина представлялась ему недостаточно выгодной партией: он лишь намеревался сделать ее своей любовницей...»

- Что же дальше?

Эмилия извиняется за то, что ей пришлось перевести дыхание, поправляет очки и продолжает чтение. Розетта вносит стаканы и кувшин оршада. В зеркале над камином Оттавия встречает взгляд служанки. Голуби страдальчески воркуют.

- «О моя дорогая Франсиска, - говорит она, глядя на меня с грустью, - да, я во власти горя тем более отчаянного, что вынуждена скрывать его в глубинах своей души...»

- Артикулируйте получше, дитя мое, я Вам это уже говорила.

Прознав о некоторых его тайных встречах и вполне догадываясь об их смысле, она прибегает к безжалостному шантажу. У нее имеются кое-какие доказательства, добытые через одного секретаря посольства в награду за любовные услуги, и Бокка дель Леоне[96] скалится грозной ухмылкой.

- Лучше оставьте эти попытки, красавица моя, - у меня против Вас тоже есть оружие.

- Ха!.. Мой муж прекрасно знает, что на актрисе женятся не за ее добродетель.

- Я имею в виду не это, а некие ритуалы, небезынтересные Мессиру Гранде.

- Против меня ничего нет.

- О, добрые отцы расспрашивают так настойчиво, что всегда что-нибудь да обнаруживают... Вы меня понимаете, не так ли?..

Она бледнеет, протягивая руку за перчатками и веером самого фривольного вида.

В этом городе, где предметом пари может быть погода, пол еще не рожденного ребенка, лотерейные номера, день вероятной смерти кюре и меню угощения, можно ожидать и желающих заключить пари на начавшуюся гонку. Кто из двоих успеет первым? Он взвешивает риск и разумность немедленных действий. Ее занимают те же вопросы. Она выбирает молчание. Пьеро Трапасси тоже ничего не скажет, но сентябрьским вечером 1795 года у Ланци напрасно прождут его визита, его ирисового благоухания, галантных анекдотов и изящества, с которым он предлагает понюшку табака. Он не придет ни на следующий день, ни через два дня. Его никогда больше не увидят. Он знал слишком много. Должно быть, он этого ожидал. Имея некоторое представление о том, где он очутился, и опасаясь, что он про нее расскажет, Луиза Кальмо переживает весьма неприятные моменты. Они показались бы ей еще более неприятными, если бы она узнала, что власти давно уже установили за ней слежку, и тот факт, что отныне ей стоит опасаться лишь аполитичной смерти в собственной постели, не послужил бы ей таким уж верным утешением.

1

На выбор предлагается богатая палитра. Асопitит Licoctoпит, Асоnitит fеrох, Неllеbоrиs пigеr, Соlchiсит automnale, Аtrора bеlladопа, Тахus bассаta, Сопiит тасulatит, Sо1апит dulcатаrа, Суtisus lаburпит, Еирhоrbiа venenifiса и множество других растений, известных лишь посвященным и упорно скрывающих свою истинную сущность от ученых мужей. К весьма древней расе принадлежат эти изящные принцессы, забытые ныне кудесницы. Нужно знать, когда их собирать и как обрабатывать, чтобы получить желаемый экстракт - алкалоиды, глюкозу или эфирные масла, хотя последние все же менее других заслуживают рекомендации из-за свойственного им резкого запаха. Самое главное - уметь правильно применить их по назначению, так как малейшая ошибка может все испортить. А потому нужно тщательно высчитать наступление кризиса, чтобы он совпал с каким-нибудь общественным событием, празднеством или иной сумятицей, как это было сделано для Катарины и Терезы. Однако время от времени из осторожности следует отступать от этой системы, как в случае с Феличитой, так как излишне прямолинейный план может вызвать подозрения. Именно поэтому Луизе суждено умереть в январе 1796 года, а вот агония Серениссимы длится уже три столетия. Ибо кассы ее пусты, оружие заржавело, владения утеряны и дворянство можно купить за сто тысяч дукатов. Графиня Катанэо ждет ребенка от папского нунция. Посол Испании прилюдно целует своего слугу-катамита Кампоса. Проституток приветствуют на улице низким поклоном. Сутенер кормится за счет семидесятисемилетней монашки, давшей обет. Священник шутит через окно со шлюхой, от всей души шлепающей его веером по носу. Бедняки торгуют своими младенцами по контракту, составленному в присутствии нотариуса. Можно проиграться в пух и прах, рискуя вернуться домой раздетым, а можно сыграть на жену. Досье Инквизиции распухли от уведомлений и обвинений в «юношеской аморальности, применении насилия, совращении, гнусной торговле, супружеских оскорблениях, неумеренном мотовстве...». Продовольствие стоит немыслимых денег, нищета достигла крайности. Бонапарт продвигается к Италии.

В церкви, где все же надо изредка показываться, кто-то украдкой вкладывает пакетик с беловатым порошком в одежду ничего не заметившего другого человека. Кто-то украдкой вкладывает донос в Бокка дель Леоне.

- Да что с Вами? Вы бледны как мел и будто не в себе... Ах, мне это не нравится... И артикулируйте же, наконец, четче!

Она больна уже несколько недель, и доктора совершенно сбиты с толку. Ее рыжие волосы превратились в грязные космы. Ноги совсем лишились плоти, и кожа на них продырявлена большими ранами. Она кричит и грязно ругается в бреду, охватывающем ее порой. Живот ее стал тугим, как бурдюк, и, стоит лишь коснуться его рукой, как она воет от боли. Ей дают опиум. Что еще можно сделать? Но, усмиряя боль, опиум запирает ей кишки. Она кричит, что не хочет умирать, не хочет, не хочет! Иногда, будто во сне, зовет она неведомых мужчин, и тогда ей кладут на рот тряпицу. Ее рвет черной зловонной жижей, она мочится кровью, и время от времени кровь идет у нее также носом. В последнюю неделю все тело ее покрывается язвами, и запах становится столь ужасным, что в спальне находиться невозможно. Скройте же, скройте эти синевато-свинцовые пятна, эти гнойные язвы и летальные стазы - какой-нибудь пудрой, какой-нибудь мазью. Да, это правда, что многие скончались, поев морских ушек, но ведь скончались они совсем иначе. Ох, да проветрите здесь скорее... И закройте же ей лицо.

Они тихо совещаются под потолком работы Веронезе:

- Нет сомнений, что она завлекла его колдовством...

- Сглаз, ворожба...

- Некоторые факты, похоже, подтверждают наши подозрения...

- Нечестивейшие речи...

- Ремесленный секрет огромной важности...

- Ведьмовство...

- Мужчина из Турина, ныне покойный...

- Мы должны были схватить ее по меньшей мере год назад...

- Божественное правосудие нас опередило, что достойно сожаления. Разве не советовал я действовать энергичней?.. Теперь все возьмет в свои руки Сатана.

- А он?..

Отсрочка и размышление. Антракт.

У тройного агента Пьеро Трапасси был мотив избавиться от Луизы, прознавшей о его игре, но не было возможности сделать это, равно как не было у него ни причины, ни удобного случая, чтобы отправить на тот свет остальных жен. У Марио Мартинелли был не только мотив для отравления Катарины, но и причины убить сестер Бруни, безусловно, знавших о его роли в деле Арсенала. Возможностей сделать это у него было также предостаточно. Но Луизу?.. Поразмыслим насчет Альвизе. Вопрос о наследстве может иметь значение лишь в отношении первой супруги, едва ли - в отношении второй и третьей, и вовсе несущественен в случае с Луизой, принесшей в приданое одни долги. К тому же, Альвизе был в нее влюблен, что все же не обязательно снимает с него подозрение. И как объяснить гибель Гаспара - гидроцефала, который, впрочем, ничего большего и не заслуживал? О, такое часто случается с мальчишками, которых не любят, это пустяки. В общем, нет ни причины, ни оказии, приемлемым образом подходящей ко всем этим исчезновениям. Исключим всякое вмешательство слуг, ибо похоронно-свадебные ритуалы не приносят ничего, кроме беспорядка и дополнительной работы. Возможно также, что было несколько убийц с разными мотивами, но принадлежали они все к окружению Ланци. Какой дурак заявил, что случай - бог дураков? Не лишены вероятности и тривиальные причины этих серийных смертей. Ребенок падает в колодец. Вишни, запитые водой со льдом, вызывают летальное вздутие живота у беременной эпилептички. Завезенная с Торчелло лихорадка выщелачивает, закупоривает и проедает внутренности. Личинки Lucilia hominivorax проникают в мозг. Не стоит и надеяться, что можно есть морские ушки зимой. Смерть вполне могут вызвать и последствия застарелого сифилиса. Все можно объяснить, поскольку логике ничто не противоречит. Однако, нет и ничего невозможного, даже если логика выступает против. По законам аэродинамики, вес в четыре грамма и недостаточный размах крыльев не позволяют шмелю летать. Шмель смеется над законами аэродинамики: он летает. И потом, разве Сад не сказал нам, что следствие не обязательно нуждается в причине?

То был лишь второстепенный экскурс. Вернемся же в сердце сюжета, вернемся в январь 1796 года, к Луизе, разверстой и закостенелой под саваном, зеленой, запятнанной, смердящей, покрытой зимними венками, и к обществу, собравшемуся в салоне, к змеиному гнезду, ледяному клубку[97].