Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Новиков
Русская литературная усадьба
Особенности русской литературной усадьбы
Русская классическая литература — от Державина до Бунина — тесно связана с жизнью дворянской усадьбы. Великие писатели — А. С. Пушкин в Захарове, М. Ю. Лермонтов в Тарханах, Л.H. Толстой в Ясной Поляне, А. А. Блок в Шахматове — созревали как личности в условиях усадебного быта и впоследствии всю жизнь были связаны с этим бытом. В «деревне» жили прототипы их героев. Только с выходом во второй половине XIX века на культурную сцену в качестве главенствующей творческой силы разночинцев русская литература становится прежде всего городской.
При мысли о русских литературных усадьбах в голову сразу же приходит названий двадцать — если не больше. Еще столько же можно добавить, немного подумав и покопавшись в памяти. Вообще литературной усадьбе в России повезло больше, чем какой-либо иной. Внимание к таким памятным местам никогда не ослабевало. По-видимому, это объясняется спецификой русского национального характера. В свое время Д. С. Лихачев писал, что «в России… нацией стала литература»[1]. Действительно, для русского человека искусство слова является важнейшим из искусств. Именно этим объясняется столь своеобразное и не имеющее аналогов в мировой культурной практике явление, как самовозрождение русской литературной усадьбы.
Спасское-Лутовиново сгорело в огне первой русской революции в 1906 году. Такая же участь постигла Шахматово, но несколько позднее — уже после 1917 года. Из «пушкинских усадеб» чудом в неприкосновенности до наших дней дошло только Болдино, а Михайловское горело дотла несколько раз. Дом в Овстуге был продан «на кирпич» потомками Ф. И. Тютчева и разобран незадолго до Первой мировой войны. Ныне всему сказанному трудно поверить, но это всего лишь единичные, взятые наугад примеры, когда на пепелище вновь забурлила жизнь. Вообще судьба благоволила лишь к некоторым из русских литературных усадеб когда наследники вовремя позаботились о том, чтобы они сохранили свой культурный статус. Таковы Мураново, Ясная Поляна, Тарханы, Щелыково. Другим же пришлось пережить множество перипетий.
Следует отметить и то, что литературные усадьбы имеют тенденцию не только возрождаться из пепла, но и расти вширь. Эталоном является Михайловское, уже немыслимое без Тригорского и Петровского. По тому же пути присоединения к себе соседних мемориальных усадеб (причем не всегда литературных) идут Болдино, Хмелита, Шахматово. Образуются как бы целые исторические регионы, но основу их составляют именно литературные усадьбы.
Понятно, что счастливая судьба большинства литературных усадеб определялась еще и тем, что у истоков их возрождения и обновления стояли яркие личности, отдавшие избранному делу не только свою незаурядную энергию, но и собственный богатейший культурный потенциал. Мураново долгое время возглавлял внук поэта Н. И. Тютчев, а наследником его стал выдающийся литературовед К. В. Пигарев. Поистине всероссийскую славу обрел С. С. Гейченко; но рядом с ним вполне можно поставить многолетнего директора Мелихова Ю. У. Авдеева. Надо подчеркнуть, что последние оба были талантливыми литераторами, и написанное ими — незаурядный вклад и в пушкинистику и в чеховедение. Замечательной фигурой является директор Хмелиты В. Е. Кулаков, вынесший на своих плечах нелегкое бремя восстановления грибоедовской усадьбы. Эта тенденция имеет продолжение и в наши дни. Пример — Ясная Поляна, где вновь правят Толстые.
Культурное значение литературной усадьбы обусловлено тем, что каждый писатель — и великий и малый — творит свой собственный мир, материалом для которого служит его индивидуальный человеческий опыт. Вещественная атмосфера, в которой он жил, также становится литературным документом и соответственно принадлежностью национальной культуры. Дом писателя, предметы обихода, окружающий пейзаж — все это необходимые компоненты его «художественной вселенной». Материальные памятники — связующее звено между писателем и современным читателем. Часто благодаря знакомству с ними становится понятным многое из того, что в другом случае требует разъяснительного анализа.
О литературной усадьбе в России можно говорить начиная с середины XVIII века. Налицо хронологическое совпадение с эпохой бурного усадебного строительства. С другой стороны, именно с этого времени начинается расцвет новой русской литературы. Если к допетровской Руси применимо понятие литературной жизни, то она сосредотачивалась либо в крупных городах (Москва, Новгород, Тверь), либо в монастырях. После указа «о вольности дворянской» приоритет был перенесен с государственной службы на частную жизнь. Это дало возможность дворянам — наиболее образованному классу того времени — посвятить себя культурным и творческим занятиям. Первыми знаменитыми литературными усадьбами, многократно описанными в стихах и постоянно упоминаемыми в переписке, стали Званка Г. Р. Державина и Гребнево М. М. Хераскова. «Деревенская жизнь» становится как бы продолжением столичной. Среди гостей усадьбы многие представители интеллектуальной элиты. Переселение в деревню уже не означало уход на покой вдали от деятельной жизни.
Усадьба образованного, погруженного в творческий труд дворянина превращается в культурный центр округи. В таких усадьбах не только сосредоточиваются обширные книжные собрания, но и «физические кабинеты», минералогические и ботанические коллекции. В некоторых усадьбах даже устраивались типографии и издавались книги (Рузаевка поэта Н. Е. Струйского). До начала XIX века литература еще не стала специфической сферой, обособленной от науки и философии. Энциклопедизм был одной из определяющих сторон эпохи. С этой точки зрения к литературным усадьбам того времени следует причислить Васькино историка М. М. Щербатова (сюда приезжал в юности его племянник П. Я. Чаадаев), Авдотьино книгоиздателя Н. И. Новикова, Дворяниново знаменитого садовода и «землеустроителя» А. Т. Болотова. Дальнейшая профессионализация литературного труда изменила и упорядочила картину.
Уже сказано, что список русских литературных усадеб включает несколько десятков названий. В первую очередь следует выделить усадьбы, где крупнейшие писатели в силу тех или иных обстоятельств провели большой отрезок жизни и создали целый ряд значительных произведений. Таковы Михайловское (А. С. Пушкин), Ясная Поляна (Л. Н. Толстой), Спасское-Лутовиново (И. С. Тургенев), Щелыково (А. Н. Островский), Красный Рог (А. К. Толстой), Воробьевка (А. А. Фет), Мелихово (А. П. Чехов). Сюда же с некоторыми оговорками можно причислить Хантоново (К. Н. Батюшков), Мураново (Е. А. Баратынский), Шахматово (А. А. Блок). Другие известные усадьбы связаны с детскими годами известных литераторов. Это Даниловское (К. Н. Батюшков), Тарханы (М. Ю. Лермонтов), Хмелита (А. С. Грибоедов), Овстуг (Ф. И. Тютчев), Спас-Угол (М. Е. Салтыков-Щедрин), Рождествено (В. В. Набоков). Некоторые усадьбы знамениты не столько благодаря владельцам, сколько благодаря гостям. В их числе: Остафьево (Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин), Виноградово (И. А. Крылов), Середниково (М. Ю. Лермонтов), Приютино (И. А. Крылов, поэты «пушкинского круга»), Знаменское-Губайлово (поэты «серебряного века»).
В последнее время большое внимание привлекает Слепнево, связанное с именами Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой. Это, пожалуй, хронологически последняя знаменитая литературная усадьба. Дальше можно говорить только о «даче».
Тема русской усадьбы ностальгически прозвучала в поэзии крупнейшего русского поэта XX века Б. Л. Пастернака. В юности он соприкоснулся с усадьбой, но уже как «дачник». С именем Пастернака связан целый ряд усадеб. В Оболенском (вблизи Малоярославца) летом 1903 года произошла встреча с композитором А. Н. Скрябиным, оставившая след на всю жизнь. В Молодях (1913 год) были написаны стихи, вошедшие в первую книгу поэта «Близнец в тучах». Особо следует отметить Жучки (Голышкино). Эта усадьба (уже ранее прозвучавшая в русской поэзии, так как в ней прошло детство другого выдающегося поэта, А. Н. Майкова) стала ареной юношеского романа Пастернака с будущей героиней книги «Сестра моя — жизнь». В стихотворении «Старый парк» из цикла «Стихи о войне» (1941 год) описана усадьба Измалково (вблизи писательского дачного поселка Переделкино).
Как правило, литературные усадьбы принадлежат к усадьбам средней руки. Такие усадьбы включают в себя деревянный одноэтажный дом незамысловатой архитектуры и несколько жилых и хозяйственных флигелей. Липовая аллея и большая клумба перед домом заменяли парк.
Выдающиеся архитектурные комплексы среди литературных усадеб являются исключением (Остафьево, Середниково). Особо следует отметить Красный Рог. Предание приписывает Б. Растрелли проект главного дома этой усадьбы.
Лишь некоторые из литературных усадеб являются высокохудожественными произведениями искусства. Остафьево, Середниково, Мураново представляют собой своего рода «синтез архитектуры и поэзии». В усадьбе границы искусств размывались. К примеру, в Абрамцеве и Приютине наряду с литературой процветали живопись и музыка. То же можно сказать о литературе и науке. Шахматово и Боблово (усадьба Д. И. Менделеева) закономерно рассматриваются как единый культурный комплекс. В Демьянове прошли детские годы А. Белого. Одновременно здесь на даче жили известные профессора Московского университета. В первую очередь необходимо упомянуть ботаника К. А. Тимирязева, оборудовавшего в усадьбе лабораторию. Демьяново тесно связано и с музыкальной жизнью России (С. И. Танеев, П. И. Чайковский). Владелец усадьбы, известный адвокат В. И. Танеев (старший брат композитора), собрал здесь редкую по полноте библиотеку по общественным наукам. Любимовка не только «малая родина» Художественного театра. В этой усадьбе А. П. Чехов написал «Вишневый сад».
Особо следует подчеркнуть, что деревенская тема пришла в русскую литературу благодаря усадьбе. В Дулебине Д. В. Григорович нашел сюжеты своих известных повестей — «Деревня» и «Антон-горемыка». В этих повестях описаны подлинные судьбы крестьян Дулебина. «Записки охотника» И. С. Тургенева и «деревенские поэмы» Н. А. Некрасова («Мороз Красный Нос», «Коробейники») были бы невозможны без Спасского-Лутовинова и Карабихи. М. Е. Салтыков-Щедрин в Витеневе собрал богатый материал для описания пореформенной деревни («Убежище Монрепо»).
Связь с усадебной культурой прослеживается и в творчестве писателей-урбанистов. Самым ярким примером является Ф. М. Достоевский. В его произведениях постоянно всплывали воспоминания об усадьбе Даровое, где он в детстве в течение нескольких лет проводил летние месяцы.
Нетрудно отыскать ностальгические отзвуки темы русской усадьбы у писателей-разночинцев. Например, герой повестей Н. Г. Помяловского «Молотов» и «Мещанское счастье» постоянно задает себе тоскливый вопрос: «Где же те липы, под которыми прошло мое детство?»
Как культурный феномен, литературная усадьба пережила революцию и послереволюционные катаклизмы. Характерно, что Дома творчества Литфонда в советское время первоначально создавались на основе литературных усадеб (дом М. А. Волошина в Коктебеле, дача известного театрального антрепренера Ф. А. Корша в Голицыне под Москвой). Особо следует сказать о Малеевке. Это была усадьба В. М. Лаврова, редактора-издателя журнала «Русская мысль». Она описана в известной повести А. П. Чехова «Дом с мезонином».
В заключение следует опять подчеркнуть, что классическая русская литература просто невозможна без русской усадьбы. Перерубить столь глубокие корни попросту невозможно. Думается, что мы присутствуем отнюдь не при окончательной гибели русской усадьбы, а, наоборот, где-то у начала нового витка ее культурной истории. Свой потенциал русская усадьба (в том числе и литературная) еще далеко не исчерпала.
Еще следует сказать, что автор не ставит целью дать читателю своего рода энциклопедию русской литературной усадьбы. Такая книга представляла бы собой увесистый том, да и далеко не каждому она была бы интересна. Ведь от многих перечисленных выше усадеб сохранились только остатки парка. Поэтому автор прежде всего описывает те усадьбы, которые в наши дни остаются целостными комплексами; большинство их — музеи. Там всюду «есть на что посмотреть».
История литературы знает целый ряд писателей, упорно писавших в стол, не помышлявших ни о читателе, ни о славе, кажется, вообще лишенных каких-либо литературных амбиций, но ставших после смерти необычайно знаменитыми — что, кажется, удивило бы их. По-видимому, здесь дело не в отсутствии честолюбия, а в своеобразной жизненной позиции. Такой писатель берется за перо потому, что это «потребность души». Для него главное — как можно лучше исполнить то, к чему он считает себя предназначенным; только тогда он ощутит себя честным перед Богом и людьми — а большего ему и не надо.
Дворяниново
Таков Андрей Тимофеевич Болотов. Сначала увидели свет ставшие сразу же знаменитыми его записки. Они длинно озаглавлены, что характерно для времени их создания: «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков». Затем наступил почти столетний перерыв. О Болотове вспоминали исключительно как о первом классике русской сельскохозяйственной науки. Действительно, можно считать, что он был одним из тех, кому наша страна обязана картофелем, ибо Болотов своим авторитетом рачительного землеустроителя поддержал правительство Екатерины II, насаждавшее заимствованные из Европы и неизвестные в России «земляные яблоки». То же и о помидорах; очень долго их считали чисто декоративными растениями, а плоды даже почитались ядовитыми. Болотов первым опровергнул такие диковатые, на наш взгляд, воззрения, во всеуслышание объявив, что помидоры не только съедобны, но и крайне полезны.
Русская литература не знает более плодовитого писателя, чем Болотов. По подсчетам им написано 350 полновесных томов. У современников он приобрел широкую известность благодаря журналу «Экономический магазин» — одного из издательских предприятий знаменитого просветителя Н. И. Новикова. В духе времени Болотов был и его единственным автором. Для своей эпохи этот журнал стал подлинным компендиумом сельскохозяйственной науки. Слава Болотова как садовода, агронома, ботаника была огромной; он гордился тем, что очень многие искали его знакомства и дорожили его мнением.
Малой родиной Болотова было сельцо Дворяниново в Тульской губернии. Здесь он родился, сюда постоянно возвращался в годы военной и гражданской службы и, наконец, окончательно осев в родном углу, провел последние десятилетия своей долгой жизни; а умер он в возрасте девяноста пяти лет.
Повествование о собственной жизни Болотов начинает с момента своего появления на свет. Его рождение сопровождалось анекдотическим происшествием, заставившим роженицу, несмотря на боль, много смеяться. Сам Болотов считал это счастливым предзнаменованием, ибо в его жизни оказалось куда более счастливых минут, чем горестных и мрачных. Героиней рассказа была старая повитуха:
«Как случилось мне родиться ночью после полуночи, то не было никого в той комнате, кроме одной сей бабушки старушки да моей матери. Мать моя сидела на постеле, а старушка молилась Богу и клала земные поклоны. Вы ведаете, как старухи обыкновенно молятся. Где-то руку заведет, где-то на плечо положит; где-то на другое, где-то нагнется, где-то наклонится; и где-то начнет подниматься с полу и где-то встанет; одним словом, в одном поклоне более минуты пройдет. Но представьте себе, какой странный случай тогда сделался! В самую минуту, как назначено было мне свет увидеть, бабушка отправляла свой поклон и была нагнувшись, и в самый тот момент попади крест ея в щель на полу между рассохшимися досками и там повернись ребром, что его ей вытащить никак было не можно. Мать моя начала кричать и звать ее к себе, она «постой, матушка» говорит, «погоди немножко, крест зацепил, не вытащить». И между тем барахталась на полу головою и руками. Вытянуть его было не можно, перервать также; гайтан не рвется, крепок; вздумала его скидывать с головы. Но что ж, еще того хуже сделала. Голова не прошла, а только увязла и привязалась к полу! Что оставалось тогда делать и не смешное ли приключение? Мать моя рассказывала потом часто, что она не могла от смеха удержаться видя сию проказу, и слыша усиленные ея просьбы, чтоб немного погодила, ибо в ея ли власти было погодить.
Ежели спросите, каким же образом она освободилась, то скажу, что на крик их проснулась и прибежала еще баба и гайтан принуждена была разрезать. И по счастию поспела бабка к исправлению своей должности»[2].
Родную вотчину мальчику пришлось очень скоро покинуть. Он неразлучно находился при отце, полковнике Архангелогородского полка; сам он был записан в тот же полк и к четырнадцатому году (когда отец умер) был произведен в чин сержанта. Отрок на год получил отпуск, возвратился к матери в Дворяниново, где усердно уселся за книги по географии, истории, фортификации, а также много рисовал, проявляя недюжинные способности. Едва ему исполнилось шестнадцать лет, он поспешил в свой полк, квартировавший в Эстляндии. Болотов принял боевое крещение во время Семилетней войны; служа в Петербурге, он дружил с Григорием Орловым и оказался непосредственным свидетелем дворцового переворота (именуемого тогда революцией), который возвел на престол Екатерину II. Но военная карьера не прельщала Болотова. Он одним из первых воспользовался дарованным по закону «о вольности дворянской» правом выйти в отставку.
В сентябре 1762 года Болотов возвращается в Дворяниново. Ему было всего двадцать четыре года, но он уже был умудрен богатым жизненным опытом, который современный человек обретает разве что лет в сорок. Свою родную усадьбу он нашел в полной разрухе. Вот его впечатления при приезде:
«Не могу забыть той минуты, в которую вошел я впервые тогда в переднюю комнату моего дома, и тех чувствований, какими преисполнена была тогда вся душа моя. Каково ни мило и не любезно было мне сие обиталище предков моих и мое собственное в малолетстве, но возвращаясь тогда в оное, не только уже в совершенном разуме, но, так сказать, из большого света и насмотревшись многому большому, смотрел я на все иными уже глазами: и как сделал я уже привычку жить в домах светлых и хороших, то показался мне тогда дом мой и малым-то, и дурным, и тюрьма тюрьмою, как и в самом деле был он. А особливо тогда при вечере, с маленькими своими потускневшими окошками, и от древности почти почерневшим потолком и стенами — весьма, весьма не светел. И передняя моя комната, по множеству образов, в кивотах и без них, которыми установлены были все полки и стены в угле переднем, походила более на старинную какую-нибудь большую часовню, нежели на зал господского дома, а особый пустынный запах придавал еще более неприятности»[3].
Для жилья оказались пригодными только две комнаты; в одну из них Болотов перенес сундучки с накопленными за годы военной службы книгами, другая стала одновременно спальней, столовой и гостиной. Ночью его укусила за палец крыса (по-видимому, никогда человека не видевшая); причем, даже будучи ранен на войне, Болотов, по собственным словам, никогда не испытывал ранее подобной боли.
Вскоре Болотов начал привыкать к деревенской жизни. Его деятельная натура не позволяла ему сидеть сложа руки. Прежде всего он начал благоустраивать сад, действуя методом проб и ошибок. Первые посадки приносили огорчения; желаемого обилия и качества плодов он добиться не мог. Все свои наблюдения Болотов тщательно фиксировал в особой амбарной книге, вскоре превратившейся в журнал научных наблюдений. Во время поездки в Москву он случайно купил на улице только что вышедший первый том трудов Вольного экономического общества, недавно образованного в Петербурге. Это общество приглашало всех желающих присылать свои статьи. Болотов сразу же стал его активнейшим корреспондентом, положив начало своей писательской известности. В XVIII веке никто не видел разницы между научной и художественной литературой; и то и другое рассматривалось как различные роды словесности. Впрочем, Болотов не ограничивался только учеными занятиями. Из-под его пера выходят философско-нравственные сочинения. Достаточно только прочитать заглавия, чтобы понять направленность их: «Путеводитель к истинному человеческому счастию», «Чувствования христианина при начале и конце всех дней недели». Особо примечательна еще одна книга под названием «Детская философия»; она явно написана с сугубо педагогическими целями. В этой книге, представляющей собой диалоги матери и детей, кратко и доходчиво для детского разума излагаются естественная история и основы христианского миропонимания. Надо сказать, что не только дети от матери, но и она сама получает от них много полезного.
Через несколько лет Болотов построил новый усадебный дом. С особым тщанием он выбирал для него место. Дом был поставлен на самом гребне крутой горы, возвышавшейся над излучиной реки Скниги: «…из окон дома моего видима была великая обширность мест, украшенная полями, лесами, рощами и вдали многими селениями и несколькими церквами, и вид был столь прекрасной, что я и по ныне еще не могу красотами онаго довольно налюбоваться»[4].
Строительство потребовало и времени, и труда, и изобретательства: «Как случилось самое место тут косогористо, то под весь нагорный фас подвел из камня своего довольно высокий фундамент и чрез то придал дому своему из-под горы вид гораздо возвышеннейший, а все оставшееся место перед ним на ребре горы обработал террасами и на верхнем довольно просторном расположил регулярный и красивый цветник и засадил его множеством разных цветов и цветущих кустарников.
Случившуюся же подле самых хором с боку и на самой горе старинную небольшую сажелку обработал сколько можно было лучше, и бывший за оною старинный верхний сад соединил с нижним, бывшим издревле на косине горы, пред домом находящейся, и распространив сей последний, присоединил к ним и всю пустую часть горы сей и со временем обработав все сие место, превратил в сад английской и украсив оный со временем множеством вод и других садовых украшений, превратил в наилучшее из всей моей усадьбы»[5].
Деревенские труды Болотова неожиданно были прерваны. Он получил предложение от императрицы. Екатерина II решила завести собственные земли. Она приобрела сначала Киясовский уезд, затем Богородицкий в Тульской губернии. Управляющим этими угодьями она пожелала сделать Болотова, о знаниях и энергии которого была наслышана. Для последнего же начался самый творчески плодотворный период жизни. Именно тогда Болотов свел знакомство с Н. И. Новиковым (уже издавшим «Детскую философию»), и плодом их деятельной дружбы стал знаменитый «Экономический магазин», который Болотов был склонен считать главным достижением своей жизни.
Болотов покинул Дворяниново более чем на двадцать лет. Вновь вернулся он в свою усадьбу только после смерти Екатерины II в 1796 году. Ему предстояло еще почти сорок лет жизни, которые он посвятил писательскому труду; именно в это время и были созданы знаменитые записки. Однако публиковаться он не стремился, справедливо полагая, что, если его труды достойны внимания, они рано или поздно найдут своего читателя.
О неукоснительности распорядка дня Болотова свидетельствует его внук: «Андрей Тимофеевич вставал всегда очень рано (летом — в четвертом часу, а зимою — в шестом); прочитывал одно из утренних размышлений на каждый день года, потом садился за свой письменный стол и записывал:
1) в «Книжке метеорологических наблюдений»: погоду вчерашнего дня и наступившего утра, т. е. сколько градусов по термометру, какое стояние или изменение барометра, какой ветер и какое небо при восходе солнца. Весь этот труд, кажется за 52 года постоянных отметок, после кончины Андрея Тимофеевича отправлен отцом моим Павлом Тимофеевичем в Санкт-Петербург, в Академию наук, которая с признательностью приняла этот подарок, ибо подобных наблюдений и за столь продолжительный период времени в средней России никто не делал;
2) в «Журнале вседневных событий» записывались занятия и приключения, бывшие в течение протекшего дня, т. е. чем именно он занимался, какие приходили ему идеи или размышления, а если бывали гости, то какой в особенности занимательный был разговор или рассказ.
Все это он успевал сделать до того времени, пока весь дом подымется уже на ноги и бабушка моя пришлет ему чая. Дедушка очень любил чай и пивал его всегда однообразно. При этом Андрей Тимофеевич читал всегда любимые свои газеты… Во время чтения газет он доставал всегда тетрадь под названием «Магазин достопримечательностей и достопамятностей»; в этот «Магазин» вписывал он все, что находил особенно замечательным. Потом принимался за свои сочинения и, таким образом, в писании проводил время до обеда.
В первом часу А. Т. постоянно садился за стол; обед состоял из 4, иногда и 5 блюд (холодного, горячего, соуса, жареного и пирожного); кроме кваса он ничего не пил; потом отдыхал ровно час, а проснувшись, всегда любил чем-нибудь полакомиться и в особенности любил фрукты. В 5 часов приходил в диванную пить чай, во время которого любил слушать чтение газет… а в 9 часов ужинал и тотчас уходил спать. Постоянно он проводил таким образом каждый день осенью и зимой, а весной и летом занятия в саду делали некоторые изменения в дневных занятиях, так что он занимался сочинениями только в ненастные дни»[6].
Болотов скончался, не дожив три дня до своего девяностопятилетия. На его могильном памятнике была выбита следующая эпитафия:
Хмелита
Грибоедов всегда будет одной из главных загадок русской литературы. С одной стороны, бесспорный шедевр «Горе от ума», уже в детстве заученный чуть ли не наизусть, с другой — ряд заурядных сценических опусов, слабых стихов, тяжеловесных прозаических отрывков. Одновременно блестящая дипломатическая карьера, романтическая любовь к юной грузинской княжне и трагическая гибель. Нет слов: Грибоедов — человек-легенда. Но как писатель он — гений одного произведения. Впрочем, это отнюдь не редкость в истории литературы.
Для кое-кого из современников он был просто хорошим музыкантом-любителем, добрым товарищем, остроумным собеседником, театралом и поклонником хорошеньких актрис, успешным чиновником Министерства иностранных дел; но большинство единодушны в том, что Грибоедов — один из самых даровитых и прозорливых людей своего поколения. В «Горе от ума» он высказался весь целиком. Но что породило эту комедию? Не надо ли вглядеться в окружение молодого литератора? Сразу же в памяти всплывает Хмелита — смоленская родовая вотчина.
Нельзя даже точно указать год рождения Грибоедова. Колебания значительны: от 1790 года (более или менее общепринятая дата) до 1795 года. Столь же удивительно и то, что его родители до свадьбы, не состоя в родстве, носили одну фамилию. Отец — отставной секунд-майор Сергей Иванович Грибоедов — был из дворян Владимирской губернии; мать — Настасья Федоровна Грибоедова — из дворян Смоленской губернии. По-видимому, детские годы будущего дипломата и литератора прошли во Владимире. Но брак родителей вскоре фактически распался. В 1801 году мать с сыном и дочерью переселяется в Москву в собственный дом на Новинском бульваре; отец же остался в своей деревне и при редких наездах в первопрестольную столицу почти не уделял внимания семье, проводя дни и ночи вне дома за ломберным столом. Пристрастие к картам в конце концов его разорило.
Об отце Грибоедов никогда не упоминал. Но и к матери он не испытывал большой привязанности. Ее расчетливость, решительный и резкий характер ставили непреодолимые препятствия даже для близости с детьми. При наездах в Москву Грибоедов редко останавливался у матери. Характерна его обмолвка в письме Ф. В. Булгарину 12 июня 1828 года: «Дом родимый, в котором я вечно как на станции!!! Приеду, переночую, исчезну!!!»[7]. Стоит вспомнить и то, что при известии об аресте сына после 14 декабря мать разразилась жестокой бранью, в сердцах обозвав его карбонарием.
Родня матери принадлежала к влиятельной московской знати. Фактически среди обширного и разветвленного семейства первенствовал ее брат Алексей Федорович Грибоедов. Это был тип «большого барина», с размахом тратящего большие деньги на великолепные балы в Москве и шумное хлебосольство в своей усадьбе Хмелита. Его противоречивая натура, в которой были причудливо перемешаны широта и мелочность, бесшабашность и низкопоклонство, до некоторой степени запечатлены Грибоедовым в образе Фамусова. Но все-таки Фамусов представляется гораздо менее значительным по сравнению со своим прототипом. По-видимому, это понимал и сам Грибоедов.
Среди его бумаг сохранился маленький набросок «Характер моего дяди», где он вновь пытается проникнуть в тайну природы своего ближайшего родственника: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине; но зато как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы-спутники до первого затмения. Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: «я, брат!..»[8].
О взаимоотношениях дяди и племянника — со слов самого племянника — свидетельствует его ближайший друг С. Н. Бегичев: «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор… разумеется затем, чтобы везти его на поклонение к какому-нибудь князь-Петру Ильичу, он раздевался и ложился в постель. «Поедем», — приставал Алексей Федорович. «Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал», — хитрил молодой человек»[9]. Подличать в передних будущий поэт с ранних лет не был охотником.
Семейными неурядицами объясняется то, что мать Грибоедова с детьми предпочитала проводить лето в Хмелите, а не во владимирской деревне мужа. Так продолжалось с 1803 по 1811 год. Привычный строй жизни прервало нашествие Наполеона. Одушевленный патриотическими чувствами, юноша Грибоедов вступил в армию; затем началась его дипломатическая служба. Заезжать в усадьбу дяди у него уже просто не было времени.
Земли на Смоленщине предки поэта получили от казны после Смутного времени. Еще в начале XX века в Хмелите хранилась грамота царя Михаила Федоровича о пожаловании в 1614 году Михаилу Ефимовичу Грибоедову за «многие службы» «в прискорбное время» вотчин «со всеми угодьями в Вяземском уезде». Хмелита стала центром грибоедовских земель. Впервые это село упоминается в челобитной «Сеньки Федорова сына Грибоедова» митрополиту Сарайскому и Подольскому о постройке здесь новой церкви Казанской Божьей Матери, по-видимому, взамен прежней, уже обветшавшей (1683 год).
Свое название усадьба получила от протекающей в версте от нее речки Хмелитки, а последняя — из-за обилия хмеля, некогда росшего по речным берегам. Усадебный комплекс сформировался при деде поэта, отставном гвардии капитане Федоре Алексеевиче Грибоедове (умер в 1788 году). Он несколько лет избирался губернским предводителем дворянства; уже одно это свидетельствует, что это был энергичный и деятельный человек. Не удивительно, что именно он приступил к обустройству Хмелиты. Им поставлены главный дом с четырьмя флигелями, многие служебные постройки, возведена новая Казанская церковь, разбит обширный парк. Весь ансамбль выдержан в стиле так называемого «елизаветинского барокко», всегда пышного, нарядного, поражающего множеством изящных деталей. Подобные постройки редко можно встретить в русской провинции — и это ставит Хмелиту в ряд уникальных памятников архитектуры.
Традиционно датой постройки главного дома считается 1753 год, но она документально не подтверждается. Также не известно, кто был архитектором. По преданию, он был крепостным. Но с первого взгляда ясно, что это был высокоодаренный художник, и его творение вполне могло бы украсить любую из двух столиц.
Мемуарные свидетельства о жизни в Хмелите немногочисленны и отрывочны. В целом она мало чем отличалась от других богатых и процветающих усадеб. Летом в Хмелите собиралось большое общество — в основном обширный круг родственников. Конечно, в Хмелите был и свой театр, где выступал цыганский хор, на которого владелец смотрел как на собственность, ибо цыгане жили на его землях. Вообще великолепие Хмелиты поражало воображение. Достаточно сказать, что, когда дочь дяди поэта и его кузина Елизавета вышла замуж за молодого дивизионного генерала И. Ф. Паскевича, это казалось далеко не блестящим браком для единственной наследницы Хмелиты, ибо никто не подозревал будущей бурной карьеры жениха — фельдмаршала, князя Варшавского и любимца Николая I.
Наиболее ценными представляются воспоминания последнего владельца Хмелиты Н. В. Волкова-Муромцева. Он застал в живых столетнего старика Прокопа, служившего водовозом в усадьбе еще в грибоедовские времена (он родился в 1799 году и умер в 1911 году). По его словам, «это был дворец, мы всей округой правили», «мы ходили как павы, никто с нами не равнялся, ни Нарышкины в Богородицком, ни Волконские в Сковородкине»[10]. Достаточно одних этих громких фамилий, чтобы понять, какими глазами смотрели окружающие — и помещики и крестьяне — на блеск Хмелиты.
Не забыл Прокоп и племянника своего барина: «…часто к нам приезжал, чудак он был, все над всеми подтрунивал, говорили, писал он что-то, но он своих двоюродных сестер сильно изводил»[11]. Действительно ли юноша Грибоедов пробовал перо уже в Хмелите — сомнительно. Скорее всего, в словах Прокопа отзвуки какой-нибудь позднейшей легенды. Но в остальном он правдив. Родственник будущего поэта В. И. Лыкошин, учившийся вместе с ним в Московском университете, свидетельствует: «…в ребячестве он нисколько не показывал наклонности к авторству и учился посредственно, но и тогда отличался юмористическим складом ума и какою-то неопределенную сосредоточенностью характера»[12]. Следовательно, вопреки утверждениям биографов Грибоедова, его блестящие способности проявились сравнительно поздно — отнюдь не в детском возрасте. Но обаяние «Горя от ума» оказалось столь могущественным, что среди обитателей и гостей Хмелиты стали искать прототипы героев комедии. Сам владелец оказался Фамусовым, его дочь — Софьей, Паскевич — Скалозубом. Но подобные домыслы слишком однобоки. Конечно, некоторые реальные черты этих людей были присущи и грибоедовским героям, но только как штрихи характера — не больше.
В 1812 году Хмелита оказалась в зоне военных действий. Прокоп уверял, что в усадьбе при отступлении из Москвы останавливался сам Наполеон. Но его описание нежданного гостя отнюдь не соответствует внешности императора. По словам Прокопа, «он был высокий, с черными кудрявыми волосами и баками, и одет был в гусарский мундир»[13]. Это точный портрет Мюрата, а вовсе не Наполеона. По-видимому, Мюрат действительно переночевал в Хмелите. Большинство же гусар, которыми он командовал, были не французами, а поляками. К счастью, ущерба усадьбе они не причинили.
Молодой племянник владельца Хмелиты в это время служил в чине корнета в Московском гусарском полку, сформированном на свои средства графом П. И. Салтыковым. Кстати, его однополчанином был отец Л. Н. Толстого. Переход от юности к зрелости оказался быстрым. Уже очень скоро Грибоедов почувствовал разлад с родственниками. Он писал С. Н. Бегичеву 18 сентября 1818 года, подводя итоги своему приезду в Москву после нескольких лет отсутствия: «Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят»[14]. Понятно, что его не тянуло и в Хмелиту. Там Грибоедов больше не был.
Здесь можно было бы поставить точку. Но необходимо сказать несколько слов и о дальнейшей судьбе Хмелиты. В 1869 году усадьба ушла из семьи Грибоедовых в купеческие руки. Начались перестройки и постепенные разрушения. Одного из новых владельцев старый Прокоп кратко, но метко охарактеризовал словом «халдей», способным только все распродать и все разорить. После революции темпы разрухи убыстрились. Из главного дома были вывезены последние сохранившиеся ценности. Некогда великолепный дворец превратился в заурядное неказистое строение. Поочередно здесь сначала была школа, затем правление колхоза и, наконец, просто склад. А в середине 1950-х годов его, казалось бы, окончательно сгубил пожар.
Своим возрождением Хмелита обязана энтузиазму одного человека. Им стал простой автомеханик Виктор Кулаков. В молодости судьба свела его со старейшиной русских реставраторов П. Д. Барановским, и встреча с этим легендарным человеком перевернула всю жизнь молодого рабочего парня. Он вступил на многотрудный путь хранителя исторической памяти. Поднять из руин Хмелиту представлялось безнадежным делом. Но это стало жизненным подвигом Кулакова. Поистине не оскудела русская земля подвижниками!
Даниловское
Устюжна благодаря Н. В. Гоголю стала в девятнадцатом веке символом российского захолустья; отсюда «три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». По преданию (есть много оснований считать это предание подлинным происшествием), именно в Устюжне имел место случай, послуживший сюжетом гоголевского «Ревизора».
Удивительно, но эта глухомань — «малая родина» одного из самых утонченных русских поэтов Константина Николаевича Батюшкова.
Родовым гнездом дворян Батюшковых было село Даниловское в семнадцати верстах от Устюжны. Семейное предание называет их первопредком татарского хана Батыша; он полюбил русскую княжну и ради женитьбы на ней принял православие и перешел на службу великому московскому князю.
Батюшковы не теряются во тьме веков; они упоминаются в «Истории государства Российского» Карамзина. В 1553 году Семен Батюшков возглавлял посольство Ивана IV в Молдавию и Валахию и, судя по всему, успешно исполнил свою миссию. В следующем году его племянник Иван Батюшков был есаулом при взятии Казани. Как-то в письме поэт обмолвился: «…прадед мой не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом».
У смелого петровского вояки Андрея Ильича Батюшкова было пять сыновей. Старший Лев Андреевич (родной дед поэта) проявил себя деятельным и расчетливым помещиком, значительно преумножившим семейное достояние. Его крестьяне были на оброке, и их сравнительно хорошее состояние являлось наглядным примером преимущества такой системы хозяйствования. В своем уезде дед Батюшкова пользовался непререкаемым авторитетом и в течение пятнадцати лет бессменно избирался предводителем дворянства.
Однако непоправимый удар по репутации Батюшковых нанес его младший брат Илья Андреевич. Он был объявлен главой заговора, ставящего целью сместить с престола Екатерину II. Дело было в 1769 году. Фактически оно сводилось лишь к тому, что отставной корнет Илья Батюшков, владелец села Тухань (40 километров от Устюжны), постоянно в пьяном виде уверял своего соседа Ипполита Опочинина, что тот сын английского короля и покойной императрицы Елизаветы Петровны и поэтому имеет законное право на русский престол (якобы упомянутый монарх приезжал в Россию инкогнито в свите британского посла). В действительности отцом Ипполита был генерал-майор Александр Васильевич Опочинин.
В Петербург был сделан донос. Екатерина II не ощущала опоры в провинциальном дворянстве и поэтому к доносу отнеслась внимательно. Она придерживалась правила «не пропускать врак без исследований» и была права, если вспомнить, что вся гвардия — и офицеры и солдаты — состояла из дворян.
Ныне история кажется нелепой, но тогда она вызвала немедленную и беспощадную реакцию. В декабре 1769 года в Устюжну прибыл для проведения следствия обер-прокурор Синода В. А. Всеволожский. Уже одно то, что была задействована столь крупная фигура, свидетельствует, какое значение правительство придавало этому деревенскому заговору. Виновников с пристрастием допрашивали, и даже под пыткой. Илья Батюшков покаялся в «говорении важных злодейственных слов, показывающий умысел их о лишении ее императорского величества престола». Якобы предполагалось во время поездки Екатерины II в Царское Село схватить ее, свиту перебить, императрицу постричь в монахиню, а на престол возвести цесаревича Павла (а возможно — Ипполита Опочинина). Иначе Россия пропадет, «ибо страна отдана в лапы Орловым». Вообще в ужасе Илья Батюшков готов был сознаться во всем, что потребуют от него петербургские судейские чиновники. В конце концов он был сочтен склонным к умопомешательству и сослан в Мангазею, где до 1775 года содержался в кандалах (село Трухань еще в 1773 году отошло Льву Андреевичу Батюшкову). В дальнейшем о нем не было ни слуху ни духу.
К делу был привлечен пятнадцатилетний племянник главного обвиняемого Николай Львович Батюшков (отец поэта). Он слышал все «злодейственные слова» и пересказал их следователям. Конечно, никакой вины за ним не было, но он был уволен из лейб-гвардии Измайловского полка, куда чуть ли ни во младенчестве был записан солдатом. Следствие сочло достаточным «отпустить его в дом по-прежнему, а чтобы однако же, когда он будет в полку, то по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разглашать, то велено его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться; при свободе же накрепко ему подтвердить, чтоб все те слова, как оне вымышлены Ильею Батюшковым, из мысли своей истребил и никому во всю жизнь свою ни под каким видом не сказывал»[15].
Впрочем, Николай Львович Батюшков, несмотря на суровый приговор, продолжал оставаться на военной службе, хотя, скорее всего, номинально. Он вышел в отставку в 1780 году и после этого служил по гражданской части в Вологде. Последней его должностью стала должность губернского прокурора в Вятке. В 1795 году он окончательно покидает службу. По-видимому, причиной стало психическое заболевание жены, скончавшейся в этом году и оставившей ему четырех дочерей и сына Константина Николаевича. Да и отъезд из Вологды в далекую Вятку, вероятно, объясняется необходимостью разлучить детей с матерью.
Три старших дочери были помещены в пансион мадам М. Эклебен в Петербурге. Константин и младшая сестра Варенька (семейное предание связывает с ее рождением начало психической болезни матери) остались с дедом в Даниловском. Будущий поэт провел здесь все детство — от четырех до десяти лет.
Об этом времени мало что известно; необходимо прибегать к косвенным данным. Дедом — рачительным помещиком — в 1796 году была составлена подробная опись имущества усадьбы, досконально перечислены не только серебро и хрусталь, но и хомуты и дуги. Из этой описи известно, что в Даниловском имелось большое количество исторических картин, портреты царей, начиная с Алексея Михайловича до царствующего императора Павла. В сенях (удивительно!) висели «рожа Дмитрия Самозванца» и «рожа Емельки Пугачева». Библиотека состояла из книг духовных, «гражданских» (уставы и инструкции. —
Способный мальчик быстро выучился читать и писать. Вообще Батюшков считал Даниловское колыбелью своей поэзии.
В 1797 году отрок Батюшков на долгие годы покинул Даниловское. Как старшие сестры, он был отправлен в Петербург и помещен в пансион О. П. Жакино. Его отец через год вернулся в родовую усадьбу, поскольку Лев Андреевич заболел и передал сыну хозяйство. С этого момента Даниловское стало постепенно клониться к упадку.
В письмах поэта к любимой сестре Александре постоянно встречаются намеки на «несчастную страсть» отца. По-видимому, речь идет о картах. Судя по всему, он был игроком страстным, но малоудачливым. Долги росли и наконец превысили 90 тысяч рублей (цифра по тому времени громадная). Удивительно, но главным кредитором Николая Львовича Батюшкова была его вторая жена Авдотья Никитична Теглова. Этот долг перешел к ней после смерти ее родителя, устюжского предводителя дворянства Ивана Никитича Теглова. Согласно векселям сумма равнялась 60 тысячам рублей.
Обстоятельства второй женитьбы отца поэта туманны. Невеста была на двадцать два года моложе жениха; ее возраст уже перевалил за тридцать лет. Общего языка с детьми мужа от первого брака она не нашла, да, по-видимому, к этому и не стремилась. Александра в письме к брату отзывается о ней как о «самой бесчувственной женщине». Не удивительно, что результатом стал семейный раздел. Дети от первого брака опасались, что мачеха приберет к рукам слабовольного мужа и завладеет значительным имуществом их покойной матери. Константину Батюшкову еще не исполнилось двадцати одного года, и наследником он быть не мог. Ему и сестрам угрожало в новой ситуации «остаться на бобах». В конце концов дело завершилось миром и поэт с сестрами Александрой и Варварой переехали в материнскую усадьбу Хантоново, ставшую по его словам их «единственным верным приютом».
Поделиться книгой: