Отрочество

Зоя Николаевна посмотрела вокруг, и глаза ее неожиданно встретились с глазами Яковлева.

Жадно, радостно смотрели навстречу ей эти черные, чуть косящие от напряженного внимания глаза.

И она обрадовалась, как геолог, нашедший руду. Слушают! По-настоящему слушают!

— Вы думаете, — продолжала Зоя Николаевна уже гораздо тверже и увереннее, — думаете, что если мы странствуем не по ущельям и горам, а по улицам и дворам, так мы не должны будем преодолевать трудности, не увидим нового? Нет. Даже тот из вас, кто придет с металлом на базу, увидит неизвестный ему край нашего города…

— Да ведь поедут не все — один или двое, — перебил кто-то из ребят.

— Я, я поеду! — крикнул Яковлев.

— Разумеется, сдавать поедет один или двое, — ответила Зоя Николаевна, — но искать будут все. А когда люди ищут — они всегда что-нибудь находят, всегда узнают и видят новое…

Глаза ее опять встретились с глазами Яковлева. Успокоенная, она продолжала:

— Мальчики! Вы помните речь товарища Сталина перед избирателями Сталинского округа? Помните, товарищ Сталин сказал о послевоенных пятилетках: пятьдесят миллионов тонн чугуна, шестьдесят миллионов тонн стали… Что это значит, ребята? Вы думаете, весь этот металл будет добыт из недр земли? Нет. В цивилизованных странах большой процент металла идет как раз за счет бытового лома. Так оно и называется: металл первичный, металл вторичный. Первичный — из руд, вторичный — бытовой лом… Представьте себе: наша шкала, потом еще и еще одна… Мы очень богаты, ребята. Наша страна единственная, где есть в земле и никель, и свинец, и вольфрам, и магний, и золото, и олово… Но вторичный металл — дешевле. Его уже не нужно добывать — надо только найти. А что же, бросить так? Ведь это бесхозяйственность… Значит, мы можем помочь пятилетке. Подумайте: невозможно собрать ни один комбайн, трактор, самолет, автобус без цветного металла. Если бы меди не было, мы сидели бы при коптилке — без электричества. Свинец — это серная кислота, стало быть без него не могло бы быть химии… А типографские шрифты? Они, если не ошибаюсь, свинцовые и сурьмовые — значит, без цветного металла не было бы и книг…

Она глубоко вздохнула, зачем-то переложила с места на место блокнот и села за стол.

— Ну, с чего мы начнем, ребята? — спросила она. — Времени у нас остается не много. Говорите по очереди… нет, лучше по звеньям. Я буду записывать.

И тут стало выясняться, что дела обстоят не так уж плохо: собрано было немного, но все же кое-что.

У шестого «А» оказалось в общей сложности килограммов двадцать. У второго и третьего звена шестого «Б» — килограммов тридцать.

— Ну, Петровский, а ты что же молчишь? — И Зоя Николаевна с надеждой посмотрела на робко сидящего в сторонке Петровского.

— Я… я должен сознаться, Зоя Николаевна, что мы еще не начали собирать… To-есть не то чтоб не начали, конечно у нас тоже есть кое-какие мелочи, но…

— Не ожидала! — сказала Зоя Николаевна. — От кого, от кого, а от тебя я этого не ожидала… И вообще я должна сказать, Кардашев: следует обратить особое внимание на это отстающее звено.

Кардашев удивленно посмотрел на Зою Николаевну: первое звено всегда считалось у них самым лучшим.

— Да, да, — еще настойчивее продолжала она, — звено Петровского захвалили… Видите ли, они проявляют большую активность при хождении в кино, в музеи, в ботанический сад, в цирк, а дело делать им скучно.

Все немного опешили. Еще на прошлом сборе сама же Зоя Николаевна всем ставила Петровского в пример за умелую организацию экскурсий.

— У вас нет чувства долга! — продолжала она. — И… и поэтому у вас нет металла… Стыдно! Вы бросаете тень на весь свой класс…

Вероятно, на этом бы и кончилось собрание, но туг неожиданно из-за Сашиной спины выскочил Яковлев.

— Нет! — закричал он, прикладывая руку к левому карману куртки. — Нет, Зоя Николаевна, вы неправы! Мы, мы… то-есть вы… то-есть Саша просто не поняли друг дружку. Он не сумел вам объяснить… Никто не знает на самом деле, сколько нам удалось собрать. Но мы не хвастались, как некоторые: не говорили там о примусах, об утюгах… — Он сердито посмотрел сверху вниз на круглую макушку маленького звеньевого из четвертого «А». — И никто не знает на самом деле, сколько мы накопили металла. Нельзя же так огульно обвинять! Это… это… Пустите, почему вы меня не пропускаете?..

Яковлев не был ни председателем совета отряда, ни звеньевым и затесался на это собрание только потому, что не хотел расстаться с Сашей. Но вел он себя как человек, на которого всецело возложили ответственность за сорванный сбор. Яковлев энергично расталкивал ребят, размахивал руками. Подойдя к столу вожатой, он обвел всех воинственным взглядом и, задыхаясь, сказал:

— Если хотите знать, мы вообще уже накопили порядочно металла. Не специально для этого случая, а вообще. Мы любим копить… Мы не хотели говорить сразу, но вы нас заставили. Потому что наши ребята для пятилетки… и мы… и наше звено… и мы не боимся трудностей, мы можем преодолевать… Мы не какие-нибудь там мягкотелые!.. А вы нанесли звену исключительное оскорбление, запятнали всю честь… В общем, у нас уже четверть тонны.

Вокруг зашумели.

— Я лопну! — сказал Эдик Ломайло, звеньевой из пятого класса «А».

— Что ты врешь? — спросил, повернувшись к Дане, председатель отряда шестого класса «Б» Кардашев. — Мы бы знали! Чего ты врешь?

— Это я-то вру?.. — закричал Даня. — Зоя Николаевна, Зоя Николаевна…

— Тише, ребята! Петровский, объясни.

— Гм… — неопределенно сказал Петровский, делая Яковлеву какие-то таинственные знаки. — Мы не взвешивали… Четверть тонны не четверть тонны, но… Возможно, конечно… Да что об этом говорить!

— Скажи, пожалуйста, Яковлев, — ехидно спросил Ломайло, — а что вы еще накопили, раз вы так любите копить?

— Не твое дело! — огрызнулся Яковлев.

Но Петровский предостерегающе сдвинул брови, и он замолчал.

Зоя Николаевна, видно, не заметила этой сигнализации.

— Попрошу, ребята, — сказала она, — не накапливать сразу больше одной тонны, иначе трудно будет перевезти. Неизвестно еще, достанем ли мы грузовик. Можно, разумеется, если у шестого «Б» так много собрано, провести сдачу по каждому отряду, по каждому звену. Можно будет даже устроить соревнование между отрядами и звеньями…

— Вызываю! — вдруг сказал маленький звеньевой из четвертого класса «А». Сказал и задумчиво посмотрел в окошко на потемневший двор.

— Хорошо, — ответила Зоя Николаевна. — Четвертый «А» вызывает на соцсоревнование шестой «Б» по сбору цветного металла. Согласны?

— Согласны, — сдержанно сказал Петровский и, стиснув зубы, посмотрел на Яковлева.

Тот повторил, как эхо:

— Согласны, согласны!

Перед тем как уйти из пионерской комнаты, Даня и Саша долго стояли в углу, взволнованно и страстно шепчась о чем-то.

Зоя Николаевна лукаво поглядывала в их сторону.

Шопот Яковлева прорывался сквозь звон бубнов и легкое звяканье треугольника. Было слышно: «…а если…», «мягкотелость», «у тебя абсолютно нет самолюбия».

Но вот и они ушли. Разошлись председатели отрядов и звеньевые. В пионерской комнате ехало тихо.

Глава IV

Зоя Николаевна осталась в комнате одна. Тихонько скрипнула дверь, в щели показалась голова мальчика:

— Зойка, можно?

— Можно.

— Зоенька, — сказал мальчик баском, — я домой. Ты скоро?

— Скоро, — ответила Зоя Николаевна.

Ему было строго запрещено называть ее «Зоей» при ребятах — это подорвало бы ее авторитет. Поэтому при мальчиках он вообще не разговаривал с ней. А когда все-таки нужно было о чем-нибудь спросить, говорил неопределенно: «Так я пошел» или: «А где ключ?», и не называл ее ни по имени, ни по отчеству, стараясь почему-то не встречаться с ней глазами.

Сейчас они были в пионерской комнате одни.

Ей сильно хотелось протянуть руку, погладить его по круглой головенке. Она знала, что коротко остриженные волосы сразу же распрямятся, как щетка, на которую надавили. И она уже протянула было руку, но он сказал «ладно, ладно» все тем же солидным баском и увильнул.

— Да стой ты на месте! — сказала она строго и, сделав вид, что только затем и протянула руку, поправила на нем галстук. — Иди домой, картошку согрей. Я скоро.

— Ладно.

И он пошел к двери лениво и медленно, как ходят ребята, когда им нечего делать и у них впереди длинный, пустой вечер. Подойдя к стенду со стенгазетой, остановился, помахал портфелем, сладко вздохнул.

Он был одет неряшливо, и это, как всегда, огорчало ее. Она старалась. Она сильно старалась. Она всегда напоминала ему, что надо чистить зубы и мыть уши. Но тратить энергию на то, чтобы внушить ему это, она была не в силах. Не хватало времени для множества дел поважнее.

Если бы растянуть сутки! Если бы растянуть ночь, чтоб можно было вволю отоспаться…

Брат и сестра были сиротами, она сама вела хозяйство, стирала, штопала, латала, готовила.

Отец погиб на Белорусском фронте, мать умерла во время блокады.

Когда, четыре года назад, Зоя окончила школу, директор предложил ей остаться старшей вожатой. Она подумала и согласилась. К тому времени Зоина школа стала мужской школой. Но Зою это не смутило. Она умела обращаться с мальчиками, Андрюшка, в общем, слушался ее. Нет, не то чтоб она умела как-то особенно хорошо обращаться с мальчиками — просто в ней самой было много мальчишеского.

Воспитанная меньше матерью и больше отцом, суровым человеком, уроженцем Пинеги, она не раз в раннем детстве ездила с ним на рыбалку. Подолгу сидели они в чуть-чуть покачивающейся лодке на середине реки, молчаливые, глядя на неподвижный поплавок. Дед Зои был помором; она уродилась в свою северную родню: была высока, худа и очень белокура. Она была сурова и мечтательна.

За «несгибаемость», которую считал признаком недостаточной широты, Александр Львович, классный руководитель шестого класса «Б», часто трунил над Зоей.

Она с трудом его выносила, но не опускалась так низко, чтобы это ему показывать.

— Вы к ней несправедливы, — заступалась за вожатую Елизавета Николаевна, бывшая классная руководительница Зои. — Вы несправедливы, и это даже не похоже на вас, Шура. Девушка она хорошая, серьезная. И не всегда ей легко… Чистый, мужественный, прямой человек.

— Человек — возможно, но не педагог, — отвечал Александр Львович.

— Вы так думаете? — вскидывая на него старые добрые глаза и чуть улыбаясь, спрашивала Елизавета Николаевна. — Нет. Просто бывают люди, которые долго остаются «отроками». Они растут медленно и поздно созревают. Недаром у нас часто говорят про тридцатипятилетнего человека — «молодой»… Зоя будет хорошим научным работником, исследователем, а со временем — и педагогом. Вот увидите. Но только попозже. Не сразу. И не для маленьких — для старших. (Зоя занималась заочно на географическом факультете педагогического института.)

— Не верю. Нет у нее настоящих качеств педагога, — отвечал Александр Львович. — Нетерпеливая. Никого, кроме себя, не слышит… Ни тени любви к людям, а так — к человечеству. Никогда ни один ученик не захочет видеть в учителе своего постоянного судью.

— Полно! — отвечала, смеясь, Елизавета Николаевна. — Ребята любят и умеют ценить все, что «всерьез». А Зоя живет, думает и чувствует именно так — во всю силу ума и сердца. Всерьез, одним словом.

— Стало быть, по-вашему, тот, кто умеет подмечать смешное, не может быть педагогом?

— Успокойтесь, Шура, вы педагог, вполне… Потому что, по существу, вы ведь человек совсем не иронический, а только застенчивый. Вот вы и прячете под усмешкой свои чувства и привязанности. Но искренни вы совершенно, как и подобает учителю. Чего же вы хотите? Молодость… Я как раз об этом и говорю.

Он был смущен. Больше того — растерян. И тем не менее, увидев Зою в коридоре, встретившись с ее прозрачным взглядом, как будто говорившим ему: «А я самая честная, я самая порядочная», он не мог удержаться и пел, глядя поверх ее головы, что-нибудь вроде: «Не гнутся высокие мачты…»

Александр Львович не знал и не мог знать (по молодости лет, как объяснила бы Елизавета Николаевна), какой бывает старшая вожатая наедине сама с собой. Как много, с какой тревогой и любовью думает она о своих мальчиках!

…Дверь скрипнула и закрылась. Андрей ушел. Зоя, опустив голову на руку, смотрела в окно.

Ей предстоял тяжелый вечер — надо было стирать, готовить, прибирать комнату (утром она не успевала). Перед ней были долгие ночные часы за кухонным столом — с книгой в руках (Андрюшке мешал свет).

Наверно, поэтому она не слишком торопилась домой. Сидела у стола и, отдыхая в тишине, смотрела в окошко.

Словно на экране кино, ей виделся товарный поезд. Открытый вагон. Он гружен ломом. На нем — цветной металл. Вагон идет среди леса. Дальше лес, и опять лес, и снова лес.

Вагон бежит. Мост. Поле. Шумят колеса. Дождь поливает металлолом. Гудок. Свист. Пар из трубы. На станции выходит из вагона усатый проводник. И снова, мерно раскачиваясь, идет поезд. На нем металл — тот самый, который собрала 911-я школа, где она работает старшей вожатой.

Глава V

— Все, — сказал Яковлеву Петровский. — Я — в класс, ты — к ребятам… Здесь все решает оперативность. Если в школе никого уже не окажется, я буду вас ждать на нашем месте во дворе. Ясно?

— Ясно! — ответил Яковлев. — В крайнем случае я даже сам всех обегу.

Петровский с досадой помотал головой:

— Всех не обежишь. Их надо собрать по цепочке. Беги к Иванову — и сразу назад. Ну, в общем, ты — к Иванову, я — в класс. Разошлись!

И, махнув Яковлеву рукой, не оглядываясь, раздраженный, как показалось Яковлеву, его недостаточной оперативностью, Петровский побежал по лестнице наверх.

А Яковлев, вздохнув, навалился всей тяжестью на лестничные перила и не то проскользил, не то пронесся на цыпочках с крутизны третьего этажа вниз, в первый.

Добежав до верхней площадки, Саша услышал внизу вопль гардеробщицы:

— Эй, Яковлев! Куда раздевши? Пальто!..

И он понял, что Яковлев, развив предельную оперативность, выскочил во двор без пальто и без шапки.

В классе, куда вошел Саша, было тихо и пусто. От стены к стене, врываясь в открытую форточку, гулял влажный ветер. Темной гладью блестели только что протертые чистой тряпкой крышки парт. Доска была вымыта и казалась глубокой, как зеркало. Но через черную ее целину тянулась белая цепь кривых букв:

«НЕ ПОПАДАЙСЯ МНЕ НА ГЛАЗА ПОСЛЕ ЭТОГО!»

Петровский минуту постоял перед доской, рассеянно читая надпись. Потом сказал вслух: «Если их нет здесь, может быть они еще там…» И выбежал из класса. Он спустился на этаж ниже, уверенно подошел к крайним дверям актового зала и, оглянувшись по сторонам, толкнул дверь. Дверь подалась.

Из полумрака выступили навстречу ему белые, недавно оштукатуренные пилястры над дощатыми подмостками. Уходили в темную глубину зала длинные ряды стульев. Почти на всех окнах были задернуты тяжелые занавески, и поэтому вечер раньше времени поселился тут.

Только на одном окне занавески были слегка раздвинуты, и Петровский увидел возле этого окна погруженную в глухое и полное молчание группу восьмиклассников. Двое доигрывали шахматную партию, остальные смотрели.

Ни одного шестиклассника!

Нечего делать. Он спустился вниз, оделся и вышел во двор.

Этот двор, окружавший школьное здание, был или казался ребятам особенным. То осенний, с тусклым большим серым небом, нависшим над ним, с влажными плитами асфальта, ржавыми водосточными трубами, из которых выкатывалась вода безостановочно и скупо, то зимний и снежный (тогда там, в углу, была горка), — он стал как бы частью жизни ребят.

Двор первый рассказывал им о весне, когда в один прекрасный мартовский день они выходили из школы на улицу и вдруг замечали, что с крыш начало капать и дворник, в больших рукавицах, долбит изо всех сил ржавым ломом по снежным плитам, раскалывая их, — долбит так равнодушно, будто изверившись, что от этого будет какой-нибудь толк.

Все в этом дворе представлялось ребятам значительным: ржавые таблички над дверями черного хода, окошко нижнего этажа, где ясно виднелась банка топленого масла, выставленная для сохранности между оконных рам, стертые булыжники, еще не всюду замененные асфальтом.

Двор был старый и молодой.

В его глубине, в прогалине, отвоеванной у булыжника и асфальта, чернела разрыхленная землица, огороженная колышками. Тут каждую весну, лето и осень работали малыши. Они копали землю лопатами (или, присев на корточки, ковыряли ее старательно пальцами), и земля цвела, как могла и умела.