Мои больные (сборник)

Проходят годы, и болезни бывших наших пациентов вспоминаются в облике самих этих пациентов. Память богаче самых подробных выписок из медицинских документов. Эта память также имеет право на жизнь, как известные нам хрестоматии, существующие помимо учебников, как, к примеру, лекции Г.А.Захарьина, произведения В.В.Вересаева, построенные исключительно на рассказах о больных и размышлениях врача у их коек. Больные уходят, а живая память о них остается. Приведенные рассказы о больных являются лишь одним из примеров такой профессиональной и человеческой памяти.

Приведенные примеры выбраны мною не случайно. Первые из них напрямую связаны с моими учителями. Я тогда только учился диагностике. А они были источниками опыта. Это касалось, прежде всего, редких заболеваний, заболеваний уникальных. Прошло более полувека, а такой выраженности расслаивающую аневризму аорты и амилоидный митральный порок сердца, да еще прижизненно, мне, как это смогли сделать мои учителя, диагностировать больше не удавалось. В книге рассказывается и о других, менее редких, но очень поучительных случаях из моей практики. Это касается, в частности, менее известной терапевтам патологии внутренних органов при боевой травме. Практически все примеры приведены мною по памяти.

Каждый мой рассказ наполнен состраданием к больному человеку, оттого и память о нем живет так долго. Сострадать другому (не жалеть, а сострадать) вообще непросто, тем более сострадать больному. Часто, особенно у молодого врача, ум (знание) опережает сердце (умение сострадать).

Сострадание старит. Каждый день, ходить в одну и ту же клинику, 40 лет подряд – это много. Клиника (тогда на 255 коек) – это минное поле. Проползти его без потерь – большое счастье для всех. Но и потери, и горе – тоже для всех. Так и жили.

Как-то заболел мой родной человек. Предполагалась системная красная волчанка. Клиника заболевания была неполна, и это позволяло надеяться, но СОЭ была 70 мм в час! Я с ума сходил, по 5 раз в день колол больному палец и ставил капилляр с кровью. Смысла в этом не было, конечно, но мне казалось, что если я как бы сольюсь с больным воедино, он выздоровеет. Но СОЭ держалась и держалась. Это страшно, когда кровь в капилляре падает камнем до 70 мм за 20 минут. Я не хотел верить в очевидное и отказался использовать преднизолон несмотря на зловещий диагноз. Через два месяца больному стало лучше только на противовоспалительных средствах, а СОЭ снизилась сначала до 30, а позже и до 9 мм в час. Больной выздоровел! От волчанки? Я и сам не знаю, что это было. Чудо?!

Тогда я понял, что врач должен быть очень близок больному человеку, только так он может повлиять на него и помочь. Уметь жить для другого, забыть себя, если нужно, плюс грамотность – это и есть настоящий доктор. Тогда даже невозможное может стать возможным. Я повторяюсь, я уже писал об этом. Но я повторяюсь сознательно.

Рассказы мои кажутся мне интересными. Возражения, конечно, неизбежны, так как опыт, предпочтения и память у всех нас индивидуальны.

Спорными могут показаться и объем книги, и выбор формы рассказов о больных и их заболеваниях . Книга (как и жизнь) не должна быть слишком продолжительной, иначе читатель (автор) не дочитает ее до конца.

Но, конечно, подавляющее число моих больных не имели каких-либо особенностей, и потому надолго не запоминались. Но именно они, в конечном счете, как и у всех врачей, составили основу моего диагностического и лечебного опыта. Из дилетанта вырастал профессионал, а иногда и мастер. Наверное, это как у школьных учителей. Зато сами больные запоминали врачей очень хорошо.

Так, бывало, в трамвае, на котором я ездил в клинику последние 40 лет, здоровались или заговаривали со мной, казалось, совершенно незнакомые люди. К примеру, соседка по трамваю начинала доверительно рассказывать мне о том, что получила квартиру или выдала дочку замуж, благодарно вспоминая при этом, как я, якобы, «спас ее маму от удушья и смерти». Приходилось делать вид, что я все это тоже помню. Так было проще.

Труд врача индивидуален и, вместе с тем, коллективен. Поэтому, когда я пишу – «мои больные», я на самом деле понимаю, что больные – наши.

Я бывало просто так заходил в ту или иную палату. Подсаживался к больным и беседовал с ними о их самочувствии, о проблемах с лечением, о делах у них дома. Я старался их выслушать. Я чувствовал, что это помогает им. Эти «тихие визиты» добавляли человечности в отношениях между медперсоналом и больными. Позже мы встречались с ними где-нибудь в коридоре или на лестницах больницы как знакомые.

Я не преувеличиваю значение моих воспоминаний о больных. Но я прожил с больными почти всю жизнь. В конце жизни становится ясно, что я просто состою из тех, с кем ее прожил.

О болезнях человека можно повествовать по-разному. Так, как это обычно делается в учебниках и справочниках, когда конкретные клинические примеры служат лишь в качестве иллюстраций. Или, напротив, в форме примеров из врачебной памяти, когда заболевание рассматривается в рамках рассказа о самом больном. Последнее используется редко, возможно потому, что так труднее. Судить читателю.

Мне 79 лет. Сейчас я практически уже не работаю врачом. Но книги пишу: о военном детстве, о родителях, о близких, об учителях, о Военно-медицинской Академии, о службе в войсках, об учениках, а вот теперь и о своих больных. Пока я помню, я пишу.

Один из моих знакомых профессоров, когда ему исполнилось 80 лет, сказал как-то, что чувствует, как к нему приходит мудрость. Может быть, это ему только казалось. Нужно надеяться, что это может случиться и со мной. А пока я пишу свои воспоминания. Я дарю их, прежде всего, своим ученикам. Пусть помнят. Человек живет, пока его помнят.

Глава вторая

Многие говорят, чтобы говорить,

немногие, чтобы о чём-то сказать

(Авт.)

После выхода из печати первой книги рассказов «Мои больные» (Саратов, 2012) прошло полгода. Книга практически полностью разошлась. Она не продавалась, а дарилась моим ученикам. Кроме того, все это время читатели могли знакомиться с ней в «Прозе Ру». Рассказы о больных подкупают образностью и достоверностью.

А память воссоздает из своих кладовых все новые и новые случаи из практики. В этой книге я попытался рассказать о них, сделав акцент на ранних профессиональных наблюдениях, наблюдениях еще неопытного врача. Я сделал заключение, что врач начинается с больного . Неопытность необязательно связана с молодостью врача. Со многими фактами мы впервые сталкиваемся на протяжении всей нашей жизни. Век живи, век учись.

Конечно, память пожилого врача выносит из глубины 30-50-ти– летней давности не только яркие примеры интуиции и наблюдательности, очевидно и отсутствие в этих примерах привычных для современного врача сведений о новейших методах диагностики и лечения. Но, вместе с тем, каков клиницизм старых, советских, врачей, наших учителей, каково их мышление, знание пропедевтики и, особенно, их духовность и бессребренность! Известный отечественный патолог И.В.Давыдовский писал: «Современная медицина заплатила за свои успехи атрофией собственно клинического мышления».

Вспомнились мне два случая, связанные с клиникой проф. Мирона Семеновича Вовси, в течение всей войны бывшего главным терапевтом Красной Армии (с 1941 по 1948 год). Его клиника располагалась в Москве, в больнице им. С.П.Боткина. Мне довелось быть в ней на стажировке в 1959 г. В это время я был младшим врачом парашютно-десантного полка в Рязани.

В одной из палат клиники я вел больную сорока лет. У нее в последние годы наблюдались повторные тромбофлебитические эпизоды различной локализации. В самое последнее время наблюдались признаки тромбофлебита сосудов сетчатки обоих глаз. Ни терапевтам, ни окулистам природа этих рецидивов ясна не была. Никто на кафедре не владел и литературой вопроса.

На обходе, который проводил М.С.Вовси, были представлены все шестеро больных палаты, в том числе и моя больная. У профессора была такая манера: он, осмотрев больных, в палате заключения не делал, а разбор проводил у себя в кабинете после обхода. Я был стажер, но он внимательно и строго выслушал и меня. Он был немного удивлен, что я не докладываю, как это принято, а рассказываю, причем не только о болезни (факты, сроки), но и о самой больной (где лечилась, что она думает о своем заболевании и т. д.). Я рассказал также о том, что мне удалось прочесть по поводу этого непонятного заболевания. Особенно непонятна была миграция процесса.

После обхода все врачи собрались в кабинете профессора, и он в той же последовательности, что и в палате, проанализировал услышанное ранее. Он уточнял, позволял спорить и, наконец, утверждал свое мнение. Видимо, у них в клинике так было принято. Дошло и до моей больной, по порядку она была последней. Видно, что профессор затруднялся в диагнозе, и никто из присутствующих ничего добавить к сказанному мной не смог. Он попросил меня еще раз поделиться прочитанным в журнале. Статья была из Одессы и была опубликована в 1941 году в журнале «Врачебное дело». Я наткнулся на нее, несколько дней поработав в Центральной медицинской библиотеке на пл. Восстания. Тот случай был аналогичен, и речь в нем шла о редкой разновидности хронического тромбоваскулита. Видимо, мой рассказ позволил что-то лучше понять и в отношении моей больной. Вовси похвалил меня за полезные литературные поиски и пожелал успеха в службе.

Второй случай связан был с моим дежурством по этой клинике (скорее всего, я был помощником дежурного). Я добросовестно осматривал поступивших и тяжелых больных. Поздно вечером я долго беседовал со старым седым стариком, которого моя заинтересованность в его состоянии так ободрила, что он рассказал мне многое из своей жизни. У него была гипертоническая болезнь. Оказалось, что он – внук академика Столетова, в начале 20-го века впервые в мире открывшего, что свет имеет вес. Мы проговорили целый час, и старик был растроган моим вниманием. По-видимому, он был очень одинок. А утром он умер во сне. Возник инсульт.

Таким образом, я, наверное, был последним, с кем он говорил при жизни. Я узнал об этом перед самой утренней конференцией. Это так огорчило меня, что я вместо трафаретного доклада о дежурстве рассказал присутствовавшим об этом интересном человеке. Это вызвало у студентов даже смех. Конечно, мой рассказ был никому не нужен. Просто я горевал. Проводивший конференцию проф. Б.З.Чернов (известный терапевт в годы войны) сделал мне замечание за ненужные и неуместные на конференции подробности в ущерб необходимым сведениям. Оказалось, что рассказывать о больных следует не везде и не всем. И все-таки в этом что-то было. Говорят же, что иногда перед самой смертью у умирающего возникает какое-то озарение, его оставляют боли и тоска, и он успокаивается.

Первый больной

Врач начинается с больного

(Авт.)

Дней через десять после прибытия в Рязанский парашютно-десантный полк я уже проводил свой первый самостоятельный амбулаторный прием.

В медпункте, размещенном в бараке, были большая и светлая амбулатория, покрашенная белилами, лазарет на 20 коек, небольшая перевязочная, зубоврачебный кабинет, аптека, комната для личного состава и кабинет старшего врача.

Для приема было отведено время с 17 до 19 часов (до ужина в столовой). Я пришел пораньше, надел халат, привел в порядок стол и медицинские книжки тех, кто записался на прием. Мне помогал санинструктор. Ровно в 17.00 я подошел к двери, чтобы пригласить первого больного, но дверь в прихожую не открывалась. С большим трудом я вместе с моим помощником дверь открыли и увидели за ней шеренгу гренадеров, каждый из которых норовил пройти первым. Я сказал, что всех сразу принять не смогу, что им нужно подождать. Пока я говорил, между нами протиснулся щупленький солдатик и тут же уселся на кушетке. Вопрос решился сам собой, дверь захлопнулась.

Я сел за письменный стол и, глядя на больного, спросил: «Как вы себя чувствуете?» Эту фразу я заготовил заранее, полагая, что когда-то также принимал своего первого больного и С.П.Боткин.

Своим телосложением больной мой напоминал ребенка, одетого в гимнастерку не по размеру. Мне казалось, что когда я смотрел на него, он становился еще меньше ростом, приобретал жалобный, болезненный вид и как бы умирал… Фамилия его была Ребенок, он был украинец. Я повторил вопрос о его жалобах. Он, остренько взглянув на меня и тут же сникнув, быстро проговорил: «Голова, в грудях, колено». Я ахнул! Ничего себе, первый больной и, по меньшей мере, коллагеноз. Полисистемность поражения, похудание, астения были налицо.

Я внимательно осмотрел его, прощупал точки выхода тройничного нерва (патологии не было), прослушал сердце и легкие (чистейшие тоны и везикулярное, почти пуэрильное, детское, дыхание). Давление составило 115 на 70 мм рт. ст. Я измерил сантиметром оба коленных сустава. Суставы были худенькие и не отличались друг от друга ни на миллиметр.

Было очевидно абсолютное здоровье моего «больного». Я сел за стол и сказал ему, что в настоящее время он здоров, но что я готов, если ему станет хуже, вновь принять его. Он посмотрел на меня благодарно, перестал «умирать» и вышел за дверь.

Позже один за другим в кабинет врывались стеничные гренадеры, прося у меня или требуя каких-то справок, допусков или освобождений. Ясно было, что здоровью их ничто не угрожает. А уже потом пошли действительно больные: с ангиной, бронхитом, поносом. Часть из обратившихся больных пришлось положить в стационар.

Постепенно я понял, что настоящие больные всегда сидят в тени , они ослаблены, астеничны, у них нет сил расталкивать других, чтобы первыми показаться врачу. А подлинная работа связана именно с ними. Среди массы пришедших на прием их нужно уметь видеть.

Месяца три спустя ко мне подошел мой первый «больной» и, попросив прощения, признался, что приходил тогда на прием, просто желая познакомиться с новым доктором, приехавшим из Ленинграда. «В армейской жизни одни будни, скучно». Я сказал ему, что не в обиде, и если заболеет, пусть приходит. Но когда он как-то действительно приболел, мне было с ним очень легко: ведь я знал его как собственного ребенка, от темечка до пяточек. И здесь я сделал важный вывод: никогда не жалеть времени при первом осмотре больного , даже если оказывается, что он здоров. При повторных обращениях всякий раз экономишь во времени и в объеме осмотра. Если цоколь здания надежен, этажам ничто не грозит.

Ангина

Рязанский полк. 1959 год. Жили мы тогда в двухэтажном кирпичном доме в Дашках – на окраине города, в 10-тиметровой комнате на первом этаже.

Медпункт был в 15–ти минутах ходьбы. Работы было много: парашютно-десантный полк насчитывал 2 тысячи человек личного состава. Амбулаторные приемы по 50 больных за вечер, работа в лазарете, обеспечение парашютных прыжков и участие в них вместе с личным составом медпункта, дежурства, стрельбы, учения. С утра до позднего вечера на работе. Нужно было быть 25 лет отроду, чтобы справляться с такой нагрузкой. Вечером возвращался домой уже никакой.

А в городке жили семьи военнослужащих: детишки, жены, бабушки. Бывало так: только вернешься со службы, сапоги стащишь с ног, как в дверь звонят. Вваливается командир роты, вернувшийся из казармы. Пришел домой, а там больная жена: температура под 40, горло болит, дети брошены. Просит подойти посмотреть. Проклиная его, надеваешь сапоги и тащишься к нему через двор. Действительно: жена проглотить слюну не может, горит вся, в горле у нее – словно красный бархат, пробитый белыми звездочками. Фолликулярная ангина. Ну что можно сделать, когда уже 11 вечера?

Не торопясь, осмотрев больную, успокоишь ее. Чем острее начало и ярче клиника, тем лучше прогноз . Назначишь таблетки оксиметилпенициллина (тогда это было все равно, что нынче какой-нибудь цефалоспорин), заставишь проглотить, раздавив, полграмма аспирина, поставишь компресс на горло, организуешь теплое полоскание горла марганцовкой, и даже эта, не ахти какая, но деятельная забота устраняет панику и успокаивает семью. Все это время маленькие ребятишки из своих кроваток как котята внимательно смотрят на происходящее. А как же: мама заболела! В 12 ночи ты уже дома, можно и поесть чего-нибудь. И спать. А утром нужно обязательно забежать к ротному, и убедившись, что жене его стало несомненно лучше, так как жар прошел и горло стало помягче, посоветовать вызвать участкового врача для дальнейшего, планового, лечения. И только потом можно топать в медпункт. Подобные случаи происходили часто и оттого все жители городка, старенькие и маленькие, знали, что я – доктор.

Передозировка кодеина

Как-то летом ко мне обратилась бабушка из нашего подъезда. Она была обеспокоена тем, что ее двухлетняя внучка уже двое суток спит. Девочка, по словам бабушки, кашляла, и врач батальона, осмотрев ребенка, назначил, наряду с другими лекарствами, таблетки кодеина – по одной три раза в день. Бабушка эти таблетки добросовестно давала своей внучке два дня подряд. К концу второго дня ребенок действительно перестал кашлять, но стал сонливым и, наконец, заснул совсем.

Я осмотрел малышку. Она выглядела здоровенькой, в легких выслушивалось везикулярное дыхание совершенно без хрипов. Животик был мягкий, температуры не было. Спящий ангел! Мне стало ясно, что сон – результат передозировки кодеина, обладающего, как известно, наркотическим действием. Врачом была назначена взрослая доза препарата. Так батальонный врач лечил кашель у солдат-десантников. Он не знал или забыл детские дозы лекарств. В сущности, произошла врачебная терапевтическая ошибка, хотя и неумышленная. Батальонный врач в обычной жизни был хороший парень, смелый парашютист, но вот так ошибся.

Бабушке я всего этого не рассказал. Правильнее было бы, конечно, вызвать бригаду скорой медицинской помощи, но я поступил иначе – велел больше это лекарство ребенку не давать и заверил, что к вечеру девочка начнет просыпаться и кашлять больше не будет. Заглянув к ним вечером, убедился, что девочка проснулась и чувствует себя хорошо. Михаилу (так звали доктора) я конечно «врезал».

Этими примерами я хотел подчеркнуть нестандартность врачебных обязанностей врача вообще и войскового, в частности, и, прежде всего, его безотказность.

Вспомнились слова В.Гюго из романа «Отверженные»: «Если у священника двери дома должны быть всегда открыты, то у врача они никогда не должны запираться».

Приступ почечной колики

Чем острее начало и ярче клиника,

тем лучше прогноз

(Авт.)

1957-ой год, второй год моей работы в воинской части. Как-то заболел офицер штаба майор К– в. Боли в животе. Старший врач распорядился, чтобы я сходил в городок и посмотрел больного у него на дому. Для воинской части дело обычное.

Больной сидел на диване, подложив подушку под правый бок. Боли носили приступообразный характер, не оставляли больного и вне приступа и продолжались с утра, то есть уже часов пять. Боли были сильными, видно было, что больной с трудом терпит их, вертится на диване, пытаясь найти щадящее положение. Боли отдавали в низ живота, в мошонку. Мочи было мало. Цвет ее не был изменен. Температура тела оставалась нормальной. Такого рода приступы боли в животе наблюдались у больного впервые.

Бросался в глаза кирпичный цвет лица больного. Мне показалось это значимым, так как в учебнике описывалось при мочекислом диатезе, но, по видимому, не имело значения в данной ситуации, так как было характерно для больного всегда.

Я старался понять, что с больным. При пальпации живота определялась болезненность в правой подвздошной области и ниже, но симптом Щеткина-Блюмберга отсутствовал. Язык был обложен. Поколачивание по спине в области правой почки было болезненно.

Все это говорило скорее о почечной колике. Но нельзя было сразу отказаться и от предположения об аппендиците. При подъеме правой ноги боль усиливалась (симптом илео-псоаса), но это могло быть и не только при аппендиците. Диагностировать аппендицит у солдат мне уже ранее приходилось, а наблюдать приступ почечной колики – никогда.

Теоретических представлений мне было достаточно, в ВМА им. С.М.Кирова нас учили очень хорошо. Я вспомнил проф. Загороднего в клинике факультетской хирургии (в последующем генерал-майора м/с), который преподавал нам эту тему. Профессор прыгал по ступенькам лестницы в клинике, показывая прием диагностики болезненного прохождения камня в мочеточнике при этой провокации и одновременно прием освобождения мочеточника от застрявшего камня. У моего больного попытка даже слегка припрыгивать боль усиливала, и от этого пришлось отказаться.

Диагноз напрашивался сам собой, но я не спешил. А что если все-таки аппендицит?! Я решил обезболивающие средства не вводить, хотя больной мучился от болей, а ввести ему подкожно атропин, имевшийся у меня с собой в сумке, взятой в медпункте. Ввести его не столько в лечебных, сколько в диагностических целях. Это помогло. Через 15–20 мин боли стихли.

Я вызвал из части санитарную машину и сам отвез его в военный госпиталь. В приемном покое хирург подтвердил мой диагноз.

Так состоялся первый в моей практике случай диагностики приступа почечной колики. Врачебная жизнь только начиналась.

Острый психоз

Осенью 1960-го года в моем рязанском десантном полку произошел необычный случай. Уже после ужина в медпункт прибежали несколько солдат, возбужденно кричавших, что в столовой под столами спрятался сумасшедший – гвардеец из их роты.

Вместе с ними я проследовал в солдатскую столовую. Зал был большой – на 1,5 тысячи едоков. Его, как всегда после ужина, убирали дежурные. Сдвинув столы, подметали и, в последующем мыли швабрами цементный пол. Кто-то из дежурных заметил, что под столами прячется солдат. Его окликнули и предложили вылезти. Но он залез еще глубже и потребовал, чтобы к нему не приближались, так как он будет защищаться. Прокричал, что он «дикобраз и покрыт острыми иглами».

Я залез под стол и с помощью фонаря, который предусмотрительно прихватил в медпункте, разглядел этого несчастного, испуганного и, вместе с тем, озлобленного человека. Говорить с ним было бесполезно. От уговоров он становился еще более агрессивным.

Вызвали дежурного по части и дежурный взвод, решили, что парня нужно извлечь из его укрытия, отодвинув столы, и на командирском газике, заблокировав его с помощью десантников на заднем сиденье, отвезти в психбольницу.

Так и сделали, причем решительно и, вместе с тем, бережно. Сначала он вырывался, но его затащили в машину, зажали с двух сторон и повезли. Один из сопровождавших был другом больного и всю дорогу успокаивал его.

Город погружался в темноту, психбольница была расположена за городом, и мы добрались до нее часа через полтора. В машине больной вел себя отрешенно, но спокойно, не разговаривал, понимая, видимо, что его держат крепко.

Подъехали к приемному покою больницы, расположенному в одноэтажном деревянном флигельке, и под руки отвели больного солдата в комнату дежурного. Там оказалась маленькая, тщедушная старушка в медицинском халате, которая, сидя у настольной лампы, вязала носки. Мы усадили доставленного на кушетку, покрытую клеенкой, и стали ждать, продолжая крепко держать его. Я полагал, что придет врач-психиатр, но никто не приходил. Я рассказал старушке-сестре о случившемся, о содержании бреда у больного, о том, что он в последний час несколько успокоился. Мой диагноз был: шизофрения, острый психоз, бред преследования. Ранее я наблюдал таких больных только на кафедре психиатрии ВМА им. С.М.Кирова.

Сестра, выслушав мой рассказ и сделав запись в журнале, подошла к больному и, ничего не говоря, накинула ему на шею удавку из толстой лески (так мне показалось). Удавка затянулась ловким движением, и больной тут же отключился и обмяк. Выждав с полминуты, старушка отпустила леску и попросила нас уложить солдата на кушетку. Мы раздели его, и сестра поставила ему клизму с хлоралгидратом.

Одежду мы взяли с собой, а пришедшие санитары на носилках унесли доставленного внутрь здания больницы.

Потрясенные, мы покинули приемный покой и возвратились в часть. Спустя два месяца солдат вернулся в полк и позже был уволен из армии.

Парашютный шок

С 1956-го года по 1962-ой мне пришлось служить в Рязанском парашютно-десантном полку в должности младшего врача медицинского пункта. Среди многих обязанностей было обеспечение парашютных прыжков личного состава части и собственное выполнение прыжков.

Прыжки проводились с аэростатов, с самолетов разных типов (АН-2, ЛИ-2, ИЛ-14, АН-8), и им предшествовала серьезная подготовка. Руководила всем этим парашютно-десантная служба: подготовленные мужественные офицеры. Обычно все проходило штатно, но наблюдались и сложности.

Часто это было связано с необходимостью при выброске людей уложиться в срок, выделенный для использования аэростата или самолетов. Здесь начиналась спешка – в полку и дивизионах насчитывалось до 2000 десантников. А осенью дни становились короткими.

Еще труднее было «выбросить» всех, если начинала портиться погода. Особенно если усиливался ветер, и людей начинало прикладывать о землю. Было обидно, скажем, двум ротам возвращаться в полк за 30 км «не солоно хлебавши», да еще в пешем строю. Десантников не зря называли суворовскими войсками, их редко возили на автомашинах. В этих случаях у руководителей прыжков начиналась «головная боль». Я и сам бывал в таком положении. Руководителям хотелось выполнить норму, но было страшно за людей. Оптимизм побеждал, и следовала команда «Добьем остатки!». Но все обходилось, хотя медикам работы прибавлялось.

Помню и другие опасные эпизоды. Как-то у позже выпрыгнувшего из самолета гвардейца не полностью раскрылся основной парашют, и он влетел в стропы своего предшественника. Тот инстинктивно ухватился за стропы падающего мимо него парашюта и, намотав их на руку, сдержал падение товарища. Приземлились они быстрее обычного, так как висели вдвоем на одном парашюте, но приземлились благополучно. Запасные парашюты открыть было нельзя, они бы помешали друг другу. Все это происходило у меня на глазах, они пролетели мимо метрах в 20. Командир дивизии, наблюдавший эту картину с аэродромного поля, наградил спасителя командирскими часами.

Как-то летом в один день произошли сразу два происшествия.

Прыгали с самолетов. Командир роты связи по фамилии Березка, фронтовик, выпустив своих гвардейцев в открытую дверь, выскочил и сам. В воздухе, спустя какое-то время он увидел проплывающий перед ним карабин собственного парашюта и понял, что забыл зацепиться в самолете. Мы снизу видели, как он камнем падает без парашюта. Но уже на полпути к земле он раскрыл запасный легкий шелковый парашют. Тот вспыхнул на солнце белым шариком, и падение прекратилось. Офицер приземлился нормально и как будто даже не испугался. У него за плечами была уже не одна сотня прыжков. А ведь дома его ждали сразу три Березки: жена и две дочки. Семьи, зная об этих опасностях, годами переживали за своих отцов.

К концу дня случилось и еще одно ЧП. Сержант по фамилии Муха выпрыгнул из самолета нормально, но очень скоро понял, что «чулок» не полностью сполз с самого парашюта, и тот, не раскрывшись, болтался над головой парашютиста. Десантник падал камнем, ничего не предпринимая. Все, кто был на аэродромном поле, бежали сломя голову к месту ожидаемого падения. Бежали и кричали: «Запасный, запасный!!». Наконец, когда до земли оставалось уже чуть меньше 200 метров, над головой гвардейца все-таки парашют открылся, но при этом лопнул пополам. Половинки его то расходились, и падение парашютиста возобновлялось, то сходились, и тогда падение резко замедлялось. Мы боялись теперь, что запаска может замотаться за нераскрывшийся основной парашют. Но этого, слава Богу, не случилось.

В последние минуты падения половинки лопнувшего парашюта сомкнулись, падение замедлилось, и гвардеец приземлился на обе ноги. Приземлился и встал как вкопанный. Нужно сказать, что он был ростом под два метра и весом под сто кг. Могучий как дуб. В принципе, на службу таких в ВДВ не берут.

Он стоял посреди аэродромного поля как памятник. Ничего не слышал и не видел. С лицом бледным, как мел. Вокруг него лежали рваные полотнища парашютов. Гвардейцы принесли носилки. Положили его и потащили к санитарной машине. Тащили вшестером, такой он был тяжелый. Все радовались, что парень жив.

Дали ему выпить разведенного спирта. Я осмотрел его. Давление было 160 на 100 мм рт. ст., а пульс 60. Переломов я не выявил, они могли быть, учитывая характер приземления.

Это был психологический шок. Парашютный шок. Постепенно оглушенность его проходила, он стал узнавать своих друзей, и к нему вернулся слух. Медикаментозной терапии не потребовалось. Дав ему отдохнуть в тенечке за машиной и напоив его сладким чаем, я отвез его в Рязань, в госпиталь, для более тщательного обследования. Все обошлось.

Приступ бронхиальной астмы

Саратов. Осень 1966-го года. Первое дежурство по клинике в старой областной больнице. Терапевтическая клиника была небольшой – 60 коек, но этого было достаточно для преподавания военно-полевой терапии на только что открывшемся военно-медицинском факультете. Начальником кафедры был профессор Л.М.Клячкин.

Больные поступали из области, из ЦРБ, и, следовательно, как правило, были сложными и тяжелыми.

Приступив к дежурству, я обошел все палаты. Определенный опыт у меня, конечно, был, мне приходилось дежурить и в клинике Н.С.Молчанова в Ленинграде, и в Ленинградском окружном госпитале. Но я знал: каждое дежурство неповторимо.

Среди больных выделялся больной бронхиальной астмой, пожилой профессор-терапевт из ветеринарного института. Я подсел к нему. Он кашлял, но удушья не было. Одышка у него носила экспираторный характер. Он предпочитал сидеть. В прошлом, по его словам, у него наблюдались тяжелые приступы астмы.

Дежурство шло как обычно. Сестра выполняла вечерние назначения и, по-видимому, была опытной. Завершив обход палат, я прилег на кушетке в учебном классе. Утром сестра меня разбудила, так как больному с астмой стало плохо, у него возник приступ удушья.

Больной сидел на стуле, опершись руками о стол, и, хватая воздух на вдохе, медленно и шумно выдыхал его. Вены на его костлявой шее набухали в такт дыханию. Выражение лица было мученическим, на лбу застыли капельки пота.

Сестра дала ему астмопент, ввела адреналин, но приступ продолжался. Больной уловил в моих глазах растерянность и, напрягаясь и скандируя слова, выкрикнул: «Ударь-те по дру-гому кон-цу!». Он имел ввиду введение холинолитика – атропина или платифиллина. Это было сделано и, спустя минут десять, удушье стало ослабевать. Наконец, он откашлял комочек вязкой мокроты, и ему стало настолько лучше, что он смог прилечь на подушки. Сестра принесла больному стакан горячего чая. Он успокоился и благодарно взглянул на меня.

Больной и не знал, что я впервые видел приступ бронхиальной астмы. А может быть, почувствовал это, поскольку был хоть и ветеринаром, но профессором-терапевтом. А я, несмотря на то, что прошел хорошую клиническую школу, но еще 4 года тому назад был всего лишь младшим врачом парашютно-десантного полка и многого не знал.

К окончанию моего дежурства состояние больного совершенно нормализовалось.

Это кажется удивительным, но ни в клинической ординатуре у академика Н.С.Молчанова за три года, ни в Окружном госпитале я не видел больных с тяжелой бронхиальной астмой. Нужно было приехать в Саратов, чтобы уже на первом дежурстве столкнуться с этой патологией. Век живи, век учись. Врач в своей профессиональной жизни напоминает ежа, который, пройдя лес, становится уже другим: на иголках его собираются и листья, и грибочки, и ягоды. А кто-то мне сказал, что ежи на иголках ничего не собирают?

Наверное, имеет значение и то, что характер патологии внутренних органов отражает региональные особенности и изменяется во времени. Позже я убедился, что это так. С годами уходят ревматизм, ревматоидный артрит, амилоидоз, а приходят аллергические заболевания, бронхиальная астма.

Отравление метиловым спиртом

Это было на моем дежурстве в старой саратовской областной больнице в 1967-м году. По скорой помощи из области доставили больного К-ва, 53-х лет. Я осмотрел больного в приемном покое. Дело было днем, и в осмотре, помимо меня, принимал участие заведующий приемным отделением.

Больной жаловался на нарастающее снижение зрения. Два дня тому назад он, будучи водителем автоцистерны с метиловым спиртом, заехал по пути на базу к себе в село. Вскоре к нему наведались двое соседских мужиков, известных алкоголиков. Они стали упрашивать его угостить их спиртом. Все они знали, что прием метилового спирта внутрь смертельно опасен. Знал это и шофер. Он, как работник данного спецтранспорта, даже давал подписку о мерах безопасности при перевозке спирта.