Улыбка льва

…среди смеющейся праздно-красочной толпы набережной, в ней: воздушные шары, мороженщицы и разноречивый говор, приглашающий… и Леонт поддается и делает шаг, чтобы взглянуть на то, — ниже, вдаль, с холма, — куда устремлены все взгляды, куда нацелен каждый жест и любопытство, — как старик в белом, с жестким остановившимся лицом и апостольскими руками… помог…

Коленкой под…

на высоту тысячу…

над морем…

под неумолкающую симфонию, как в волчке. Вполоборота, захватывая дух, — и в миг из-под бронзовеющей воды — башни, купола, марши, статуи — в бесшумных потоках, из окон и балконов, в такт, в ритм, вверх и вправо под лунным светом: площади и акведуки, проспекты — единым прочерком темно-желтого, блеском металла и крыш, завершенных форм-изваяний, колонн и шпилей. Прокручивается по горизонту в массе мечущейся воды, буйства круговоротов и рек, чтобы только упасть на дно, погрузиться. И снова — в движении, вокруг невидимого центра, по круговой, словно для единого зрителя, дубль для удивления, услады, но привычней: вначале главы — от острия до оснований полушарий, затем разом, одновременно — фасады с горельефами, пилоны, пилястры, корифский ордер, венецианские окна, аркады — боком, снизу, от брусчатки, блестящей, умытой бурными волнами, вдоль цоколей — корабль в океане, лепки — по восходящей лестнице, только теперь не в церкви и не в келье отшельника, просто — через волшебный фонарь — в дом Данаки. Узнается по работам сюкке, чередующихся с живописью Гэнсин, среди вычурной мебели Буля с какими-то неведомыми, неземными цветами и тонкой бисерной резьбой винограда и жимолости. В ярком свете. Слишком чистым, чтобы быть натуральным. Вдруг на глазах сворачивается и делается хрустально-прозрачным кубком, в котором:

— Привет!.. — кричит Платон, — мы тебя давно ждем.

Глупо улыбаясь, держит за руку Саломею. Крохотные фигурки — не разглядеть лиц. Неумолимость, рок, движение исподволь, развязывание тайных узелков, чтобы выплюнуть — что? Радость или страх? Кажется, что все видно, словно та, верхняя часть, сдергивается, чуть-чуть — и не во влекущую щель… а градом водопада — бесспорно — мимо, впустую… Впрочем: подумать — и все равно попасться! — на человеческой слабости, на тщетности. Как таракану, как мухе — на сладком, на липком…

— … так здорово… — радостно говорит Саломея и показывает на окно.

"Не надо! — хочется крикнуть Леонту. — Не надо разрушать!"

Он со страшным предчувствием, словно во сне, оборачивается и видит: за окном — большое картонное лицо Мариам почти во все пространство, странно вылепленное, словно занимающее все: берег, море, черное небо, протянутое оттуда — с выси через оселок недвусмысленности.

"Бегите сюда!" — хочет крикнуть он, но молчит.

"Осторожней!" — спешит предупредить, но не может.

Горло перехватывает спазм. Глупое стекло.

Три мили, три минуты через поле и овраг — навстречу друг другу.

— … милый, дорогой, — шепчет девушка, — мы так…

Ах, не то, не то.

— … не бросим, не бросим, — гудит Платон в броне неведения.

Опять то же самое.

Руки соприкасаются в центре комнаты в окружении древних работ — теплые человеческие руки.

Вот оно! Главное — удержать!

Лицо затравленно морщится и оглядывается. Кажется, там вдалеке происходит тайная работа.

…

И снова…

— Тебя все ищут! — кричит Платон словно с другого берега реки.

Саломея машет свободной рукой.

— Ничего-ничего не сбывается! — кричит она.

Платон робко переминается — страшась какого-либо предприятия. Оправдывает только улыбка на щекастом лице.

— Бегите сюда! — кричит Леонт.

Только бы не разбить!

Через колючки, чертополох, остролистый кустарник — продираются, словно сквозь частокол.

"Где-то и в чем-то мы все втроем должны ошибиться", — равнодушно, как сторонний, понимает Леонт. Он уже знает, что ничего нельзя остановить.

— Мы так рады!.. — шепчут хором.

Запыхавшееся дыхание толстяка, и легкое — девушки. Разгоряченные, не ведающие страха лица.

Они невольно, инстинктивно протягивают друг другу руки — вот оно спасение!

Там, за окном, происходит своя борьба. Втягивание в точку с мольбой и призывами о продлении.

…

И еще раз…

Старый выцветший кадр…

— Где ты пропадаешь? — снова кричит Платон. — Мы с ног сбиваемся.

Второе или третье действо — все путается!

— Данаки и Гурей страшно расс… — Девушка почти высвобождается из объятий.

Леонт в ужасе закрывает глаза. Теперь обязательно что-то должно случиться.

"Бегите сюда!" — должен крикнуть он, но… но…

Лопается вдоль и поперек. Режет и скользит в пальцах.

— … там, без тебя… — показывает девушка на окно.

Глаза Платона за очками сочувственно и дружелюбно щурятся.

— Не отпускай ее! — наконец кричит Леонт. — Не отпускай!

Они бегут навстречу друг другу — трое горячих, живых комочка в пространстве, брошенные в путь от А до Б, не поднимающие головы, не зрящие, слепые.

Вытянутые руки, в которые падают горящие листы из записной книжки.

"Вот оно!" — понимает Леонт.

Они возникают из ничего в середине комнаты и вопреки законам тяготения совершают путь вдоль древних рукописей и вишневой мебели.

— Не трогай! — кричит Леонт.

— Не трогай! — кричит Платон.

Девушка подхватывает маленький надломленный треугольник с крупицей холодного тления и с любопытством разглядывает его.

Безобидный мертвенный пепел.

— А!.. — кричит Леонт.

— А!.. — кричит Платон.

Они с разбегу натыкаются на стену.

Поздно!

Ее охватывает голубоватое пламя. Изумленное лицо словно разделяется на потустороннее и присутствующее, но уже определенное, невозвратное, словно механизм отторжения запускается не сразу и не впрок, а с приходом только данного момента и данного обстоятельства, с сиянием фейерверка Данаки и каскадом вспышек, переходящих в гудящий столб, упирающийся в потолок. Копоть волнами разлетается по углам. Пахнет остро и резко то ли сандалом, то ли китайскими палочками.

Там, за окном, злорадство и восторг.

— Саломея! — отчаянно кричит Платон.

Девушка не страдает. Она уже "не здесь".

Волосы вздымаются словно ветром.

Черты, застигнутые врасплох, стираются, бледнеют.

Она становится похожей на оплывающую восковую фигуру.

Ее уже нет.

Только бледная тень.

Только уносящийся взгляд.

Только последнее — мольба.

Пламя опадает.

Остается:

Кучка пепла.

И выгоревший потолок.

— Нет! — кричит Платон. — Нет!

Леонт в ужасе выбегает к чему-то ослепительно-сияющему.

Низкое небо клубится. Устрашающе-стремительно переливаются лиловые и ярко-белые тона, закручиваясь и не перемешиваясь в беззвучные вихри. Пригибают никлую, безвольную траву и любопытствующую голову. Стоит приподняться чуть выше, как все меняется, словно приноравливается к чужому сновидению, отступает в голубоватую тональность под далекие обрывы.

Глухие раскаты грома.

Горизонт близок, как будильник на ночном столике, кругл, как мяч, и доступен, словно край постели.

Отряхнуть прах с колен. Сделаться доступным пространству — задача секундная и до необычности ясная, словно здесь, именно здесь, более всего естественна.

Зеленая равнина, пересеченная травянистой дорожкой. Глыбы белых камней в отдалении.

Небо придавлено, как простыня ветром.

Легкое головокружение — от непривычки.

Стоит шагнуть, как все приходит в движение. Глыбы наезжают. Из-за горизонта выплывают новые ответвления, загнутые книзу, но имеющие только одно — единственное направление: оттуда-сюда. А значит, дороги назад — нет, что не волнует и гнездится лишь где-то на задворках сознания, как контрамарка, которую надо сохранить до конца представления и приятно теребить в кармане как напоминание о скором финале.

Стоп. Монах. Знакомый капюшон над печальными глазами.

Сквозь белые камни — зеленая трава.

Вот я тебя и привел, — говорит он.

В нем не больше плоти, чем в безумном аскете. Но до чего же похож на Платона.

По крайней мере, ты теперь знаешь дорогу. Это совсем нестрашно…

Это было нестрашно, — впервые поправляет его Леонт.

Вытоптана босыми ногами. Пыль тепла и приятна. Между пологих холмов с пятнами рыжеющей глины там, где трава вырвана потоками дождей, — дальше, туда, где должна быть река.

На голых деревьях птицы с плоскими человеческими лицами — как совы, провожают взглядами.

При чистом пространстве — словно мелкий косой дождь.

Не стоит оглядываться — позади в ярком сиянии всего лишь дом Данаки, как песчинка на гребне холма — в центре мироздания, которая уже сотворена когда-то и кем-то. Перед самим же им — первородство, не заселенное, девственное, реагирующее только на одно — мысль.

Реальны лишь любопытствующие птицы. Тяжело хлопая, перелетают с дерева на дерево. Вертят ушастыми головами.

Поверх, в конусе, как в связке: третий глаз — точка, и в нем — в нарушение привычных масштабов (внутренних) — канитель, кипение.