Помоги проекту - поделись книгой:
Мы бодро зашагали по дороге. Снег, лес, буквально видимый вокруг покрытых инеем ветвей чистейший воздух — все это быстро вытеснило из души все ее заботы и опасения. Меня охватило восхитительное чувство радости жизни. Мы шли по утреннему морозцу навстречу наступающему дню. У меня появился провожатый! Провожатый противоположного пола, указывавший мне путь. Мы шли, дыша в унисон, не говоря ни слова, шли, быстро шагая рядом. Солнце пригревало все сильнее, и туман начал клочьями расползаться под его лучами. Сквозь облачка тумана проступил светлый лик земли. Когда тропинка становилась узкой, моя спутница шла впереди, и я без устали, с наслаждением, ее рассматривал. За ее спиной в мешке раскачивался кувшин вина. Крепкие здоровые бедра покачивались в такт походке, которая не становилась менее грациозной от неровностей лесной дороги. Обтянутые шерстяными чулками ноги ловко перепрыгивали через лежавшие на дороге ветки и даже стволы поваленных деревьев. Из-под платка выбились пряди пышных светлых волос и игриво раскачивались в такт шагам. Я почувствовал, как в моих жилах неистово заиграла кровь. Мне с трудом удалось сдержать этот порыв жизненной силы.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Марта.
— Пэринтеле называл тебя как-то по-другому.
— Да.
Она рассказала мне, что ее называют прозвищем, прилипшим к ней еще в детстве, и она привыкла к нему, как к имени.
— Почему ты все время называешь меня Фрицем?
— Мы всех немцев зовем Фрицами. Это нехорошо?
— Нет, ничего, но, правда, меня зовут Райнхольд.
— Как?
— Райнхольд.
Она попыталась произнести мое имя, и мы громко рассмеялись. Ей было легче говорить Фриц, и мы остановились на этом имени.
Так мы шли. Шли и часы, но я этого не замечал. Время стало подчиняться иному закону. Существовало лишь настоящее — густое, плотное, пульсирующее, живое настоящее. Прошлое и будущее превратились в ни о чем не говорящие, пустые пространства. Было только теперь, здесь и сейчас.
Снег, лес, горы, мерный шаг, солнце, бегущая по жилам кровь, удары сердца в висках — это все, что теперь имело значение в нашем мире.
Поэтому я был немало удивлен, когда моя спутница решила устроить короткий привал, энергично объяснив мне, что уже наступил полдень. Но я не ощущал бега времени. Марта смела снег со ствола поваленного дерева, и мы сели. В тот момент я вдруг очень остро почувствовал, что вечером Марты уже не будет рядом. Но что было мне до того? Ведь сейчас она сидела рядом. Она отдышалась, пошарила в кармане юбки и вытащила пригоршню круглых коричневых орехов. Она разгрызала орехи и смеялась, дыхание ее пахло живой плотью. Мы молча грызли орехи, раскалывая их зубами. Я чувствовал себя каким-то оглушенным. Рука непроизвольно потянулась за хлебом. Я достал кусок и сунул его Марте в рот. Она рассмеялась. Так мы сидели и ели. Но я был сыт, и еда не приносила мне удовольствия. И все же я был готов сидеть и есть дальше, без конца, лишь бы Марта оставалась рядом. Но очень скоро нам пришлось встать — впереди нас ждал еще не близкий путь. Горы, снег и лес лежали под солнцем в чувственной истоме, как сытое животное. С ветвей капала влага. Стало по-настоящему тепло. На коже выступил пот. Марта шла на два шага впереди — тропинка снова сузилась. Походка Марты, ее движения завораживали меня ритмом — в нем было что-то манящее, что-то первобытное. Часы между тем шли неумолимо.
На том месте, где мы с Мартой простились, не было ни креста, ни камня — была просто развилка дороги. Одна тропинка вела в долину, но мне надо было выбрать вторую — в горы. Если я пойду быстрым шагом, то до наступления темноты приду в деревню, где мне ничто не будет угрожать. Так сказала мне на прощание Марта.
На околице деревни, словно поджидая меня, стояла мрачная группа обветренных лесных жителей. Они остановились, случайно увидев меня, и я прекрасно понимал, что был единственной причиной их остановки — и в этом не ошибся. Они насторожились, увидев в такой поздний час какого-то незнакомца, приближающегося к деревне. Чужаки редко забредают сюда даже при ясном свете дня. Тем более что этот чужак шел не очень уверенно, и все его поведение было таким подозрительным, что люди решили посмотреть, кто это такой. Может быть, это вор, разбойник или бандит? Он пришел ночью, чтобы заняться своим кровавым ремеслом. Но сейчас, увидев людей, он остановится и не решится идти дальше.
Удивительное дело, почему-то этот бродяга не остановился и продолжает идти!
«Там все люди очень добрые», — сказала мне Марта. Эти слова были моим единственным оружием против растущего страха, который я испытывал, все ближе подходя к тем мрачным людям. Суровые глаза смотрели на меня с дубленых обветренных лиц. Но разве румын, направивший меня в монастырь, выглядел по-другому?
Несколько напряженно, но уверенно я прикоснулся к шапке и произнес:
— Salutare! [10]
Я тут же понял, что Марта меня не обманула. Этим людям не потребовалось много слов, чтобы решить мою участь. Очень скоро я уже был гостем одного из этих пятерых крестьян, лица которых сперва показались мне такими дикими и суровыми. Его хижина стояла на краю деревни, немного на отшибе. В дом мы вошли, когда на небе появились первые звезды. В кругу семьи этого человека я встретил дружеский и приветливый прием. Какое это было счастье! Какое невообразимое, невероятное счастье — после целого дня скитаний снова оказаться под крышей, успокоиться, отдохнуть и набраться сил для завтрашнего путешествия. Когда мы пришли, хозяйка уже помешивала на огне душистую мамалыгу, и вскоре мы уже сидели на низеньких табуретках вокруг низенького стола и ложками, из общей миски, ели крутую, освежающую простоквашу из овечьего молока. Золотистая, исходящая паром мамалыга крошилась на губах, и периодически кто-нибудь выплевывал неразмолотое кукурузное зернышко, которое упруго отскакивало от глинобитного пола. Лился нескончаемый разговор — мы вспоминали о войне, я рассказывал о плене и вслух мечтал о родине. В конце старший сын хозяина, черноволосый румяный парень, достал бутылку настойки, и после вкусного ужина огненная влага обожгла наши глотки. Мы, не стесняясь, рыгали — значит, все наелись. Никто не смотрел на это косо, и я сам от души рыгал.
Это был чудесный вечер. Уставшие за день люди говорили о жизни, обсуждали свои дела. Вскоре всеми овладела сонливость — у каждого позади был трудный день, и все понимали, в чем больше всего нуждается сейчас их гость.
Noapte bună! [11]
Господи, как же проста и непритязательна жизнь румынских крестьян! Но какая она настоящая, мирная, какая прекрасная жизнь течет под этими бедными крышами. Деревня — это мир румынского крестьянина, и какое ему дело до бурь, бушующих за ее околицей. Я думал об этом, когда улегся на теплую печку, прислушиваясь к мерному дыханию лежавших рядом мужа, жены и ребенка. Я думал о том, как фальшивый блеск мишуры затмевает истинные ценности жизни. Наши души выгорают дотла. Они одеваются в железную броню, приспосабливаются к прогрессу техники, лишающему нас остатков человечности. В дикой пляске, с завязанными глазами несется человечество навстречу своей гибели. В конечном счете оно само себя уничтожит! По земле расползается страшный полип, своими щупальцами он хватает живых и высасывает из сердец горячую кровь. Но вот здесь, рядом со мной, лежат люди, до которых не докатился этот вал грязи и нечистот. Если бы я был крестьянином! Таким же крестьянином, как они! Я даже застонал от нахлынувшей тоски по земле, по плугу, по колосящемуся хлебу. В это мгновение сон сморил меня.
Я проснулся утром от того, что на меня забрался хозяйский котенок. Протянув руки, я взял его и прижал к груди. Этот мягкий теплый комочек замурлыкал, и этот вибрирующий звук едва слышной барабанной дробью отдавался у меня в легких. Вся семья была уже на ногах.
Кто-то засмеялся:
— Ха-ха! Он, кажется, проснулся! Buna diminiata! [12]
Я ответил на приветствие и осторожно поставил котенка на пол. Потом я встал, подошел к ведру с водой и, набрав в рот воду, несколько раз прополоскал зубы. Выйдя на крыльцо, я выплюнул воду в подставленные ладони и протер лицо. Я уже успел понять, что именно так умываются по утрам в румынских деревнях. На столе уже дымилась мамалыга; все уселись завтракать. Снова все были за столом, снова был общий разговор, за которым меня заставили описать мой последующий маршрут. Потом прозвучали традиционные пожелания здоровья. Проскользнув мимо лающих собак, я пустился навстречу новому дню.
Мой путь лежал к Ковасне, небольшому городку, расположенному за высоким горным массивом. Я накрепко запомнил ориентиры этой местности, Пэринтеле показал мне ее на карте. Сегодня вечером я должен добраться до подножия горы, а завтра мне предстоит обогнуть холодную обледенелую вершину. Чем ближе я подходил к горе, тем страшнее мне становилось при взгляде на исполинский гребень, между зубьями которого я шел. Но я был уверен, что смогу преодолеть все препятствия. Я чувствовал в себе такие силы, что какая-то там гора была мне просто нипочем! Но мне предстояли немалые трудности, о которых, дорогой читатель, ты сейчас узнаешь.
Дорогой мой читатель, я понимаю, что тебе было бы невероятно скучно следовать за мной шаг за шагом до самого вечера, хотя моя память услужливо подсовывает мне эту картину во всех подробностях. Многие подробности, какими бы мелкими они ни казались, высвечивали крупные и значимые события на моем пути. Но как мне описать все эти мелочи?
Но вот что я придумал. Мы поступим следующим образом: ты будешь мысленно следовать за мной в те часы, о которых я здесь умолчу, ты будешь вместе со мной блуждать по снегу сквозь леса и горы, будешь пугаться каждого шороха, будешь мучиться от одиночества и вздрагивать, заслышав человеческие голоса или стук топора. Но не стоит пугаться слишком сильно, ведь ты уже накопил немалый опыт блуждания по лесу, не так ли? Так что если ты действительно наткнулся на дровосеков, то не смущайся, уверенно и равнодушно иди к ним. Скажи «Ziua!», что значит «Добрый день!». Скажи это слово невнятно, в бороду, но не старайся произнести его отчетливо, ибо в этом случае в тебе немедленно распознают чужака. Между тем они и так поймут, что ты не румын, но это возбудит у них не враждебность, а, скорее, любопытство. Прояви терпение, расскажи им все без утайки. Иногда этот легкий разговор будет вознагражден. Добрый человек пороется в котомке и, достав оттуда кусок хлеба, отдаст его тебе. Спроси у этих людей, правильно ли ты идешь, и не падай духом, если ответы разных людей не будут совпадать. Пусть твоим самым надежным поводырем будет солнце, и помни, что тебе надо держать путь на северо-запад. Но всегда старайся разузнать, где находятся русские, избегай заходить в большие деревни — там тебя почти наверняка выследят и схватят жандармы. Если же человек ни о чем тебя не спрашивает, то не вступай с ним в разговор и проходи мимо. Зачем лишний раз светиться? До сих пор все шло хорошо, но в один прекрасный момент все может пойти и по-другому! Иди непрерывно — с утра и до вечера. Один раз можешь сделать небольшой привал, чтобы утолить ставший невыносимым голод. Можешь съесть немного хлеба, который дала тебе румынская женщина. Думай о том, что тебе надо вопреки всему попасть на родину, пусть даже тебя ожидают непреодолимые препятствия, а тяжкие трудности не раз будут приводить тебя в отчаяние. Тогда вспомни Фокшаны и поклянись: лучше умереть, чем сдаться! Вот о чем подумай: если меня выдадут и поймают, то я непременно убегу снова. Если мне не удастся новый побег, то, значит, такова судьба, и я испытал ее до конца. Казнь русскими или милостивая отправка в Сибирь — в тысячу раз хуже смерти во время побега, это была бы смерть труса! Только так ты сможешь укрепить свою волю, так вооружишь ты себя против любой опасности. Но наступит момент, когда неизбывное одиночество начнет тебя изматывать. Тогда попытайся рассмеяться. Если не получится, то скажи чтонибудь. Скажи: «С добрым утром», скажи это громко, и ты рассмеешься, потому что уже наступил вечер. Потом скажи себе: «Всего тебе доброго! Всего доброго! Счастливого Нового года! Интересно, сохранилась ли у жены бородавка под носом?» Теперь-то ты точно рассмеешься и пойдешь дальше. Если у тебя замерзли и промокли ноги под опорками и опинчами, то вслух поинтересуйся: долго ли может человек выдерживать эту сырость? Не падай духом, иди вперед и без страха стучи в дверь в поисках ночлега.
В эту ночь я нашел пристанище в избе лесоруба. Этот человек обнаружил меня на опушке леса, когда я внимательно и задумчиво рассматривал дома деревни. Он подошел ко мне, как к старому знакомому. То, что я немец, он понял сразу.
— Unde mergi? [13] — спросил он, и, прежде чем я начал рассказывать, ему уже все было ясно.
Своими большими мозолистыми руками он свернул две самокрутки — одну себе, другую мне, — потом достал из кармана зажигалку — кремень с фитилем, запалил трут и дал мне прикурить. Потом прикурил сам. Лесной человек, что тебе не подвластно? Вместе с дымом я вдохнул уверенность в том, что и этот день закончится на удивление хорошо. Попыхивая синеватым дымком, мы пошли в деревню, и лесоруб привел меня в свою избу — небольшой деревянный дом, спрятанный в расщелине горы. Какой же сердечный прием ожидал меня здесь! Молодая женщина, жена хозяина, окружила меня поистине материнской заботой. Вопросы, которые она мне задавала, были продиктованы не любопытством, а простым человеческим сочувствием. В колыбельке спал младенец, а за подол цеплялись два краснощеких бутуза, которые то хныкали, то весело смеялись. Женщина согрела для меня в духовке большую пшеничную лепешку — роскошь, которую жители гор позволяют себе только по праздникам. Мало того, она угостила меня яичницей на сале — это было уже вообще что-то из ряда вон выходящее. Я хорошо это понимал, ибо уже знал образ жизни и достаток румынского крестьянства. Такое самоотверженное гостеприимство наполнило меня чувством любви и благодарности к этим людям. Правда, это не помешало мне беззастенчиво им лгать. Я, не краснея, рассказывал им о моей жене и детях, чтобы тронуть их за душу. В моих фантазиях семейная жизнь приобрела почти библейскую красоту. И эту идиллию прервали лишь война и плен. Речь моя лилась безостановочно, прерываемая лишь тяжкими вздохами по оставленной дома жене и ребенку. Женщина сложила руки, прижав их к губам, и едва не плакала, а я так вжился в роль, что продолжал лить на мельницу жалости воду все новых и новых трогательных подробностей. Старания мои не пропали даром. У жены глаза были на мокром месте, а муж несколько раз громко высморкался.
Каким бы недостойным ни было мое поведение, я извлек из него полезный урок на будущее. Я понял, как легче всего взять за живое этих простых людей, как надо вести себя, чтобы склонить их на свою сторону. Я понял, что давить надо на жалость, а самым надежным способом это сделать был сентиментальный рассказ о жене и детях. Рассказ о женщине, которая в печали ждет мужа, не зная, жив ли он и если жив, то когда вернется. При этом надо выказывать неподдельную заботу о жене, здорова ли она, как справляется с детьми. Ах, дети, дети… О тоске по жене и детям надо говорить всегда, и тогда смягчаются самые черствые души, люди становятся дружелюбными, начинают сочувствовать и делиться последним — хлебом и салом. Рассказывать, что ты холостяк — это стратегия, обреченная на неудачу. Было бы безумием полагать, что эти добросердечные люди ценят так же высоко заботу родителей. В конце концов, перед ними сидит мужчина, а не дитя, плачущее по родительской ласке. Разум подсказывал мне самый надежный обман: несчастная жена, голодные дети, ждущие возвращения кормильца. Я был кормильцем, мужем, просящим убежища всего на одну ночь.
Конечно, рассказывая это, я предстаю отнюдь не в радужном свете. Нужда внушила мне эту мысль, и новое поведение сильно помогло мне в моих замыслах.
Наступил день. Впереди высилась исполинская гора, похожая на жестокого великана, лениво подставившего спину лучам благодатного солнца. Я вышел из дома, и мои новые друзья убеждали меня в опасности задуманного мной предприятия. Но я должен был преодолеть эту гору! Мне надо попасть в Ковасну, находившуюся за вечными снегами, в лежавшей за горой долине. Стоявший рядом человек еще раз попытался отговорить меня от этого безумия. В горах холодно, там лежит глубокий снег, и штурм вершины — страшно рискованная затея.
— Не ходи туда! — говорил он. — Не ходи! Тебе понадобится два дня, чтобы добраться до ближайшей деревни за хребтом, но если ты не найдешь ночлега в первую ночь, то ты пропал! В горах ты не встретишь сейчас ни единой живой души. Лесорубы появляются там только летом.
Я задумался и еще раз все взвесил. Осмотрев свою тонкую одежду, я заколебался. Но если я откажусь от мысли преодолеть гору, то мне придется обходить ее по равнине. Но там много русских. Пэринтеле очень убедительно мне об этом рассказывал. В обход мне придется пройти лишнюю сотню километров. Будь проклята нерешительность, будьте прокляты колебания! Я хотел рискнуть. Я принял твердое решение. Пощупав спички в кармане и прижав к телу засунутый под мышку хлеб, я все же направился в горы. Ничего тебе не грозит, нет никаких препятствий, говорил я себе. Солнце скоро поднимется высоко над горизонтом, и в горах будет тепло. На ночь у меня есть спички. Кроме того, там, наверху, находится хижина. Целая хижина, предоставленная в твое распоряжение! Хо-хо, какой я удачливый парень!
Вскоре меня поглотил лес.
Белое заснеженное безмолвие оглушало. Я шел сквозь сплошной рыхлый снег. Неужели ночью был снегопад? Нет, этого не могло быть. Снег лежит здесь уже давно. Рыхлый, вязкий снег, нападавший с елей в морозные ночи. Дорога стала круто забирать вверх, и я ускорил шаг. Мне стало жарко — солнце победило рассветные сумерки. Меня охватило состояние, не имевшее ничего общего ни с мужеством, ни со страхом. Сейчас мной двигали ожидание и вера. Я шел, взбираясь на гору, и грезил наяву. Что скажет отец, когда я неожиданно предстану перед ним во плоти и крови? Что скажут мама и моя добрая тетушка? Как округлятся их глаза, когда я начну рассказывать о моих похождениях! Как мне лучше всего преподнести им сюрприз? Может быть, мне просто постучаться в дверь и неожиданно, как снег на голову, войти в дом? Нет, я придумал кое-что получше! Я найду телефон-автомат и позвоню. Если связь работает, то я скажу совершенно будничным тоном, как нечто само собой разумеющееся: «Я приехал, приготовьте что-нибудь поесть, а то я очень голоден!» Великолепно, здорово! На другом конце провода раздастся возглас изумления, в доме начнется полный переполох! Папа схватится за шляпу — нет, о ней забудет — и бросится меня встречать, и никто не посмеет его остановить! Мама разобьет на сковородку пару яиц и будет бегать от плиты к окну и обратно, от окна к плите, пока не увидит, что я обогнул угол дома толстяка Шульце. Тогда мама бегом спустится по лестнице, чтобы обнять меня у ворот! О да! О да, именно так я и сделаю. Это будет очень весело, и мне не придется бояться, что мама упадет в обморок, увидев меня, потому что первое потрясение она уже переживет после моего звонка. Какая это будет встреча, сколько будет рассказов! Мы всю ночь проведем в библиотеке, не в силах насытиться разговорами, а потом мама не успокоится до тех пор, пока я не улягусь на свою старую перину, и будет почти до утра сидеть рядом, глядя на спящего сыночка, тихо шушукаясь с отцом. Они оба будут без устали благодарить Бога за нежданное чудо.
Как хорошо сознавать, что есть на свете люди, которые с нетерпением и любовью ждут этого грязного изможденного оборванца. Я надену хороший костюм, гладко побреюсь, чисто вымоюсь. Ха-ха, да я же после этого и выглядеть буду совершенно по-другому! На следующий день я пойду в гости к Маллю и немало удивлю это семейство, когда тихо войду к ним на кухню.
Такие вот мысли кружились в моей голове. Потом я немного отрезвел и горько над собой посмеялся. «Идиот, — сказал я себе. — В твоем городе русские. Домой тебе возвращаться нельзя». Мне придется пробираться в английскую зону оккупации, к свояченице. Оттуда я напишу открытку родителям. Я все сделаю по-хитрому, чтобы никто не подкопался. Напишу что-нибудь совершенно идиотское. Например, поздравлю с днем рождения. Или: «Я вернулся из путешествия и был бы очень рад…» Родители сразу все поймут, ха-ха, они сразу догадаются, кто прислал открытку! Они обязательно приедут, они же захотят меня навестить. Наверное, им будет нелегко перейти границу, но они что-нибудь придумают. Жизнь начнется сначала, и это будет новая, совсем новая жизнь!
Я предавался мечтам о своем недалеком радужном будущем, а горы между тем все надежнее брали меня в свой снежный плен. Я не видел ни одного человеческого следа — только мои ступни оставляли все более глубокие отпечатки в рыхлом вязком покрове. Меня стали одолевать сомнения — правильно ли я иду? Дорога много раз ветвилась и меняла направление. Горные тропинки никогда не бывают прямыми — они прихотливо вьются и часто разветвляются. Солнце оказывается то с одной стороны, то с другой. Ты идешь то на запад, то на восток и очень часто становишься в тупик: куда идти дальше? Но я все время поднимался вверх, и эта мысль утешала меня.
Я поднялся в гору не меньше чем на тысячу метров, и, судя по положению солнца, время перевалило уже за полдень. В этот момент я неожиданно увидел чей-то след. Следы показались из леса. Эти следы страшно меня обрадовали, я был почти в восторге, хотя и не смог понять, кому принадлежали эти отпечатки в снегу. Следы явно не принадлежали человеку. Они больше напоминали собачьи следы, но для пса они были, пожалуй, слишком велики. Может быть, это следы сенбернара? Но есть ли собаки этой породы в Румынии? До сих пор я не видел ни одной, и я ни разу не слышал о них от румын. Да и, наверное, у сенбернара тоже не может быть таких громадных следов. Да и что может собака делать в лесу одна? Как я ни старался отыскать рядом следы человека, мне это не удалось. Следы не на шутку меня заинтриговали. Загадочные следы бежали по дороге, и я мог идти по ним, не отклоняясь от моего маршрута.
Вскоре я начал проваливаться в снег по колено. Чертов безрассудный глупец! Ты что, не видишь, что гора не желает, чтобы ты ее покорил? Она больно ударит тебя, накажет тебя за дерзость! Вскоре мне уже приходилось буквально ползти сквозь снежный покров, достигавший груди. Псих ненормальный! Идиот! Даже сегодня, вспоминая тот день, я не могу подобрать себе более подходящее определение. Снега становилось все больше, а вершина маячила все так же далеко впереди. Найду ли я вообще ту хижину? Где был мой ум, мой критический рассудок? Какой бес меня попутал?
Я миновал уже множество развилок, и кто мне сказал, что тот путь, по которому я упрямо тащусь, приведет меня к убежищу? Верно ли я, не знающий языка иностранец, понял описание пути, которое пытался втолковать мне лесоруб? К вершине вели и другие тропинки, которые были не у́же и не шире, чем та, по которой пошел я. Глупый человек! Ты, видимо, потерял остатки разума и сегодня ночью окажешься в объятиях медведя, по следам которого ты потащился при ясном свете дня, окончательно утратив рассудок. Я задыхался, кашлял и ругался, но в моем мозгу ни разу не шевельнулась мысль о возвращении. Вскоре мягкий ветерок превратился в настоящую бурю, и ледяные снежинки немилосердно принялись жечь и колоть мне лицо. По обе стороны дороги скрипели и стонали под ветром вековые ели, все глубже проваливался я в плотный слежавшийся снег, который громоздился впереди нескончаемой громадой. Я был в отчаянии и лишь вглядывался вперед воспаленными глазами, безумно надеясь, что вот сейчас, за следующим деревом, начнется твердая земля. Моя воля, мое ослепление продолжали гнать меня по неверному пути. Я потел, я просто обливался потом, от меня шел пар, несмотря на мороз. Над головой завывал ледяной ветер. Куда ты лезешь? Зачем? Это же сумасшествие! Тебя ждет верная гибель! Куда тебя несет? Впереди снег. Снег, снег и ничего, кроме снега! Все было занесено толстым слоем снега. Все — камни, ветви елей, — все вокруг потонуло в безбрежном снежном море. Но я рвался вперед, не желая понимать, что скоро сгину в этой белизне. Да и есть ли у меня силы, чтобы преодолеть всю эту массу равнодушного снега? Не отрезал ли я уже себе путь к отступлению? Я бессмысленно растратил силы, и теперь у меня нет их даже на то, чтобы вернуться назад. Я то и дело запрокидывал голову, и взгляд мой неизменно упирался в иссиня-серое небо, по которому летели клочья белых облаков. Я был как зверь, искавший спасения, помощи, искавший плечо, на которое смог бы опереться. Скорее прочь отсюда, из этой снежной ловушки! Я снова собрался с силами. Во мне вскипело бешенство! Я рванул вперед, не думая о последствиях. Работая руками и ногами, я продолжал упрямо продвигаться вперед. Снег, проклятый снег! Он хочет меня поглотить, сожрать! В голове закружились мысли о прошлом. Мама и папа остались невероятно далеко, мысли мои путались, они превратились в нескончаемый внутренний вопль. Я дрался с горой, яростно вгрызался в нее. Колени мои подогнулись, лишившись последних сил, я ничком упал в снег, зарывшись в него лицом. Я лежал на склоне — уничтоженный, раздавленный, сломленный.
Ты же голый! — говорил мне ветер. У тебя жар! — говорил снег, и они были правы.
Но солнце пока еще светило с неба. Оно не допустит, чтобы эти демоны сожрали меня. Солнце, которому я молился у пня, солнце, которое всегда было моим надежным и верным проводником, не обмануло меня и на этот раз. Оно любовно обняло меня и привело в порядок расстроенный рассудок. Я перестал бредить. Я стал отступать — пока светило солнце!
Надо было спешить, если я хотел до наступления темноты добраться до человеческого жилья. Обессиленный и до предела утомленный, я стал спускаться от одной снежной ямы к другой. Я все отчетливее понимал — и эта мысль все больше и больше меня пугала, — что мне надо спускаться еще быстрее, чтобы к наступлению ночи оказаться в безопасности. Это понимание придало мне сил, и я продолжал спускаться, забыв об усталости.
Я пробирался по глубокому снегу, вглядываясь в оставленные мной следы. Я, задыхаясь, двигался по тому пути, который привел меня сюда. Вниз, вниз! С горы! Ты повернул вспять, ты сдался! Но мне было уже все равно. Но гора снова напугала меня, показав свои хищные клыки. Началась снежная буря, обрушившаяся на меня со всей своей слепой первобытной яростью. Буря началась внезапно, и положение мое в мгновение ока стало безнадежным. Я оказался в белом аду — ураган хлестал меня, пронизывал насквозь, сотрясал ознобом! Я прикрыл руками глаза, чтобы защитить их от летевшего снега. Смотреть было бессмысленно, ибо теперь вокруг не было видно ни зги. Снег проникал сквозь мою тонкую одежду, прилипал к коже. Вокруг все свистело, выло и скрежетало! Бешеный вихрь кружился непроницаемой пеленой, наскакивал на меня, сдирал кожу со спины. Беспощадная природа хотела убить меня, уничтожить холодом. Я скрючился за стволом поваленной сосны. Гора окончательно взбесилась. Ветер завывал, как обезумевший берсеркер. Это был победный клич жестокого великана. Но я еще дышал, сердце мое билось, а ледяная корка, которой я покрылся с ног до головы, не мешала, как это ни странно, мне ясно мыслить. А мыслить пришлось! Запертый в снежную ловушку, я был беспомощен перед лицом навалившейся на меня силы и — поскольку она была не на моей стороне — мог противопоставить ей только свой ум. Меня окружал ледяной холод, и такими же холодными были мои мысли. Что делать — это всего лишь ветер. Просто на небо набежала туча. Все это скоро пройдет. Ничто не говорило о стойком изменении погоды, потому что с неба продолжало светить солнце. Это всего лишь миг, короткая вспышка природной ярости. Только так, только так. Иначе и быть не может! Так я лежал в снегу и слушал, как ураган, завывая, говорил мне: сейчас все кончится! Сейчас все кончится! Держись! Держись! (Да и что мне оставалось делать, как не держаться?)
Все случилось так, как я ждал и надеялся. Страшные серые сумерки рассеялись, небо снова стало синим, все стало как прежде. Я перестал чувствовать сырость, пропитавшую мою жалкую одежду, и снова пустился в путь, ориентируясь по своим собственным следам, которые были теперь ясно видны в снегу. Отступал я тяжело, но упорно. Какое облегчение вновь ощутить под ногами твердую почву, а не зыбкий снег. У меня было такое чувство, как будто я избавился от тяжких оков. Это освобождение придало мне сил. Теперь я был на сто процентов уверен, что обязательно найду какое-нибудь убежище. Быстрым шагом я устремился в долину. Меня охватило какое-то бесшабашно-веселое настроение. Пару раз я даже расхохотался вслух посреди тихого угрюмого леса. Даже солнце раздуло свои пухлые щеки и слегка порозовело, словно радуясь вместе со мной.
Но что это?
Наступала ночь, а путь оказался длиннее, чем я предполагал. Моими проводниками стали звезды.
С самого рассвета я шел не останавливаясь, без отдыха. За день я израсходовал все силы. Я устал настолько, что иногда мне казалось, что я не смогу сделать ни одного шага дальше. Эйфория давно оставила меня. Я перестал кричать и смеяться. Все чаще меня охватывало — сначала смутное, а потом все более осознанное — желание остановиться, улечься в снег и уснуть, прекратив борьбу, прекратив это непрерывное сопротивление. Перед каждым препятствием у меня теперь подгибались колени; звезды над головой утратили прежний блеск. Я продолжал идти, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Я был один, совершенно один, в этом темном, мрачном и враждебном мире. Шаги мои становились все короче и короче, ноги отказывались повиноваться. Может быть, я спал на ходу? Может быть, мой мозг устал сопротивляться и сложил оружие? Какая сила продолжала толкать меня вперед? Твое положение безнадежно, шептала мне ночь. Ты не встретишь здесь людей. Здесь просто никого нет. Все бесполезно; ляг, отдохни. Так шептала мне ночь, соблазняя покоем и отдыхом. Я мерз, я ничего не соображал и ничего не чувствовал. Я не испытывал ни страха, ни надежды, ни веры — я просто тупо продолжал идти. Зачем? Так надо. Ничего не понимая, сам по себе, машинально, как часовой механизм, у которого пока не кончился завод, я продолжал двигаться. Усталость, сырость, голод, ночь — все это вынуждало меня идти. Идти не важно куда и зачем. Такого странного состояния я не испытывал никогда в жизни.
Но я продолжал держаться на ногах. Меня безжалостно хлестнула какая-то ветка. Дорога оборвалась. Она закончилась тупиком. От этого пробудился мой мозг. Я выбрал не ту дорогу! Я заблудился! До меня тотчас дошло, в какой опасности я оказался! Надо срочно искать людей, иначе я погибну! Я порылся в кармане и понял с ужасающей ясностью, что коробок спичек безнадежно промок. Значит, огонь развести я не смогу. Но без костра я не выдержу ночного холода и замерзну насмерть. Меня переполняли мрачные предчувствия. Все мое существо восстало против такой безнадежности. Я должен выдержать и это испытание! Назад! У этой тропинки должно быть ответвление, которого я просто не заметил в темноте. Я снова направился в гору. Наступила настоящая ночь. Ясная ночь, светившая с неба мерцающими звездами. Вскоре я обнаружил ответвление дороги, дошел до него и стал спускаться по крутому склону.
Мне кажется, что я расплакался, услышав собачий лай. Откуда-то издалека, из ночного мрака, приглушенно лаяли собаки. Потом он раздался снова, на этот раз ближе и громче. Этот путь приведет меня к человеческому жилью. Спасение было близко.
Теперь я, наверное, должен живописать, как из темноты ночи перед моим взором вдруг выступила деревня. Описать хатки, уютно прижавшиеся к склону горы, тепло и покой, которые эти домики излучали. Огоньки в окнах манили обещанием отдыха и сна. Но я не хочу лгать — ничего подобного я не видел и не чувствовал. У меня было только одно желание — спать. Забраться на печку и спать. Ни о чем другом я просто не мог думать. Я не думал ни о русских, ни о жандармах. Я просто хотел спать. Без малейших колебаний я постучал в первую же дверь.
Раздался собачий лай, потом послышался визгливый женский голос:
— Cine acolo? [14]
— Eu sint niams! Eu sint niams! — прорычал я в дверь и взялся за ручку, чтобы ее открыть. — Вы меня понимаете? Eu sint niams!
–
Cine e acolo? — снова проскрипел голос, напомнивший мне воронье карканье.
— Niams! Niams!
Собаки выли, как черти в аду. Я слышал яростный шепот, какие-то стоны. Потом раздался детский плач.
— Убирайся! Пошел прочь, бродяга, разбойник! — Теперь женщина кричала, стоя у самой двери.
Я не ожидал такого приема и остался стоять перед дверью. Я стал униженно просить и умолять — насколько мог в том состоянии.
— Vă rog ajutatzi pe mine! [15]
— Убирайся прочь! Бродяга!
— Мне нужен уголок, где бы я мог немного поспать, поспать, ну, пожалуйста! Я не мог уйти. Я не мог взять и просто так уйти!
— Ты один? — спросила женщина, и в ее голосе мне внезапно послышалось любопытство.
— Да, да, да! — поспешил я заверить ее. Конечно же я один!
Дверь заскрипела; в проеме стояла страшная, как смертный грех, цыганка с лампой. Она осмотрела меня, наклонив голову, похожую на голову хищной птицы. Мне даже показалось, что она сейчас меня клюнет. Однако лицо ее сразу подобрело, и она посторонилась, впуская меня в дом. Я вошел. Это был не дом — это был хлев, сарай, к тому же в нем ужасно воняло. Я обнаружил в углу печку и очень обрадовался — мерзнуть мне не придется. На полу вповалку лежали дети самых разных возрастов, уставившиеся на меня любопытными взглядами. Цыганка начала расспрашивать меня о том о сем и вела себя с гнусным подобострастием. Мне же страшно хотелось лечь, я просто засыпал на ходу. Из ржавого котелка женщина выудила два куска холодной мамалыги, которые она покровительственно и при этом хихикая протянула мне. У нее были в общем довольно красивые, но жирные и неухоженные волосы — черные как вороново крыло. Сколько ей могло быть лет? Она увяла, раздавленная жизнью, незнакомой и чуждой для нас жизнью. Но и она когда-то цвела. Но что я пишу? Тогда ничего подобного в моей голове не было! Я хотел только одного — спать, спать, спать! Она звучно высморкалась на пол, вытерла пальцы о юбку.
— Aicit! [16] — сказала она, ткнув рукой в угол, и я наконец понял, где я буду спать.
Я тотчас улегся и, несмотря на то что мне надо было поесть, чтобы восстановить потраченные за день силы, уснул мгновенно, не донеся до рта кусок мамалыги.
Спал я крепко и без сновидений, что неудивительно после перенесенных мной злоключений. Я не замечал даже мокрой, липнувшей к телу одежды.
Но ночью меня потревожили. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы понять, что происходит. Я схватил женщину и оттолкнул ее от себя. Она хотела меня, как мужчину, и именно поэтому рискнула впустить меня в дом. Последовала короткая суматоха, вскрики детей, стоны и ругательства. Потом снова наступила мертвая тишина. Мой сон был нарушен, но тем не менее я не проснулся, пребывая до утра в каком-то расслабленном сомнамбулическом состоянии.
С первыми лучами солнца я встал, тихо прокрался к выходу и отправился в путь. Ни одна собака не тявкнула мне вслед.
Страх бывает человеческим или животным.
То, что я чувствовал, идя на рассвете по деревне, можно с полным правом назвать чистейшим животным страхом. Смехотворно узкий воротник румынского хайнэ я поднял и одной рукой придерживал его в стоячем положении, а другую руку засунул глубоко в карман штанов. Я торопливо шагал мимо деревенских хибарок. Их было мало, но вполне достаточно для того, чтобы в любой момент оттуда на меня обрушилось какое-нибудь несчастье. Мне казалось, что я иду между веревками спрятанного под снегом капкана, который грозил вот-вот захлопнуться. Мне виделось, что от каждого дома к этому капкану протянута бечевка, за которую каждую секунду могут дернуть. Я затравленно озирался по сторонам. Морозный воздух проникал сквозь ноздри в кузнечные мехи легких и вырывался назад. Дышать стало труднее — дорога начала подниматься в гору. В долине, словно огромный призрак, лежал туман. Исполинский язык выползал из леса и лизал открывшуюся передо мной дорогу. Я — вор! Что я украл? Ничего! Но я был вором, я был объявленным вне закона скитальцем, бродягой, в котором каждый встречный мог подозревать преступника! Я непроизвольно съежился, когда в одном из дворов залаяла собака, и с трудом подавил приступ кашля, рвавшегося из груди от морозного воздуха. Меня заботило только одно: чтобы никто, ни одна живая душа, меня не заметила и не увидела. Так, значит, я вор?
Я испытал невероятное облегчение, достигнув леса. Мне сразу стало лучше. Но теперь я почувствовал голод. Чертовский, дьявольский голод! Я испытывал его весь предыдущий год — сегодня, вчера и позавчера, — целый год!
Идите, мои ноги, идите! Куда?
Ах, если бы я знал!
Я остановился как вкопанный, не зная, куда мне идти. В самом деле, куда? Где север? Где запад? Я топтался на месте, как последний идиот. Когда-то меня учили, что с северо-западной стороны деревья сильнее всего защищаются от непогоды — на обращенной к северо-западу стороне ствола толще кора, больше мха и кривые ветви. Да, сейчас я это проверю!
Простодушный воспитанник гитлерюгенда! В этом смешанном лесу из буков и елей ветер дул со всех сторон, и деревья одинаково защищались от него со всех направлений. То, что не устояло, упало, разложилось и сгнило. Вся моя мудрость оказалась совершенно бесполезной. Теперь я забыл о голоде, так как стал невыносимо мерзнуть. Я мерз, как бездомная собака! Я уже давно засунул в карманы обе руки. Мне было очень плохо. Было только начало дня, а я уже полностью утратил присутствие духа и был совершенно обессилен. Не видать мне родины. Но все же надо подумать, откуда я сюда пришел, определить направление. Если я это пойму, то смогу верно сориентироваться. Да, ведь откуда-то я сюда пришел. Но я шел ночью и никак не мог определиться. Все было чужим, только лес по-прежнему оглушал своей тишиной, только лес был мне знаком, как и его заброшенность, неслышная мелодия замерзших ветвей. Только ей, этой мелодии, мог я довериться. Все было понятно. Надо ждать, когда станет светлее, когда рассеется белесая мгла, окутавшая туманную долину. Только после этого появятся надежные ориентиры. Надо понять, в какой стороне прячется за горизонтом солнце, где оно взойдет. Только оно подскажет мне ответ, только у него смогу я спросить совета. Солнце, ах, солнце! Я произношу это слово, как произносят слово Бог, когда не на кого больше уповать.
Задыхаясь, я продолжил свой путь. Я не мог больше стоять на месте, мне надо было двигаться, иначе я бы замерз, пропал бы, как искусанный собачьей сворой голодный волк.
К восходу солнца я понял, что иду правильно. Мне не надо сворачивать с этой дороги. Конечно, если разобраться, то я шел без всякого плана, шел куда глаза глядят, надеясь на случай. Но я все же думал. Мои мысли были полны маленьких надежд и расчета на авось — это типично для людей, попавших в очевидно безвыходное положение. Но во всяком случае, направление, которое я выбрал, вело меня вперед, и с каждым шагом я приближался к родине. Время покажет, прав я или нет. Пэринтеле знал многое, но никто не может знать всего. Я был твердо уверен в том, что через горы существует и другой путь, не тот, на котором я потерпел неудачу. Должен существовать лучший путь, не комфортный, конечно, но хотя бы проходимый. По равнине, безлесной местности, мне идти не хотелось. Инстинкт подсказывал мне: не покидай гор! Оставайся в лесу! На карте в монастыре я видел, как далеко простираются Трансильванские Альпы, как труден будет путь через них, но я понимал, что лучше сделать крюк, чем выходить на равнину. Мне не хотелось проявить легкомыслие. Пусть уж я лучше немного позже попаду в Германию. Речь шла о моей безопасности! Впереди у меня целое лето, за это время я доберусь и до края света! Так я решил, стоя у подножия суровых скалистых гор. Надо идти точно на север, может быть, мне удастся найти более удобный перевал, и я скоро окажусь по ту сторону хребта.
Но это были лишь мои предположения. Но я руководствовался ими, когда двинулся дальше, успокоив кипевший разум.
Я тащился по извилистой лесной дороге, когда взошло благодатное солнце. Мне снова стало тепло. Чувство безнадежности, будь оно навеки проклято, покинуло меня, оставшись далеко позади.
Здесь мне пригодился опыт работы на лесоповале. Я наткнулся в лесу на дикую яблоню. Знаешь ли ты, читатель, о существовании такого дерева? Надо разгрести снег под облетевшей кроной. Там лежат опавшие осенью яблоки. Я разгреб снег и поел яблок. Какой я молодец! Я нашел решение! О, как они хрустели, как вкусны они были! Но их не хватило, чтобы насытиться. И все же мне удалось отыскать еще пару яблок. Я съел полтора, а половину второго яблока просто сунул в рот, зажав между зубами. Оно было такое маленькое, такое крошечное в сравнении с садовыми яблоками. Я перемещал кусочек яблока во рту, закладывая его то за правую, то за левую щеку. Так я шел, все время ощущая во рту чудесный аромат редкостного деликатеса. Это яблочко, избежавшее попадания в желудок, стало моим приятным спутником. В конце концов оно потеряло всякий вкус, стало отдавать кожей, и я проглотил его.
Я шел целый день, не встретив ни одного человека.
Иногда над головой пролетали вороны, которые, раскачиваясь, усаживались на ветки. Иногда они садились и на снег. В лесу кипела жизнь. Тишина была обманчивой. Но людей я не видел. День шел своим чередом, подчиняясь непреложному закону природы. Стало холодать, начали сгущаться сумерки. На подходе была ночь. Я был готов провести ночь в лесу. Спички мои были сухими. Я высушил их на печке у цыганки, и теперь они снова были готовы к употреблению. Да, об этом я подумал; значит, рассудок еще не совсем мне изменил! Спички! Это так важно! Без спичек здесь пропадешь и погибнешь. Я берег их, о, как я их берег! В полдень я их проверил. Я подержал их на солнце и окончательно высушил. Я прикасался к ним почти с нежностью. Намазанную серой часть коробка я выломал и, предосторожности ради, положил в шапку. Туда же я положил и три спички. Время от времени я проветривал это сокровище.
Теперь мне надо развести костер. Это искусство я постиг в совершенстве и нисколько не сомневался, что мне это удастся. Для начала я выбрал подходящее место — защищенное от ветра и богатое валежником.
Но мир полон счастливых случайностей! Внезапно до моего слуха донесся человеческий голос. Кто-то говорил, говорил громко, хотя голос показался мне приглушенным — люди находились довольно далеко от меня. Но человек, несомненно, говорил громко. Я пошел на голос. Конечно, пошел. Меня гнал голод, и к тому же я вовсе не был одержим страстью к одиночеству. Вскоре я стал различать отдельные голоса, услышал ругательства и смех. Я напрягся. Голоса теперь раздавались совсем близко. Вскоре в глубине лесной чащи я различил красный отблеск костра на стволах деревьев. Напряжение нарастало. Я крадучись, как зверь, подошел еще ближе. Да, это были лесорубы. Они устроили здесь свой лагерь. Недалеко от костра стояла палатка — убежище на ночь. Да, это были лесорубы! Боже, как это здорово! От радости и восторга у меня по спине пробежал холодок. За этим грандиозным открытием должна была последовать какая-нибудь шутка, каверза или проделка! Здесь требовалась некоторая толика сумасбродства. Тихо, как призрак, я пробрался в круг света, падавшего на снег от костра. Облитый светом трескучего огня, я прислонился к дереву и ждал возгласов удивления, широко распахнутых глаз и открытых ртов.
Поделиться книгой: