Помоги проекту - поделись книгой:
Он налил себе еще и выпил. Оконное стекло звенело от ветра. Я смотрел на лампу, на хлопья сажи, вылетавшие из ее горловины. Франц, помолчав, произнес:
— Кто бы мог подумать…
Это относилось не ко мне. Скорее, ко всему страшному и непонятному в этой жизни. Я же молчал и думал о свалившемся на меня счастье — пережить зиму у господина Шиньи.
Никогда, до самой смерти, не забуду я следующую ночь.
Сквозь ветер и снег, в кромешной тьме Франц отвел меня к сыну своего свояка, молодому пастуху. Он жил в маленьком, скудно обставленном домике рядом с хлевом, к которому примыкал загон для скота. Из-за темноты я не могу припомнить все детали местности в момент нашего прихода, но я очень отчетливо помню впечатление, которое произвела на меня темная масса животных, когда мы закрыли за собой ворота двора и пошли к дому. Огромный, живой организм стада лежал в ночи — в ограде, но свободный. Это было единство, слияние, одна порода: я не мог различить баранов и овец, валухов и производителей, все слилось в одну неразличимую массу, терпеливо шевелящуюся в ночи. Здесь было не меньше сотни голов.
В доме оказалось неожиданно очень уютно. В комнате стояли два топчана. Они стояли напротив друг друга — вдоль правой и левой стены, если смотреть от двери. На фоне темного окна выделялся косой оконный переплет.
Под окном стоял стол. Стол из неоструганных досок стоял криво, но прочно. Думаю, целая рота могла бы отбить себе кулаки об этот стол! На вбитом в стену гвозде висела чадящая лампа, настолько тусклая, что едва освещала помещение. Воздух был спертым, пропитанным запахами скотного двора, — между топчанами, на которых расположились я и пастух, лежали две овцы с ягнятами. Лохматые мамаши никли к нам. Они обе окотились сегодня днем. Ягнята тыкались мордочками в животы овец. Эта сцена произвела на меня неизгладимое впечатление. У пастуха был неправдоподобно длинный нос. Я видел его в профиль, так как парень лежал на спине. Если бы нос был короче, то картина, пожалуй, была бы неполной. Картина была поистине буколическая. Своего апогея она достигла, когда пастух принялся издавать своим носом невероятную мелодию, при этом нос его шевелился в такт, как одиннадцатый палец. Я лежал на боку, глядя на это замечательное представление. Сентиментальная простота этой жизни поразила меня. Я действительно был растроган этой деревенской картинкой и засыпал с чувством умиления. Какие же мы, люди, подчас забавные создания! Но очень скоро мне пришлось столкнуться и с обратной стороной медали этой деревенской простоты. Среди ночи я проснулся от ужасной боли, которую причинили мне укусы целого полчища клопов. Весь искусанный с головы до ног, я проснулся и сел, изрыгая ругательства. Меня не раз в жизни кусали клопы, но такого нашествия мне не приходилось переживать за всю мою жизнь! Пастух сонно спросил со своего топчана, что случилось, но по моему поведению сразу все понял и без моего ответа. Я чесался как полоумный, срывая с себя лохмотья. Пастух зажег лампу и посветил мне. Клопы бросились врассыпную прятаться по щелям. Я попросил пастуха не тушить лампу. Он без возражений выполнил мою просьбу и при этом от души расхохотался. Да, этот человек смеялся надо мной и моим несчастьем! Смеялся он по-доброму; сам он был нечувствителен к таким пустякам. Я же, как воплощение горя, всю ночь просидел на деревянном топчане, поджав ноги, и неистово чесался. Все тело нестерпимо зудело и свербело, я не мог найти покоя. Очевидно, на меня напали клопы какой-то особой породы, злобные, как цепные псы. Я чувствовал себя так, словно меня изнутри надули, как воздушный шарик, я весь покрылся волдырями. Как же я был счастлив, когда эта проклятая ночь наконец кончилась! Прощание было скорым и ранним. Веселый пастух дал мне с собой кусок хлеба и сунул в карман пару луковиц. Вперед! Я пошел к месту назначения. Моей целью была незаметная лесопилка на речке Путна, затерянная между белыми вершинами гор.
Этот пастух стащил у меня 10 тысяч лей! Это были припасенные на черный день деньги, вырученные торговлей ворованными деталями бочек во время работы на лесной делянке. Пропажу я обнаружил только на следующий день! Да, я еще плохо разбираюсь в людях. Всегда узнаешь что-нибудь новенькое. Непонятное должно становиться понятным. Во мне тоже дремали способности, о которых я не подозревал. Разве я сам добыл эти деньги честным путем?
Начинался ясный погожий день.
Ветра не было, и солнце одарило синеву неба своим жарким поцелуем. Пружинисто, едва не вприпрыжку, шел я по дороге, которую так хорошо описал мне Франц. Клоповый яд перестал действовать. Кожа снова стала гладкой, припухлости на лице прошли без следа, и я не испытывал ни малейшего желания почесаться. И вообще чувствовал я себя на удивление хорошо! Солнце слепило глаза, отражаясь от девственной белизны снега. Меня затопило чувство ничем не сдерживаемой любви! Мне было тепло, а ведь день только начался. Я снял кэтчулэ и пошел дальше с непокрытой головой. Я посылал небу воздушные поцелуи. Вольность леса и гор окружила меня, где-то недалеко находилась и моя цель, к которой я стремился всей душой, — деревянная мельница на Путне и лесопилка — мой приют, мое убежище от зимних невзгод и бедствий. Пока все шло по плану. В такой погожий, ясный, просто золотой день со мной не могло случиться ничего плохого. Около полудня я должен добраться до убогого кабачка в глуши, где обычно собирается всякая шваль — так сказал мне Франц. «Проходи мимо и поторапливайся, не вздумай там задержаться», — наставлял он меня. Потом я должен буду увидеть полуразрушенную водяную мельницу. Мельница не работает. К ней ведет узкая тропинка. «Иди по ней», — сказал мне Франц. Наступил полдень, и я действительно услышал лай собак и увидел кабак, больше похожий на разбойничий притон. Должно быть, здесь замышлялись злодейства! Кабак отбрасывал на снег длинную темную тень. Я обогнул кабак десятой дорогой, потом после мельницы свернул налево. Все шло как по писаному. Правда, иногда тропинка оказывалась под снегом, и я не сразу понимал, куда мне идти дальше. Я шел по лесу практически без дороги, но ориентировался по колеям. За время скитаний я стал более наблюдательным, и моя уверенность в этот день меня не подвела. Снег прочерчивали многочисленные, обрамленные льдом роднички и ручейки, вытекавшие, видимо, из Путны, горной речки, на которой стоит лесопилка. Эти ручейки были предвестниками. Франц, конечно, предупредил меня, что идти придется долго — весь день, но желание попасть к цели было так сильно! Я почти бежал вперед, не думая об отдыхе. Путна! Путна, где ты? Я начал сходить с ума, как и всегда, когда надолго оставался один. Иногда я перепрыгивал через небольшие водопады, хотя вполне мог бы перейти через них по перекинутым бревнам. Но ни Путны, ни лесопилки пока не было.
Всякий раз, когда лес становился реже, а дорога начинала подниматься в гору, во мне вспыхивала надежда, тотчас сменявшаяся разочарованием. Ничего, кроме снега, деревьев, долин и гор, — вблизи и вдали. День между тем клонился к вечеру. Меня окружала безмолвная нетронутая страна. Местами, как выброшенные на берег корабли, высились сугробы. Их изъеденные солнцем остовы отбрасывали на снег длинные синеватые тени. Да, день подходит к концу, солнце скоро закатится за горизонт. Меня постепенно стало одолевать беспокойство, приподнятое настроение улетучилось, я начал лихорадочно размышлять, мои мысли пошли по пути, на котором нет места надежде. К лесопилке ездят на санях, к ней ходят люди, а потом возвращаются. Не может же она быть совершенно отрезанной от внешнего мира! Несмотря на то что была ветреная ночь со снегопадом, кто-то же должен был побывать на этом работающем предприятии! Но я не видел никаких следов. Может быть, я пошел не тем путем? Может быть, я свернул, не дойдя до мельницы? Нет ли другой дороги? Точно ли я усвоил описание дороги? Не слишком ли сильно я волновался, обходя зловещий кабак? Я так радовался, что мне удалось незаметно для собак пройти мимо него! Не допустил ли я в спешке какую-нибудь ошибку? Неосмотрительность, за которую мне теперь приходится расплачиваться?
О, эти проклятые сомнения! Эти страхи и сомнения, одолевающие при тусклом свете сумерек уходящего дня. Солнце уходит, уходит безвозвратно, его невозможно ни задержать, ни остановить. Скоро опустится ночь со своим ледяным дыханием, а ты один, и ум твой начинает мутиться. Большие надежды сменяются чувством жалкой безысходности. Мне хотелось есть, я мерз, я ничего не мог понять. Я уже должен быть на лесопилке, ведь Франц так мне сказал! Но ночь неумолимо приближалась, а она не знает милосердия!
Спички!
Я вздрогнул и начал лихорадочно рыться в пустом кармане! Спичек не было! Они остались у пастуха, я даже точно вспомнил место, где они были. Ночью я курил сигареты, которые дал мне Франц. Спички я положил на топчан, возле стены. Да, там они и остались лежать! Я не мог тогда ни о чем думать, кроме клопов! Какой же я дурак! О чем я только думал? Что же теперь будет?
Забытый у пастуха коробок спичек означал для меня почти смертный приговор. В какие только ситуации не попадает человек! Жизнь стоит пять пфеннигов, но я был сейчас настолько беден, что не мог купить даже спичек. О чем я только думал, когда сегодня ночью держал в руках коробок спичек!
Я пошел дальше. Собственно, что еще мне оставалось делать? Плакаться звездам? Устроить самому себе спектакль, разыгрывая сцену отчаяния? Нет, ничем не смог бы я разжалобить равнодушную природу; надо было противостоять ей, напрягая все силы, пока они меня окончательно не покинули. Я должен вести себя, как зверь, без истерик и не ожидая сочувствия. Выбор был невелик: жить или умереть.
Естественно, до лесопилки я дошел, так сказать, в последнюю минуту. Отличная работа, я вышел точно к ней — глаза мои уже успели привыкнуть к темноте. Из ущелья мне улыбнулись два освещенных окна, а вскоре до моего слуха донеслось журчание Путны.
— Ты дошел! — сказал я вслух.
Что сказать еще, я не знал. Надо было помолиться? Возблагодарить судьбу? Об этом я тогда не думал. Ты дошел! Да, ты дошел! Больше я ничего не сказал. Думаю, что если на меня в тот момент смотрел кто-то свыше, то этот кто-то был удовлетворен и этим.
Я замедлил шаг, хотя дорога поднималась в гору. Из трубы вьется дым! Я разглядел его на фоне ночного неба. Конечно, из трубы шел дым, что же еще могло из нее идти? Но тогда это показалось мне чудом — из трубы вертикально вверх шел дым. Его столб был похож на поднятый хвост пушистого кота. Я вышел на большую площадку, загроможденную всякой всячиной, но мне было не до нее. Я видел только дом, откуда струился свет. Я подошел к крыльцу и открыл дверь. Должно быть, обитатели его сильно удивились. Четверо дюжих обветренных мужчин поднялись со своих мест, вопросительно глядя на меня. В их глазах я прочел: «Кто такой? Вор? Разбойник с большой дороги? Кто ты такой?»
— Откуда ты взялся? — строго и резко спросил меня господин Шинья.
Это мог быть только он.
Я ответил ему на ломаном румынском.
Господин Шинья снова уселся на табуретку и, смеясь, стукнул себя по бедру.
— Говори со мной по-немецки! Говори по-немецки, дорогой мой товарищ. Откуда ты идешь?
Последние остатки страха улетучились неведомо куда. Этот грубый, сильный человек с высокими, как у монгола, скулами излучал прямоту и надежность. В нем не было ничего фальшивого и наигранного. Я без утайки рассказал ему о себе, и все четверо здоровяков от души радовались и смеялись, когда узнали, что мне удалось бежать от русских.
— Дорогой, дорогой ты мой товарищ, — повторял он, положив руку мне на плечо, как самому дорогому гостю.
Меня надо было накормить, и из кладовой притащили груду съестного — сыр, сало, хлеб. Это было великолепно.
— Дорогой ты мой товарищ!
Я чавкал и рассказывал. Господи, это было счастье, радость, блаженство! Франц был немногословен, сказал, что Шинья мне поможет, а потом я смогу делать что захочу. Мы проговорили до поздней ночи, ведь завтра мне не надо было идти снова на мороз в заснеженный лес. Я был у Шиньи и приобрел нечто большее, чем одну ночь.
— Первые восемь дней ты будешь отдыхать, понял? Потом чуток поработаешь, но немного, совсем немного. А потом, когда начнется весна, когда распустятся цветы, ты легко пойдешь дальше, пойдешь на родину, — так сказал Шинья и подтвердил сказанное энергичным жестом.
Рабочие незадолго до полуночи ушли к себе — в маленький домик возле склада. Каждый из них не преминул крепко пожать мне руку и похлопать по плечу. Я остался в доме с господином Шиньей.
С этим человеком мы быстро стали друзьями. Мы курили и долго беседовали, и я не мог отделаться от мысли, что эта дружба так скоро возникла от неисповедимого пересечения судеб. Наконец-то я нашел твердую опору в своих непредсказуемых скитаниях. Теперь я надежно спрятан и могу спокойно прийти в себя, собраться с силами и подготовиться к своей главной цели — к пути на родину, в мое отечество!
Когда мы наконец улеглись, я впервые за много месяцев почувствовал себя в полной безопасности. На столе горела лампа с привернутым фитилем, в печи гудел огонь, и мне теперь не нужны спички — совсем не нужны! На соломенном тюфяке мне было уютно, как в лоне Авраама. Мне не надо было представляться врачом. Теперь я говорил только чистую правду!
— Доброй ночи, дорогой товарищ, — сказал Шинья.
— Доброй ночи, — ответил я ему.
Теперь я должен описать то место, где я пробыл почти четыре недели, место, где я был защищен от зимних холодов и от преследования. Когда мы с Шиньей на следующее утро вышли из дому, я впервые увидел его при свете дня. С этого я и начну, ибо я никогда не забуду произведенного на меня впечатления. Редко мои глаза с такой жадностью впитывали самые незначительные детали, упивались и восторгались ими. Лесопильня и пять человек, заброшенных в неведомую горную глушь, бог знает куда. Зачем? Понял я это много позже, но прозрение началось именно в то утро. Здесь был настоящий лесной склад. Брус! Бревна! Горбыль! Целые стволы, деревья с обрубленными сучьями. С некоторых стволов еще не сняли цепи, на которых их сюда приволокли занятые на трелевке бычьи упряжки. Некоторые стволы были очищены от коры и лежали на тележках пилорамы. Пилорама находилась в низком длинном сарае. Она была готова начать работу. Два человека уже открывали ворота. Древесина! Горы досок! Планок! Чурбаков! Все эти предметы заполняли двор, а между ними в беспорядке валялись на изрытом снегу куски темной коры. Пахло только что спиленными деревьями, смолой, свежими опилками. Дом, перед которым я стоял вместе с хозяином предприятия Шиньей, находился на возвышении у края поляны, откуда было хорошо видно всю округу. Двое рабочих окликнули третьего, который вышел из домика на противоположном краю двора с каким-то инструментом на плече. Размеренным шагом направился он к пилораме через гигантский двор.
— У тебя только трое рабочих? — спросил я Шинью.
Мне не верилось, что с этим громадным хозяйством могут управиться всего три человека. В ответ Шинья рассмеялся:
— Это сегодня их трое, а две недели назад было шестеро. Летом будет больше.
Я многое узнал о предприятии, о доставке стволов, о пилах, о двигателях. Узнал я также, что к лесопилке подъезжают не с той стороны, откуда пришел я, а по другой, широкой дороге. Я был за долгое время первым, кто пришел сюда той узкой тропинкой. Я невольно вспомнил свое отчаяние на последнем отрезке пути.
— Далеко ли отсюда до деревни? — спросил я.
— Один дневной переход… зимой, — ответил Шинья, и я нисколько не сомневался в его правоте. Почти всюду взгляд упирался в непроходимую лесную чащу и стену гор. В лесу было проложено всего несколько просек, по которым из леса доставляли древесину.
— Но как вывозят отсюда готовую продукцию? — поинтересовался я.
— Ты это еще увидишь. Вечером сюда приезжают заказчики на санях. Они ночуют во-он там, где ты видишь золу и уголья. На следующее утро они грузят заказ и уезжают. Может быть, и сегодня вечером кто-нибудь приедет. — Так рассказывал мне Шинья на своем ломаном немецком.
Я смотрел и никак не мог насмотреться. Настоящим крепостным валом ограждали горы это уединенное место. Путна, пенясь, неслась вниз вдоль опушки леса, падала в створ плотины и бежала дальше, на равнину. За домом Шиньи находилась безлесная поляна. Здесь горы немного отступали. Фактически это была обширная равнина, большое заснеженное пространство, которое пересекала Путна. Отсюда же был основной подъезд. Через поле к дому вела хорошо утоптанная, утрамбованная дорога. Но край этого поля был хорошо виден. Был виден край леса, в котором пропадала дорога. Что это значит? Это значит, что любой человек, вышедший из леса, будет сразу заметен на фоне снега, как маленькая черная точка. Мне достаточно лишь бросить взгляд в заднее окошко дома, чтобы успокоиться и ничего не бояться. Наметанный глаз заметит на снежном поле любое, даже самое незначительное движение, любой, даже очень небольшой предмет. Кроме того, с наступлением сумерек там вообще едва ли кто-то мог появиться. По тому пути, по которому пришел я, не ходил практически никто из тех, кто знал местность. Впрочем, и эта дорожка неплохо просматривалась из дома. Следовательно, если вдруг на поле появятся русские или жандармы, то я успею произнести прощальную речь, а потом не спеша исчезнуть в лесной чаще. Есть ли на всем свете место более подходящее для преследуемых и гонимых, где бы они могли прийти в себя, отдохнуть? Лично я в этом сильно сомневаюсь.
Солнце выплыло на бескрайнее синее небо. Не было ни облачка, ни дымки — только синева и солнце. Ты мое своевольное светило! Только вчера ты едва не отняло у меня жизнь, а сегодня как ни в чем не бывало припекаешь с вышины! Я снимаю кэтчулэ и подставляю голову под твои благотворные лучи. Я живу, и как прекрасна жизнь! Поднимись выше, солнце мое! И оно конечно же поднялось!
Пилорама уже заработала — вжик-вжик-вжик. Из трубы, торчащей, словно палец в боковой стенке пристройки, вырываются густые клубы мелких, как пыль, опилок. Я никогда в жизни не видел ничего подобного, во всяком случае, никогда об этом не задумывался.
— Что приводит в действие пилораму? Путна? — удивленно спросил я у Шиньи. Он в ответ громко рассмеялся.
— Путна — двадцать лет назад. Теперь пар, понимаешь? Пуф-пуф-пуф! Так лучше! Пошли! Я тебе покажу! Он схватил меня за руку, и мы пошли к мельнице, которая, как я понял, была уже не мельница. Но Шинья тем не менее показал мне снятое с вала полусгнившее колесо с лопатками. Выглядело оно как безобразная сосулька под крышей дома.
— Теперь пилорама приводится в действие паровым двигателем. Но вода все равно нужна, потому что рабочее тело машины — пар, и сила пара приводит в действие пилы. Пилы! Ты когда-нибудь их видел? Пилу, которая распиливает древесный ствол? Эти пилы распиливают ствол вдоль по всей длине на доски.
Мы подошли, я стоял у самой пилорамы. Да, это была настоящая многопильная рама. Рама тряслась и вибрировала, нас сразу осыпало летящими из-под полотен опилками. Полотна ритмично двигались — вверх-вниз, вверхвниз. Стальные зубья вгрызались в поющую древесину, вырезая из середины ствола брус — все остальное становилось досками, горбылем, планкой. Пилы обнажили ствол так, что было видно его анатомическое устройство.
— Великолепно! — смеялся Шинья.
Рабочие засуетились, вынося из сарая доски и складывая их в штабели. Вот они подтащили следующее дерево.
Ствол уложили на тележку, закрепили. Запищали приводные ремни, и ствол пополз навстречу зубьям пил.
— Я тоже хочу что-нибудь делать! — крикнул я Шинье. Мне было тягостно стоять без дела. — Ты не работаешь! Он вышел из помещения пилорамы, таща меня за собой.
— Ты должен отдыхать, понимаешь? Тебе сейчас вредно работать. Ты только ослабнешь от работы, а толку никакого не будет. Я же сказал, восемь дней ты работать не будешь.
Но я не поддался соблазну; я не чувствовал себя обессиленным и не мог просто сидеть, ничего не делая. В конце концов Шинья дал мне работу: я должен был следить за уровнем воды в котле паровой машины и, если нужно, доливать воду. Вода кончалась довольно быстро, и доливать ее приходилось часто. Я черпал воду ведром в Путне, наливал воду в резервуар, соединенный с котлом, а потом открывал вентиль. Работа мне нравилась. Она была нетрудной, но я чувствовал свою полезность — Шинья нашел мне применение. Иногда я мечтательно смотрел на воды Путны. В них отражалось пляшущее солнце, а когда я бросал в воду кусочки коры, их уносило так быстро, что у меня пропадало всякое желание провожать их взглядом. Там, где когда-то был сток мельницы, торчала громадная балка, о которую, пенясь, разбивались волны, сверкая на солнце нестерпимым блеском. Шум пилорамы меня не беспокоил.
Время от времени ко мне подходил Шинья. Каждый раз нам было о чем поболтать. Мне очень нравились наши разговоры. Он был жуткий хвастун, но отличный парень. Он называл себя директором лесопильной фабрики, и ему очень нравилось ощущать себя в этой важной должности. Он, само собой, рассказывал о своем доме, о своей красивой и воспитанной жене и даже о корове, которой очень гордился.
— Здесь у рабочих нет ничего. Ах, бедные собаки! Только и есть у них, что надевают на себя, несчастные поросята.
Говорил он об этом отнюдь не снисходительно, а просто констатировал факт. Таков этот мир, но сам он принадлежит к классу господ. Лохматая шапка, которую он практически никогда не снимал, издалека подчеркивала это обстоятельство. Надо сказать, что он был неплохой господин. Иногда он бросал взгляд на водомер и тащил меня в дом, где принимался кормить. Обычно он угощал меня сыром и хлебом.
— Тебе надо поправиться, — повторял он всякий раз, когда я говорил, что больше не могу съесть ни кусочка. Потом снова начинались длинные разговоры о войне. В самый первый день знакомства он достал из шкафа немецкую винтовку девяносто восьмого года и, лукаво усмехаясь, ждал, что я скажу по этому поводу.
— Черт возьми! — воскликнул я, не в силах скрыть удивления.
— Черт возьми! — повторил он, подошел к окну и вскинул винтовку к плечу. — Если появится какой-нибудь русский, я уложу его на месте, — объявил он и прицелился в воображаемого русского.
Чудесный парень был этот Шинья! Мне еще есть что о нем рассказать.
Об этом дне я, пожалуй, не буду больше рассказывать. Основное я уже обрисовал. Вечером никто не приехал. Мне было уютно и покойно. Все тревоги и страхи были позади.
На следующий день, на заходе солнца, к нам пожаловал гость.
Господин Лемнаринте прибыл на четырех санях. Это говорило о богатстве и высоком положении. Шинья узнал своего друга издалека и сказал, что мне не надо прятаться. Сам Лемнаринте гарцевал на коне возле саней, и вскоре послышался его начальственный голос, каким он обращался к своим работникам. Это было величественное зрелище: караван, пересекающий огромное заснеженное поле. Последний отрезок пути Лемнаринте проскакал галопом и картинно спрыгнул с храпящего коня прямо перед крыльцом. Он отряхнул с лохматого полушубка снег, которым его, наверное, осыпало с какого-нибудь дерева в лесу, и, раскинув в стороны руки, пошел навстречу Шинье.
— Salut, ha-ha! — Кэтчулэ была лихо сдвинута на затылок, на лоб падала челка черных как вороново крыло волос. Этот человек буквально излучал радость и удаль. — Ха-ха, Шинья! Они долго трясли друг другу руки, словно меряясь силами. Я стоял рядом, не в силах скрыть восхищение таким приветствием.
Теперь Шинья представил меня гостю.
— Niams? Ha-ha, excellent! [17]
Он с силой хлопнул меня по руке, осчастливив и меня своим рукопожатием. В дом нам пришлось протискиваться, так как Лемнаринте вел за собой нас обоих, держа за руки, — коренной и пристяжные! Прежде чем мы сели за стол, Шинья достал из шкафа бутылку зуйки. На счастье! Бульканье, отрыжка. Потом мы уселись вокруг стола. Было слышно, как во двор въехали сани.
С господином Лемнаринте я подружился мгновенно. Он не говорил по-немецки, но мы прекрасно друг друга понимали, а если возникали трудности, то на помощь приходил Шинья. Мы могли говорить свободно обо всем, что только приходило нам в голову. Какими приятными были проведенные нами вместе часы. Мы были в превосходном настроении, это настроение пронизывало нас до самых глубин нашего бытия. Речи наши были просты. Мы ругали русских и рассуждали, как мне лучше всего добраться до Германии. Иногда в разговоре возникали длинные паузы, тогда было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и видно, как к потолку поднимается дым наших сигарет. В этом молчании было сочувствие друзей. Именно сочувствие, а не сострадание. Сострадание выставило бы их в ложном свете, да и меня поставило бы в неловкое положение. Это были сильные люди. Они не жалели, они ругались и помогали. За жалобы я бы, пожалуй, получил от них хорошего пинка! Это было незабываемо, я не могу описать свои чувства, охватившие меня в тот день.
Было уже поздно, когда я вместе с господином Лемнаринте вышел из теплого дома на улицу и мы направились к стоянке его работников, которые, приткнувшись к своим быкам, дремали, сидя вокруг большого костра. Пламенеющий красный остров среди ночи. Головы животных были повернуты в темноту, а люди прижимались к лохматым животам, облитые мерцающим раскаленным светом.
Лемнаринте убедился, что все в порядке, и мы отправились спать. На этот раз я спал на одеяле у печки, тюфяк достался господину, и это было в порядке вещей.
На следующее утро Лемнаринте не уехал.
Вероятно, он хотел купить у Шиньи много пиломатериалов. Всю первую половину дня они ходили между штабелями досок, что-то измеряли линейкой, потом подходили к следующему штабелю. Лемнаринте, казалось, интересовала только древесина: бревна, брус, обрезанные доски. Работники перетащили в сани целый штабель. Несколько досок отложили в сторону. О, этого Лемнаринте не проведешь! Ручаюсь, что он погрузил в свои сани только самую лучшую древесину! Не должно быть ни одной трещины, не говоря уже о подгнивших досках. Ему был нужен материал только высшего качества! Без косослоя и коры.
В тот день я получил урок научного ведения лесопильного производства.
Следующий рассвет мы встречали с серыми, как пепел, лицами. Пламя с такой быстротой охватило лесопильню, что спасти ее не было никакой возможности. Железная станина пилорамы, как эшафот, возвышалась над обгоревшими остатками строения. Обгорелые несущие балки свисали к земле в предрассветной мгле.
Непостижимо!
Что случилось?
Среди ночи мы услыхали крики, топот, страшную суету. Мы втроем выбежали из дома. Ночь осветилась кровавокрасным пламенем! К пилораме со всех ног бежали работники Лемнаринте! Господи! Господи! Боже! Уже слишком поздно! Все сгорит дотла! Пилорама! Лесопилка! Ах! Ах! Ее уже не спасти! Всепожирающий огонь трещал и шипел, уничтожая пристройку. О, о! Рухнула кровля! Мы бегали вокруг пожара, подбегали к огню и отбегали назад, не выдерживая невыносимого жара, останавливались, беспомощно глядя, как раскаленный огонь уничтожает плоды человеческого труда.
Сделать мы ничего не могли. Мы были обречены беспомощно стоять и смотреть, как торжествующий огонь величественно пожирает лесопильню. Огонь расплавленным золотом отражался в реке — украшение дьявольского зла. Это было зрелище ужасное и прекрасное одновременно! Если бы ветер не записался к нам в союзники, то неминуемо сгорел бы и склад. Но он уцелел.
Я не в состоянии описать все подробности той страшной ночи. Мы находились как в параличе, мелочи уже не играли никакой роли; ущерб был страшен. Каждый из нас потерял свое от гибели маленькой фабрики. Когда пилорама превратилась в груду горячих углей и стало ясно, что за судьбу склада можно не беспокоиться, мы вернулись в дом.
Я и сейчас явственно вижу доброго Шинью, как он сидит на краю кровати, обхватив голову руками, беспрерывно повторяя:
— Gata fabrica! Gata fabrica! O, o! Gata fabrica? Gata, gata, gata!
Это означало: все, фабрике конец, она погибла, что теперь делать? Все это напоминало трагикомедию, но никому из нас не хотелось смеяться. К тому же я понимал, что моему безбедному отдыху на лесопилке, по-видимому, пришел конец. Пятнадцать лет стояла здесь и бесперебойно работала эта лесопилка — сначала на энергии воды, потом на энергии пара. Но стоило мне прийти, чтобы дождаться здесь теплых дней, как она тут же сгорела дотла! О чем я тогда, собственно, думал? Я думал о том, что от судьбы нигде не спрячешься, где бы ты ни находился.
Причину пожара, как я понимаю, выяснить так и не удалось. Возможно, это был обычный поджог, потому что работники поговаривали, что перед рассветом видели уходящих в горы людей. На свете много негодяев и завистников! Такими словами люди комментировали свое наблюдение. Думаю, что на самом деле никто не видел никаких поджигателей. Но вопрос о виновнике так и повис в воздухе. Эти люди и в несчастье держались друг за друга. Наверняка искра залетела из открытой дверцы топки паровой машины. Вероятно, кочегар после работы не полностью затушил пламя, может быть, он вообще забыл закрыть дверцу. Ее в принципе только прикрывали, так как постоянно вносили и выносили пиломатериалы и бревна. Я еще днем удивлялся такому легкомыслию: сухое дерево лежало в непосредственной близости от колосника. Но что толку говорить об этом? Задним умом все крепки. Что случилось, то случилось, назад ничего не вернешь. Надо начинать все сначала.
Без пилорамы присутствие здесь людей теряло всякий смысл. До деревни было далеко, поэтому в путь собирались основательно. Люди укладывали свои пожитки в заплечные мешки. Лемнаринте со своим караваном уже отбыл. Я стоял у окна и смотрел на заснеженные горы. Паковать мне было нечего. Что со мной теперь будет? Мне было ясно, что после этого прискорбного происшествия людям будет уже просто не до меня и моих бед. Мне придется продолжить странствие, снова вступить в борьбу за жизнь.
— Ты, дорогой товарищ, останешься здесь с рабочими, понял? Охранять! Сторожить внимательно! Древесину могут украсть! Здесь мамалыга, немного хлеба. Сыр и сало! На восемь дней вам хватит, а через восемь дней я вернусь.
С этими словами Шинья пожал мне руку и вышел за дверь. Я проводил его до задних ворот, где его уже ждали уходившие с ним рабочие. Я хотел было на прощание еще раз пожать ему руку, но они так быстро ушли, что я не успел этого сделать. На белом заснеженном поле долго виднелись две тонкие темные цепочки, но потом исчезли и они.
Я прекрасно поладил с двумя оставшимися рабочими, хотя разговаривать мы практически не могли. Это были трансильванские венгры, которые сами кое-как изъяснялись на ломаном румынском. Мои познания в венгерском языке равнялись нулю.
Я попытался все же узнать, что собирается делать Шинья.
Поделиться книгой: