Гипноз детали

3.00. Лида Пахомова выходит из своей комнаты, идет по коридору, подходит к входной двери, убеждается, что она на палке. Ей кажется, что за дверью кто-то стоит. Когда действительно стояли за дверью, когда взламывали замок буквально в двух шагах, ей ничего не казалось, а сейчас кажется.

6.00. Проснулся Николай Пахомов. Он всегда просыпается раньше всех: ему на работу. Даже Илья Кузьмич — и тот встает чуть позже, в 6.30 или даже в 6.45. Итак, 6.00 — Николай проснулся и вышел в коридор. Минут через десять на кухню выходит Лида — готовить мужу завтрак. Илья Кузьмич не может припомнить, в котором часу встал. Во всяком случае, когда он вышел из комнаты, ванная была уже свободна: значит, примерно в 6.20. До 7.00 он, по выражению Лиды, «толчется на кухне». В 7.00 уходит на работу Николай, запирается у себя в комнате завтракать Тихонов, ложится досыпать Лида. Палку из двери вынимает Николай, при этом он, как обычно, шумит и ругается. Полина Дмитриевна просыпается от этого шума, но тут же засыпает снова. Илья Кузьмич не выходит до 8.30, когда он по обыкновению спускается за газетой. Гера спит крепким утренним сном: раньше девяти его не добудиться. Людмила Ивановна Гиндина лежит в своей постели мертвая, с лицом, накрытым подушкой. Так она будет лежать до 18.15, когда в квартиру вбежит запыхавшаяся Галина: весь день ее мучили дурные предчувствия, несмотря на заверения мужа, что все обойдется. Галина находит дверь комнаты матери полуоткрытой — «приблизительно на пять сантиметров». Была ли дверь в таком положении в 6.00? Ни Николай, ни Лида не обратили на это внимания. Возможно, дверь приоткрылась от сквозняка, когда уходил Николай. Либо — когда уходил убийца. Не может сказать ничего определенного по этому вопросу и Полина Дмитриевна, вставшая в 8.30 (правда, она в тот конец коридора не заходила). Илья Кузьмич в 8.45 отправился в Сокольники, где пробыл до 21.00: день выдался погожий. На кухню он, уходя, не заглянул, в тот конец коридора — тем более. Гера Полуянов, как обычно, проспал: он вскочил в 9.30 после неоднократных напоминаний матери и, даже не умывшись и не позавтракав, помчался в институт. Вернулся он в 21.30. Полина Дмитриевна уехала в свою школу к 10.00, во сколько вышла из дома — не помнит, что-нибудь около 9.40. Лиде Пахомовой малыш дал проспать до 10.00. Примерно час она находилась в квартире одна, если не считать малыша, то и дело выходила на кухню. Дверь Гиндиной так и не привлекла ее внимания, а что касается тишины, то Людмила Ивановна, по показаниям всех жильцов, иногда целыми днями не выходила из комнаты. В 11.00 Лида отправилась с малышом гулять, вернулась в 14.00, покормила Васеньку, перекусила сама и повела его гулять снова — уже до 16.00. Полина Дмитриевна была уже дома: она вернулась в 15.00 и готовила на кухне обед. Николай Пахомов вошел в квартиру одновременно с Галиной, то есть в 18.15. Жена не ждала его так рано, они начали спорить из-за обеда, и в это время раздался отчаянный крик Галины: «Мамочка, мама! Зачем ты это сделала?» Полина Дмитриевна обедала в одиночестве, она вскочила из-за стола и побежала выяснять, в чем дело.

Таким образом, у убийцы, если он выжидал, находясь в комнате Гиндиной, было достаточно возможностей покинуть квартиру не таясь: скажем, с 7.00 до 8.30, или с 11.00 до 14.00, или с 14.30 до 15.00. Женщина, мывшая по утрам лестницу, в то утро несколько припозднилась и в 7.00 находилась на площадке третьего этажа. Она видела, как уходил Николай, и утверждает, что до половины восьмого, пока дверь квартиры № 24 находилась в пределах ее видимости, из нее никто не выходил. В половине восьмого на работу вышла лифтерша, она заявила, что, по крайней мере, до обеда никого постороннего, спускавшегося по лестнице, не видела, но, конечно, и на те и на другие показания нельзя особенно полагаться. Для нас, конечно, это чисто формальный вопрос: если убийца (при условии, что он — не жилец квартиры № 24 и не имеет там сообщников) смог проникнуть в квартиру после часу ночи, то он вряд ли стал бы дожидаться там утра. Если он жилец квартиры, то проблема выхода для него вообще отпадает, если у него есть сообщники — тоже. Ключевым вопросом остается все та же пресловутая палка.

1. Если Тихонов лжет, стремясь такой ценой оговорить соседей, и дверь не была заложена после ухода Андрея, то, помимо жильцов квартиры, убийцей может быть человек, обладавший ключом от входной двери, хорошо знавший планировку квартиры и, возможно, бывавший в ней. Первым в списке таких лиц остается Андрей Карнаухов. Правда, таксист подтвердил, что он отвез его обратно на Цементный бульвар, и было это около половины второго, но, перехватив такси, Карнаухов мог еще успеть обратно, если слово «успеть» здесь уместно. Психологически это вполне достоверно: отчаяние, стремление одним ударом убрать ненавистное препятствие… но — слишком чисто сработано для охваченного отчаянием человека. Нет, здесь действовал очень хладнокровный и уверенный в своей безнаказанности человек. Другие же лица, «отвечающие перечисленным выше требованиям», нам пока неизвестны.

2. Если же Тихонов говорит правду и дверь после 0.45 была заложена, то убийца или сообщник — один из жильцов квартиры. По логике своего поведения Тихонов — не убийца и не сообщник, в противном случае он буквально и фигурально «оставил бы дверь открытой». Полину Дмитриевну вряд ли можно считать сообщницей, если да, то косвенной, обеспечивающей лишь алиби сына. Ни на чьем другом алиби она не настаивает. Гера Полуянов: при всей сложности его отношений с близкими Людмилы Ивановны у него вряд ли были основания посягать на ее жизнь, напротив, в его борьбе за Галину Гиндина была скорее союзницей. Убийство же ради ограбления — совсем уже психологически недостоверно: сомнительно, чтобы он стал добывать средства для отъезда с Галиной такою ценой. Остаются Николай Пахомов и Лида. Поведение последней вызывает много сомнений: Полуянов утверждает (точнее, из его показаний вытекает), что Лида Пахомова проявляла явное беспокойство за час до убийства. Противоречиво ее утверждение, что шаги, которые она слышала до часу ночи, принадлежали, по ее мнению, Гере: Полуянов показал, что она выглянула из своей комнаты в тот момент, когда он уходил спать. Конечно, это еще требует уточнения. Но плохо мотивируется как ее проверка входной двери через час после убийства, так и то, что она вообще об этом сказала. Кроме того, рассказывая о том, что она делала на следующий день, она утверждала, что зашла с ребенком в поликлинику. Выяснилось, что туда она не обращалась. Теперь всплывает в памяти и то, что Полина Дмитриевна не слышала ночью детского плача. Все это вынуждает нас потребовать от Лиды некоторых уточнений. Можно предположить, что если она и была сообщницей, то сообщницей своего мужа, который вел себя в ту ночь необычно тихо. Сомнительно, чтобы был другой человек, ради которого она решилась бы так рисковать. Что же касается Николая Пахомова, то скажем прямо: среди жильцов квартиры № 24 он был наиболее вероятным «кандидатом». И мотивы, и необходимая сноровка у него, разумеется, были. Все затрудняло алиби, притом полнейшее, которым он располагал. Выяснилось, однако, что с работы своей он ушел необычно рано: около 16.00. Чем это могло быть вызвано? Ни один из жильцов квартиры не смог точно время, когда Николай пришел домой вечером 26 мая. Собственно, никто не мог припомнить, чтобы его видели в этот вечер в коридоре или на кухне. Все это и побудило нас обратиться к Пахомовым с целым рядом вопросов.

Лида Пахомова. Я уже все сказала, что вам еще надо? Коля вернулся в пять часов, выпивши немного, я его накормила и уложила спать. Пьяный он бывает нехороший, шумит, руками машет, но чтоб насчет убить — если вы об этом интересуетесь, — быть не может этого, он у меня как теленок. Да разве бы я ему позволила? Ребенок маленький у нас, как вы подумать могли! Из-за какой-то старой, прости господи, всю жизнь разбить? Да я бы сама его своими руками удушила! Вы думаете, он крепкий? Да я плечом его пихну, он на кровать валится. И не грозился он ее убивать, не верьте вы никому, они вам наговорят. Ну и старуху бог унес, даже после смерти покоя нету. А если вы на Герку думаете, так и он не мог, хоть Николая сажайте. Чужие по квартире ходили, чужие, как вспомню — в дрожь бросает. Их банда целая тут побывала, а вы руками разводите! Ну, видела я, как Герка в своей комнате закрылся, только тогда это у меня не связалось: все думала, он слоняется. А в три часа к дверям ходила — вы не пошли бы разве, если тут же в квартире живых людей убивают? Да ничего я тогда еще не знала, как Галка заголосила, тогда и поняла, а ночью было просто предчувствие. И видела я одного, сказала вам тогда, а вы не поверили. Стоит в коридоре, навстречу мне, лицо платком завязапо. Во сколько часов? А вот в три и видела, да боялась прямо сказать. С кем пил мой муж? Откуда я знаю, это вы у него спросите.

Николай Пахомов. Да с сослуживцами получку праздновали. Где? В ресторане. В каком? Ну, в этом, как его, на улице Горького, в «Метрополе». Или в «Арарате», не помню я. Кто был еще? Я же говорю, сослуживцы, фамилий не помню, работа у нас большая, в коридоре встречаешься, а как звать — не знаешь. Да мы туда ненадолго заскочили, пивка выпить — ну и по двести пятьдесят. Сидели час, не больше, или даже полчаса. Не получается? Как то есть не получается? Вышел я с работы в четыре? В четыре. Домой пришел в пять? В пять. Да, не получается. Ну, честно скажу: пили мы прямо на службе. Пронесли через проходную пиво, один там спирту принес, так и получилось. Да нет, не надо выяснять, ребят подведу. Меня? В убийстве? Да бросьте вы, спал я, жена подтвердит.

Мы предложили ему подумать, он думал час, добросовестно думал, и вот что мы услышали.

Николай Пахомов. Просьба у меня одна: жене дословно не передавайте, у нее другая версия, а мне ведь с ней, а не с вами жить. Она у меня золотая, ждала меня, как порядочного, и слова не сказала. В четвертом часу утра я домой пришел. В 3.20 или 3.25, часы у меня неточные. Звонить не стал, все равно дверь на палке, я этого змея Кузьмича знаю. Уж если бы душить, так я бы его в первую очередь прикончил. Ребят этих он, наверно, впустил, больше некому. Каких ребят? Да не знаю я, жена болтает. Ну, в общем, пришел — и стою. Ключ в руках, а не войдешь, как не к себе домой явился. Хотел до утра так простоять, а там прикинуться пьяным — и, глядишь, обойдется. Вообще-то, я трезвый был. К одной знакомой ездил, а она меня не пустила. То ли не одна была, то ли еще что. В общем, стерва. Да разве она подтвердит, рада будет мне свинью подложить. До сих пор злится, что я Лидку, а не ее взял. Я к ней и так, и в окно стучал — не открыла. Хозяева слышали, наверно, у них можно спросить. Ругался я там, должны были слышать. Ну, не пустила — не надо, повернулся я и пошел. Дошел до ворот, сел на скамеечку и сижу. Окурки там мои лежат, наверно, если дворничиха не подмела. Зачем сидел? Да откуда я знаю. Так… думал, ждал. Часов до двенадцати меня там многие видели. Знакомые даже были, прикуривали, поговорить подсаживались. Я всех их вам на отдельном листке перепишу. Но это все до двенадцати, а ночью, конечно, пусто было. До двух часов я не досидел, обидно стало, встал и пошел домой пешим ходом. Такси? Да дороговато, зарплату надо было в целости жене отдать, а то вообще крышка. Ну вот и все. Шел, шел я — и пришел, 3.20 или 3.25 было. Пол-Москвы пешком протопал. Жене прошу все это не передавать, а то уж очень обидно.

Лида Пахомова. Да не хотела я, чтоб соседи узнали, а то бы я ему тут же ночью в коридоре устроила. Наутро он чуть свет убежал, ну, думаю, ничего, вернешься. А вечером вся эта каша заварилась, тая с рук ему и сошло. Он до сих пор еще ненаказанный ходит. Вы уж простите меня, что я вам дело путала, только и так и так ничего сказать не могу. Ждала я его, всю ночь не смыкала глаз. Душа болела: лежит, думаю, где-нибудь в канаве в одном нижнем белье. Да бог с ней, с получкой, хоть голый бы домой пришел. А он стоит за дверью, курит, и что обидно — ни в одном глазу, трезвенький. Он вам не говорил, где шатался? И мне не сказал. Такая меня обида взяла: ну, хоть убей его тут на площадке. И было бы у вас сразу два расследования. Как догадалась, что он? Да говорю вам, всю ночь не спала, то задремлю, то вскакиваю, как сумасшедшая: звонил? не звонил? Как спать разошлись все жильцы, и я прилегла одетая. Тут в сон меня стало клонить, смотрю — а уже два без пяти. Тут, говорят, Андрей приходил, с покойницей ругался, а я все это проспала. Входи — и режь меня, как курицу. Нет, думаю, надо пойти и выдернуть палку. Вдруг явится пьяный, начнет дверь с петель снимать. Пьяному ему все нипочем. И — как провалилась. Часов около трех екнуло у меня сердце, так душно стало, тяжело. Ну, думаю, не пришел еще — плохо дело. Взяла часы, будильник, поставила себе на грудь и лежу, время считаю. А руки-ноги как мертвые. Теперь-то я знаете что думаю? Они мне, наверно, в замочную скважину курнули чего-нибудь такого. Рассказывала мне одна, есть у них такие папироски. Не знаю, как и что, но очень мне тяжело было. Три десять, три пятнадцать… дай, думаю, схожу посмотрю: не лежит ли на лестнице весь заблеванный. С ним это случалось: до дому шаг один, а он падает, с лестницы катится и спит внизу, как мертвец. А то этажи спутает. Господи, и за что на меня крест такой! Хоть в церковь иди и молись: всем весело, всем смешно. Ах, пьяненький, ах, чудачит. А мне его чудачества в десять лет жизни обошлись. Смотрите: похоже, что нет тридцати? Да сорок дашь — не ошибешься. Ну ладно, иду в коридор, темнота. Знай я тогда, что она тут, за дверью, лежит, — нипочем бы не вышла. И ради Коли не вышла бы. Пусть спит, подлец, на лестнице, как бездомная собака. Иду по коридору босиком, по стенке руками шарю… и все мне теперь кажется, что я его видела. Стоит мне навстречу, лицо платком завязано… Хотите — верьте, хотите — нет. Я и сама себе не верю. К двери подхожу к нашей общей, ухо приложила — стоит, паразит, стоит, не валяется, и сигаретку курит. Кто? Николай мой, кто же еще, я его дыхание знаю, он носом присвистывает, когда курит. Тихонечко палку я эту выставила, дверь отомкнула — вошел, не замешкался. Как ждал, что открою. Ну что, говорю? Ничего. И по коридору пошел, не оглядываясь. Вот так мой благоверный домой заявился. Я очень прошу меня простить.

Николай Пахомов. Сколько я там на лестнице простоял? Да пять минут, не больше. Сигареты не успел докурить. Вдруг дверь открывается, и меня за рукав кто-то тащит. Смотрю — Лидка моя. Обрадовался еще: домой наконец попал. Не знал еще, что квартира наша меченая. В 3.30 это было, я так полагаю. А подтвердить? Да никто не может, опять же одна жена. Конечно, вы думаете, что она теперь все подтверждать будет. Но это чистая правда. Да знаю я, что не доказательство. Уж если не везет, так не везет. На улице никто не попался, на лестнице никто. Там парочка на площадке выше этажом шуршала. Бывало, спугнешь ее или закурить попросишь… А в ту ночь мне не до того было. Да все одна и та же девчонка, шустрая такая. То с одним, то с другим кукует. Нет, не из нашего дома, по-моему, она из дома напротив. В общем, здешняя, я ее часто на улице вижу. Вот облюбовала наш четвертый этаж: видно, свой подъезд не нравится или не хочет близко к своему дому подводить. Раза три я ее здесь заставал, и все с разными. Дерзкая такая, за словом в карман не лезет. Но в этот раз, как нарочно, я на ту площадку не заглядывал. Она бы подтвердила, разговорчивая такая девчоночка. А дверь Лида за собой опять задвинула — наверно, мне назло. Я утром матерился, когда открывал.

Проверить показания Пахомова оказалось намного проще, чем он предполагал. Нам не пришлось искать окурки под скамейкой у ворот его «знакомой». Мы попросили его показать на плане Москвы, по каким улицам он «топал», и постовые милиционеры подтвердили его показания: не так уж сложно заметить одинокого прохожего, который бредет через всю Москву и разговаривает сам с собой в три часа ночи. Это новое алиби было, конечно, куда более стопроцентным, чем прежнее.

Нас очень заинтересовало сообщение о «шустрой девчонке», которая, по выражению Пахомова, «куковала» в ту ночь у лестничного окна. Но, видимо, жила она не по соседству, как предполагал Пахомов, и после ночи с 26 на 27 мая в этих местах не появлялась. Возможно, слух об убийстве ее спугнул. Однако один из ее кавалеров оказался «тутошним жителем». Николай Пахомов совершенно случайно встретился с ним в магазине и, проявив завидную настойчивость, привел его к нам. Собственно говоря, мы надеялись найти эту девчонку и сами, полагая, что она только сменила место, но привычкам своим не изменила. Наши сотрудники потревожили немало парочек в этом районе, и рано или поздно мы должны были на нее набрести. Показания «шустрой девчонки» могли помочь нам уточнить некоторые детали. Счастливый случай только ускорил процесс.

«Шустрая девчонка», нимало не смущаясь, призналась, что бывала в этих местах с одним знакомым. Забегала и «попрощаться» (так она выразилась) в первый подъезд дома № 31. Поднималась, как правило, на третий этаж. Николая Пахомова она вспомнила без труда. И с такой же легкостью сообщила, что 26 мая (а точнее, в ночь на 27-е) «прощалась» здесь, на этаже, часов этак до четырех. Дверь квартиры № 24 была ей видна отлично, потому что она стояла спиной к стене. Но сквозь сетку лифта, так что ее снизу разглядеть было невозможно. Разве что огонек сигареты. Но в тот вечер они не курили, потому что сигареты кончились. На другой-то вечер она узнала, что как раз в этом подъезде что-то произошло. И охота здесь «прощаться» у нее пропала. Что же касается площадки второго этажа, то она может гарантировать, что между часом и четырьмя никто из квартир не выходил, и двери там не открывались. После четырех она ручаться не станет, потому что не помнит точно, когда ушла: то ли в четыре, то ли в половине пятого. Но до этого времени в подъезде было совершенно безлюдно. Отчего она с такой уверенностью говорит? Оттого, что люди разные бывают. Некоторые не любят, когда у них на площадке торчат: побаиваются или завидуют. Вот и приходится озираться.

Особых оснований доверять показаниям «шустрой девчонки» у нас не было: надо полагать, она «куковала» возле лестничного окна не для того, чтобы наблюдать за дверью квартиры № 24. И все же она была единственным человеком, который мог видеть «чужого», выходившего из квартиры в ночь с 26 на 27 мая. Мог, но не видел. От этого факта отмахиваться было нельзя.

Но мы вернулись на исходные позиции: из двух оставшихся под подозрением жильцов один (Гера Полуянов) настаивал на том, что совершить преступление мог только «чужой», другой же (Илья Кузьмич) категорически утверждал, что «чужой» проникнуть в квартиру никак не мог: до 0.45 ему просто негде было бы спрятаться и выждать, когда все улягутся, а после 0.45 общая дверь была заложена на стальную палку. Позиция Ильи Кузьмича, несомненно, была более убедительной: Лидия Пахомова и Андрей Карнаухов в своих показаниях сходились на том, что Илья Кузьмич закладывал дверь на палку, хотя ничто не мешало ему «забыть» это сделать. На чем же тогда основывается уверенность Полуянова, что старик «оплошал»?

Гера Полуянов. Ну, видите ли, в моем положении трудно на чем-то настаивать: даже если бы я вспомнил, в котором часу просыпался, проблемы это все равно не решало бы. Не в моем характере, проснувшись среди ночи, бродить по квартире и выяснять, все ли двери надежно заперты. Одно из двух: либо Илья Кузьмич запамятовал, либо… с другой стороны, не он же убил! Если бы он — наверно, на палке на этой так не настаивал бы. Конечно, можно допустить, что он нам с Николаем вредит. Но и себе самому вредит, неужели он этого не понимает?

Мы обратились к Илье Кузьмичу с аналогичным вопросом: на чем основана его уверенность, что дверь была заложена с часу ночи (точнее, с 0.45) до самого утра? Не поднимался ли он ночью по какой-либо надобности?

Ответ был таков.

Тихонов. Возможно, вполне возможно, гарантировать не стану, но как-то выскочило из памяти, забыл. Бывает, столько раз за ночь поднимешься — то свет погасить, то к телефону, то дверь открыть, то дверь закрыть, то, извините, в туалете воду слить — голова кругом. Я как швейцар, вот только чаевых. мне не платят. Возможно, встал по нужде, увидел, что дверь в порядке, и успокоился. Что? В темноте не видно? Так, может быть, и свет у них горел, они же все люди занятые. Встал по малой нужде — не записывать же такую вещь на бумажке, — вышел в коридор, свет горит, дверь на запоре, вот и запомнилось. Не знаю, что вы голову ломаете: я дверь закладывал, а там уж дело не мое. Либо Герка дружка своего выпустил, либо Николай — такого же, как он, забулдыгу и пьяницу. Ко мне если и приходят раз в год — все люди приличные, по ночам в коридоре не шастают. Кто? Ну, родственники, знакомые, из других городов приезжают. Ночевать? А, вот вы к чему клоните. Доложил, наверно, кто-нибудь, что постояльцев на ночь принимаю. Петляют, выкручиваются, теперь от них любого наговора жди. Я же один, а у них алиби. Как змея, которой на хвост наступили: сапог будет грызть, штанину кусать, пока вся ядом не изойдет. Нет, уважаемые, Илья Кузьмич к себе с улицы не пустит, не такой Илья Кузьмич человек. Жизнь меня научила быть начеку. И совесть у меня спокойна: хоть среди ночи подымите, скажу — нет, не причастен.

Гипотеза «квартиранта» до сих пор нами не рассматривалась — по причине, о которой будет сказано ниже. Вкратце эта гипотеза (возникшая независимо от оговорки Тихонова) сводится к следующему: по своему социальному и материальному положению Илья Кузьмич принадлежит к тем людям, которые временами подрабатывают на постояльцах. Гостиниц в Москве пока еще не хватает, сезон уже начался, и у любого вокзала при известном старании можно найти доброго старика или старушку, предлагающих ночлег. Эти люди эксплуатируют общественную потребность, и, пока есть потребность, клиентов они будут себе находить. Правда, Илья Кузьмич разборчив, первого встречного с улицы он к себе не пустит. Но мы не просили его об этом говорить: он сам счел нужным заметить. Почему бы не предположить, что он отыскал себе квартиранта и на эту роковую для Людмилы Ивановны ночь? Да, он разборчив, он ищет себе постояльца интеллигентного, положительного: к подобным людям, как мы могли уже убедиться на случае с Андреем Карнауховым, Тихонов питает слабость. Почему? Положительному человеку можно довериться, с ним есть о чем поговорить на равных, если он не очень расположен спать. Коммунальная квартира — не такая уж помеха: расположение комнат удобное, напротив входной двери, насчет соседей клиента можно просто предупредить. Мол, люди они скандальные, непорядочные, не нам чета, показываться им на глаза не следует. А квартирант мог сказаться мелким квартирным жуликом, искавшим мелкой поживы. Ведь люди, предлагающие ночлег, как правило, не обладают большим состоянием. Преступная логика проста: есть спрос, и спрос этот исходит от одиноких немолодых людей, с которыми нетрудно справиться, — пусть будет и предложение. Дорожная одежда, желательно с легким налетом провинциальности, командировочный чемоданчик, растерянный ищущий вид, просящие интонации — и место у дверей неприступной гостиницы или в зале ожидания вокзала. Илья Кузьмич разговорчив, он жаждет общения с людьми бывалыми и равными, в своей квартире он не находит ровни. По-своему он добр, положительный интеллигентный человек типа Андрея Карнаухова может рассчитывать на его сочувствие, а если за сочувствие еще и платят — чего же лучше? В своей неискушенности Илья Кузьмич и не предполагает, что за порядочной внешностью может скрываться человек не очень положительный, а то и попросту негодяй. Илья Кузьмич не поверит, если мы скажем, что Карнаухов, спасая себя, походя оклеветал его самого. Для него Андрей — человек надежный, проверенный. Таким же надежным мог показаться ему и его случайный квартирант. Вот почему Илья Кузьмич вел себя не как сообщник: он и не был сообщником. Он убежден был (а может быть, убежден и до сих пор), что квартирант его абсолютно непричастен, что все это случайное совпадение, что преступление дело рук или Кольки Пахомова, или Герки. Это ненадежные, непорядочные, непроверенные люди. Он ищет себе проверенных — и вот нашел. Нашел убийцу. Точнее, проходимца, который пошел на убийство, сочтя, что так будет вернее.

Все это, повторяем, одна из рабочих гипотез. Но у гипотез есть своя скрытая и очень опасная для нашего дела логика: приняв одну из них за рабочую, мы совершаем некоторое насилие над собой и заставляем себя забыть о ее первоначальной ущербности (поскольку всякая гипотеза ущербна — иначе это уже не гипотеза), в дальнейшем же след этого насилия в сознании может полностью стереться.

Таким насилием над собой в данном случае является необходимость принять на веру, что убийца Людмилы Ивановны был человеком случайным. Для детективного романа, где, по идее, должна торжествовать закономерность, случайный убийца, появившийся где-то на последней странице, — признак умственного бессилия автора, что у читателя вызывает совершенно справедливое разочарование. В реальной же практике мы сталкиваемся с таким оборотом расследования довольно часто. И все же внутренним сопротивлением гипотезе о мелком квартирном жулике, решившемся на убийство, нельзя пренебрегать.

Попробуем разобраться, что нам мешало пойти на поводу у гипотезы о случайном постояльце.

Классическое, ставшее уже общепризнанным представление о крайней редкости перехода преступника из одной категории в другую — даже ввиду внезапно открывшихся широких возможностей, осуществление которых, однако, лежит за пределами «компетенции» данного типа. Мелкий квартирный жулик должен действовать как мелкий квартирный жулик (а постоялец Ильи Кузьмича, если он был случайным, не мог быть ничем иным, как только мелким квартирным жуликом): преступная психика крайне консервативна, и вся ее приспособляемость, нередко поразительная, лежит в пределах заданного стереотипа. Отсюда — «почерк» как надежная, хотя и не абсолютная, улика.

В том случае, если «постоялец» действовал в рамках своего стереотипа (то есть пошел на привычную мелкую квартирную кражу, которая лишь случайно привела к убийству), недостоверным кажется изменение его планов в такой неясной ситуации. Поставив целью обокрасть хозяина, «постоялец» имеет возможность заранее изучить обстановку, дверные запоры, характер своей жертвы и лишний раз удостовериться, что «хозяин» не побежит в милицию с жалобой фактически на самого себя. Переключившись же на Гиндину, преступник обрекал себя на действия вслепую и без всяких гарантий. Словесного побуждения, которое мог сделать разговорчивый старик, для такого риска маловато. Специфика преступной профессии «постояльца» именно в том и состоит, что он имеет возможность предварительно прикинуть на глазок благосостояние своей жертвы.

Итак, случайность фигуры «квартиранта» вызывала у нас сомнение. И это мешало нам до сих пор рассматривать гипотезу «квартиранта» всерьез, хотя эта гипотеза была хороша уже тем, что начисто снимала проблему пресловутой стальной палки: приняв у себя постояльца, Илья, Кузьмич должен был (именно должен был) заложить дверь на палку и доказать тем самым, что все в квартире свои и никаких посторонних не ожидается. Оговорка Ильи Кузьмича заставила нас заняться этой гипотезой вплотную.

В конце концов, фигура постояльца могла и не быть случайной: но в этом случае не Тихонов искал постояльца, а постоялец его искал.

Мы не стали торопить события: Илья Кузьмич сам натолкнул нас на мысль о «квартиранте» (боясь, очевидно, что его вынудят в этом признаться) и теперь, по логике характера, если ему было что рассказать, должен был сам к нам прийти.

Так оно и случилось. Буквально на следующий день Илья Кузьмич изъявил желание внести в свои показания добровольные коррективы.

Илья Кузьмич Тихонов. Мне скоро семьдесят. Судите, казните — ничего не боюсь. Виновен — значит, виновен. Да, был у меня приезжий, пожалел я человека, приютил. Не говорил — потому что полагал, что к делу это касательства не имеет. Гуляючи, мимо метро проходил, вижу — человек на меня глядит, и лицо у него беспокойное. Саквояжик в руках, да… и одет по-приезжему. Вам, наверно, все уши прожужжали, что Тихонов такими делами промышляет, только я решительно подобную клевету отметаю и прошу занести это в протокол. Бывает, что кого и пущу, и не вижу в этом ничего противозаконного. Не на улице же ночевать человеку! Ну, спросил он меня, как проехать к ближайшей гостинице. Объяснил я ему, а потом говорю: «Номер вряд ли найдете, лучше частным порядком устроиться. Знакомых-то нету в Москве?» — «Нету, — отвечает, — если вас не считать». Постояли, посмеялись. Предложил я ему, «Что ж, — говорит, — это выход. До утра перебьюсь, а там будет видно». Про клопов еще спросил. Знал бы я, какой оборот дело примет, разве стал бы связываться? В квартиру вошли не таясь, Людмилу Ивановну в коридоре видели. Ну да, конечно, теперь она для вас не авторитет. Ничего он про нее не расспрашивал и вообще соседями не интересовался. Лег под одеяло, накрылся с головой и заснул как убитый. Ну а я — сами знаете, какой у стариков сон. То один глаз задергается, то другой застучит, то в боку заколет, то спину заломит, так всю ночь, бывает, и кувыркаешься. Нет, во сне он не храпел, человек деликатный. Тихо спал, как сурок, и на том же боку проснулся. Так бандиты не спят, вы уж меня извините. В половине восьмого я его разбудил, он еще побрился электрической бритвой, в ванную сходил, все как полагается. Попрощался со мной за руку и уехал в министерство по делам, больше мы и не виделись. Внешность — пожалуйста, хоть до нижнего белья могу описать. Он как пришел — сразу спать попросился. Я ему чистые простыни постелил, и он как лег, так до утра и не просыпался. Не просыпался, говорю я вам, и сколько вы меня ни допрашивайте — не просыпался, и все. Я, слава богу, из ума не выжил, понимаю, к чему дело идет. Ну как же: все у меня записано. Паспорт он мне свой показал, я оттуда данные переписал у него на глазах, он еще похвалил меня за осторожность. «Правильно, — говорит, — Илья Кузьмич, людям незнакомым доверять особо не следует». Вы его в два счета разыскать можете. Зовут Сергей Сергеич, фамилия Пастухов, год рождения 1915-й, прописан постоянно в городе Кургане. И не путайте вы в это дело приличного человека. Я вам говорю: либо Герка, либо Колька, а уж мою-то непричастность Сергей Сергеич докажет. Не хотел я беспокоить человека, да, видно, придется. Что, я, уголовников не видал? Насмотрелся, слава богу. И глаза у них волчьи, и повадки звериные…

Гражданин Пастухов Сергей Сергеевич (1915 года рождения) никаким образом не мог подтвердить алиби Ильи Кузьмича, поскольку лиц с такими данными в городе Кургане не значилось. Заодно выяснилось, что паспорт этой серии и с этим номером нигде и никогда никакому Пастухову не выдавался.

Надо отдать должное Илье Кузьмичу: память у него оказалась изрядная. При его живейшем участии наши специалисты составили убедительный фотопортрет «постояльца». Пожилой худощавый мужчина лет пятидесяти пяти, рост средний, глаза светло-серые, с набрякшими веками, волосы коротко подстриженные, густые, «тоже серые», с мелкой частой сединой. Лицо продолговатое, даже длинное, «интеллигентное», бледное. Длиннозуб, горбонос, усов и бороды не имеет. Брови густые, взгляд быстрый, острый, голос тихий, пришепетывает. Серый костюм, довольно дорогой, плащ цвета беж, коричневая летняя шляпа. Чемоданчик на «молнии», под змеиную кожу. Ботинки черные, слегка потрепанные. Короче, вполне приличный человек.

Тихонов. Ну, что я вам буду теперь говорить? Бесполезно это все, как я понимаю. Я вам одно, а вы свою линию клоните. Вот и выходит, будто я вас в заблуждение ввожу. Не знаю, не верю, не укладывается в голове, хоть убейте. Однофамильца надо искать. Пастухов — фамилия частая. Не мог он такого ничего совершить. Да вы сами посудите: придуши он меня — и три дня не хватились бы. А взять что с меня, что с Людмилы Ивановны— нечего. Разговорчивый такой, начитанный. О политике много знает. Мы в метро с ним беседовали.

Переубедить Илью Кузьмича было трудно, да мы такой цели и не преследовали. Довольно и того, что мы выяснили: в час преступления в квартире находился посторонний человек, да еще с фальшивым паспортом. И этого человека никто, кроме Тихонова, не видел. Вопрос о том, видела ли «постояльца» Людмила Ивановна, мы оставили пока без рассмотрения. Возможно, Тихонов убежденно лжесвидетельствовал: ему хотелось лишний раз показать, что «Пастухов» не имеет никакого отношения к Гиндиной. В своей последней беседе с дочерью Людмила Ивановна ни словом не обмолвилась о присутствии в квартире постороннего. Впрочем, это еще не доказывает, что Илья Кузьмич лжет: если Гиндина знала о том, что Тихонов берет постояльцев, этот факт мог показаться ей заурядным- Если же не знала — тем более не могла предполагать, что незнакомец, встреченный ею в коридоре, останется у Тихонова до позднего вечера. (Пахомовы о постояльцах определенно не знали.) Илья Кузьмич откровенно рассчитывал на то, что ни подтверждения, ни опровержения мы от Людмилы Ивановны уже не получим. Но независимо от этого у нас были основания предполагать, что «постоялец» имеет самое непосредственное отношение к преступлению. Нам представлялось маловероятным, чтобы в одной квартире в час убийства оказалось сразу два преступника: один — убийца, другой — случайный постоялец, назвавшийся чужим именем. Гипотеза «однофамильца» имела смысл только для Ильи Кузьмича: ему теперь, собственно, ничего и не оставалось, как настаивать на невиновности, своего постояльца.

Но возникал вопрос: не слишком ли много знал «Пастухов»? Он должен был знать, во-первых, о том, что Илья Кузьмич берет постояльцев, во-вторых — о привычке Людмилы Ивановны принимать на ночь снотворное, и в-третьих — он должен был отлично ориентироваться в квартире № 24. Что касается тайника, то при известной сноровке его было нетрудно найти: устраивая свой тайник, особой изобретательности Людмила Ивановна не проявила.

Положим, о постояльцах Ильи Кузьмича «Пастухов» мог узнать от жильцов дома № 31: по словам Ильи Кузьмича, вся Малая Суджинская только и судачила, что о его постояльцах. Возможно, это и побудило Тихонова пойти на признание: разницу между прямым и косвенным соучастием он хоть и смутно, но все же улавливал. Соседям по квартире, правда, гипотеза «квартиранта» не приходила и в голову. Супруги Карнауховы также, по-видимому, не догадывались об этом маленьком «бизнесе» Тихонова. Но часто случается, что наши тайные тайны известны всему свету, кроме самых близких людей, от которых мы особенно ревниво эти тайны оберегаем.

Снотворное Людмиле Ивановне доставала и приносила дочь. При этом она пользовалась скромными услугами ближайшей аптеки (Малая Суджинская, 27), где у нее была знакомая в отделе готовых форм. Последнюю неделю Людмила Ивановна хворала, но до этого частенько обращалась за снотворным и сама. Лже-Пастухов мог проследить за дочерью либо за самой Гиндиной: секрета они из этого не делали.

Что же касается знания планировки квартиры, то, если лже-Пастухов здесь ни разу не появлялся (а это нам еще предстояло выяснить), он мог получить необходимую информацию от многих людей, которые здесь жили либо бывали. В том числе и от Николая Семеновича Гиндина: с 1946 года планировка квартиры совершенно не изменилась.

Естественно, первым нашим предположением было то, что «постоялец» и Гиндин — это одно и то же лицо. Илья Кузьмич никогда не встречался с Гиндиным: он въехал в квартиру № 24 через семь лет после того, как Гиндин пропал. Вообще, из старых соседей Гиндина в квартире никого не осталось: они разъехались по разным районам Москвы. Пахомовы и Полуяновы также не знали Гиндина в лицо и, скорее всего, не видели и его фотографий. Илья Кузьмич мог, конечно, знать Гиндина по фотографиям почти тридцатилетней давности, но за такой долгий срок люди порой меняются до неузнаваемости.

Портрет «постояльца», составленный по описанию Ильи Кузьмича, был показан всем остальным жильцам квартиры № 24 (за исключением трехлетнего Васи Пахомова), и они единодушно заявили, что никогда этого человека не видели. Галина и Андрей Карнауховы дали аналогичный ответ, однако у нас создалось впечатление, что Галине это стоило некоторого усилия. Мы попросили ее присмотреться получше, поскольку не исключено, что этот человек причастен к убийству, и категорическое «нет!» Галины нас совершенно не убедило. Когда же мы спросили, не сохранилась ли у нее хоть одна фотография отца, Галина растерянно ответила, что у нее фотографий отца не было никогда, но вот у матери в старых бумагах они, возможно, остались. Мы в этом не сомневались нисколько, равно как и в том, что о сходстве пожилого «постояльца» с молодым Гиндиным Галина сразу подумала. Андрей Карнаухов был очень обеспокоен таким поворотом дела, и, когда мы предъявили обе фотографии, в резкой форме сказал, что разницы в тридцать лет между этими лицами он не видит. Действительно, «постоялец» выглядел скорее на сорок, чем на шестьдесят, но это, возможно, было связано с особенностями видения Ильи Кузьмича Тихонова, который, как и многие пожилые люди, не замечал на лицах своих сверстников признаков старости.

Нам было понятно беспокойство Андрея Карнаухова: появление нового родственника в таком невыгодном контексте, да еще в столь ответственный период его жизни, было ему не с руки. Гораздо больше нас занимала реакция Галины, которая решительно, но без всяких мотиваций отвергала предположение о причастности отца к гибели ее матери. «Но это же нелепо! Нелепо, поймите! Ради чего? Я не пытаюсь его защищать, но должен же быть какой-то смысл!»

О смысле, разумеется, можно было только догадываться. Общесоюзный розыск не дал пока никаких результатов — в том отношении, что нынешнее местопребывание гражданина Гиндина Н. С. нам было по-прежнему неизвестно. В течение многих лет Гиндину удавалось скрываться, но, может быть, его беспокоили какие-нибудь документы, бумаги, оставшиеся у жены?

Галина Карнаухова. Не думаю, чтоб его волновали какие-то там бумаги. Он где-то хорошо окопался и чувствует себя в полной безопасности. Понял, что жизнь на исходе, и начал подумывать о душе. Я понимаю ваше возмущение: раньше я говорила вам, что не имею ни малейшего понятия, жив он или умер. Так вот он жив. Я говорила неправду. Андрей так хотел, да и самой мне казалось, что это несущественно. Года три назад, а может, четыре, в общем, после того уже, как я за Андрея вышла, приезжал наш папочка в Москву. Маму на улице встретил, она его еле узнала. Опустился, обрюзг, совсем развалина. Денег обещал прислать. Не знаю, не знаю… Мне такие деньги, во всяком случае, не нужны. Не знаю, есть на них кровь или нет, но грязи на них достаточно. Мама так не считала, она говорила, что мне эти деньги пригодятся… для достижения независимости. Но не дождалась… Теперь вы понимаете, почему я с такой уверенностью говорю: отец здесь ни при чем, не стал бы он выжидать столько лет. Я тогда в милицию пойти хотела, но мама мне не позволила. Очень она надеялась, что отец станет помогать, присылать понемногу. И ни с кем мы об этом не разговаривали: хвастаться то особенно нечем. По телефону? Да нет, что вы! Мама по телефону вообще очень осторожно говорила. Нет, не получила она от него ни копейки. Получила бы — я бы первая об этом узнала. Что я ей советовала сделать с этими деньгами? В банк отнести, на детдом пожертвовать. Или просто выкинуть в урну. Почтовый ящик? Может быть, она для этого его завела… Да, да, вы правы, как раз после этого случая.

И как мне это в голову не пришло: перевод-то он послать не может, боится. В последний вечер? Постойте, кажется, был об этом разговор, но какой-то необязательный, обычный. Две-три фразы: «А если деньги отец пришлет?» Мама это часто повторяла. Ну я отчитала ее, как обычно, и больше мы на эту тему не разговаривали. Подслушал кто-нибудь? Да нет, не то. Мы о других деньгах с ней повздорили: я двадцать рублей ей подбросила, а она их хотела вернуть. «Андрей заругает». Мама его скупым ужасно считала, не знаю уж почему: Андрей в этом смысле очень простой. Нет, нет, не получала она от него денег. С Герой Полуяновым, правда, у меня был как-то шуточный разговор: наследства, говорю, ожидаем. Но он значения этой шутке не придал: по-моему, даже и не понял. Нет, деньги здесь не причина.

Полуянов. Ну, как же, помню этот разговор. Числа 19-го было, а может, 20-го. В общем, не больше недели. И опять же в первом часу ночи. Тут сложность какая? Мне надо, чтобы мать улеглась, а Галине — чтоб ее супруг заснул, их обоих эти наши разговоры нервируют. Ну и Людмиле Ивановне тоже необязательно было слушать, о чем мы с Галкой говорим. В тот раз Галина все надо мной посмеивалась: «Вот перееду к маме с Аленкой, и будем десять раз на дню в коридоре встречаться. Заспанную меня увидишь, в халате драном, в тапочках, при бигудях. И сразу интерес ко мне потеряешь. А то по телефону тебе кажется, что ты все с молодой говоришь». Я ее спрашиваю: «А жить на что будете?» И тут она мне отвечает: «Да мы наследства ждем». — «Большое хоть наследство?» — «До старости хватит». — «Ну, поздравляю, — это я ей говорю. — А кто скончался-то, царство ему небесное?» И тут, слышу, Галка что-то смешалась. «Это я так, шучу». — «Отец, что ли?» — спрашиваю. «Да нет, — говорит, — он нас всех переживет». Я из чего сделал вывод, что Николай Семенович мог объявиться? Из этого самого разговора. Намекнуть-то я вам намекнул, но вы не заинтересовались. Ну, думаю, и ладно: рано иди поздно всплывет. Да нет, во время этого разговора никого в коридоре не было. Илья Кузьмич, конечно, под дверью стоял: он моей личной жизнью интересуется. Ну и выжидал, когда я уйду, чтобы дверь заложить на свою палку. Все же вы поимейте в виду, что он далеко не регулярно ее закладывает: бывает, обозлится на меня, демонстративно свет в прихожей, погасит и закрывается в своей комнате. «Я вам не нанимался, сами за собой последите». Несокрушимый старик. Свои привычки он в ранг закона возвел, все окружающие ему, наверно, ненормальными кажутся, отклоненцами. А что, наследство все-таки было? Да, да, я понимаю: вопросы не я задаю. Просто очень уж любопытно. И никому я содержания этого разговора не передавал, даже матери. Галка до сих пор твердит: «Деньги здесь не причина».

«Деньги здесь не причина» — это шло, конечно, от Андрея Карнаухова. Это он убеждал жену, что никаких денег не было и что заикаться о них не следует. Но, с другой стороны, если Людмила Ивановна и получила от Гиндина «наследство», то Гиндин приходил, конечно, не за деньгами. Возможно, деньги, о которых идет речь, были чем-то вроде аванса, а для того, чтобы получить остальные, Людмила Ивановна должна была предпринять какой-то шаг, но не предприняла, промедлила и поплатилась за это жизнью. В этом случае Гиндин, забрав то, за чем он пришел, мог захватить с собой и «аванс» — из жадности, из осторожности, это уже не столь важно.

Специалисты, однако, отказались отождествить «постояльца» с молодым Гиндиным: форма черепа и склад ушей на портрете лже-Пастухова показались им «неочевидными». Помощь Ильи Кузьмича нам также ничего не дала: рассматривая довоенные снимки Гиндина (среди фотографий других людей), он то находил что-то общее, то отрицал всякое сходство. По-видимому, Тихонов исчерпал себя в первом портрете: дальнейшие эксперименты его только запутывали. Кстати, когда мы выложили перед ним два любительских снимка Гиндина, найденные нами в бумагах Людмилы Ивановны, Илья Кузьмич вознегодовал: он отлично помнил эти фотографии, Людмила Ивановна ему их показывала, и наши попытки напрямую сопоставить Гиндина с «постояльцем» натолкнулись на его ожесточенное сопротивление. «Не совсем уж я выжил из ума, я бы этого подлеца узнал из тысячи». Увы, Илья Кузьмич переоценивал свои возможности: он не сумел опознать Гиндина даже на тех групповых снимках, где сходство было неоспоримым. Так что вопрос о тождестве Гиндина и лже-Пастухова оставался открытым.

Открытым оставался и вопрос о времени отбытия лже-Пастухова. В частности, Илья Кузьмич Тихонов утверждал, что «постоялец» покинул квартиру в восемь часов утра. Такое хладнокровие представлялось нам невероятным: если лже-Пастухов совершил преступление, сомнительно, чтобы он стал шесть часов выжидать буквально в нескольких шагах от своей жертвы с единственной целью — не возбудить подозрений у своего хозяина. Убийца должен был воспользоваться любым предлогом, чтобы как можно скорее покинуть квартиру: у него не было никаких гарантий, что о его преступлении не станет известно до утра. Конечно, показания Тихонова были, мягко говоря, необъективны, но он уже дважды отказывался от своих слов, что же заставляло его упорствовать на этой ненужной лжи? К концепции «порядочного человека» эта новая ложь ничего не добавляла, непричастности «постояльца» не доказывала и в то же время была чревата весьма болезненными для Ильи Кузьмича разоблачениями. Цепляясь за эту ложь (если это была ложь), Тихонов переходил черту, разделяющую прямое и косвенное соучастие, и никаких оправданий для него уже не было.

Поэтому, ознакомив Тихонова с данными соображениями, мы попросили Илью Кузьмича, хорошенько взвесив все обстоятельства, уточнить, в котором часу «постоялец» покинул квартиру. И получили от него новое «добровольное» уточнение.

Тихонов. Ну что я вам буду теперь говорить? Доверился человеку, до последней минуты тянул: все надеялся, что выяснится. Ну что же: хороший урок получил. Поделом мне, старому дураку. Пишите: среди ночи ушел от меня Пастухов… или как его там, вам виднее. Среди ночи проснулся я, а он уже одетый сидит, на меня смотрит. Чемодан, говорит, в камере хранения оставил, в автомате, а номер записывать не стал, на память свою понадеялся. Ну и выскочило из головы: с кем не бывает? А чемодан, говорит, ценный, бумаги там, образцы, в министерстве голову снимут. И так он меня убедил, так разжалобил, что я чуть с ним вместе на вокзал не собрался. «Вернусь, — говорит, — досыпать и чемодан с собой притащу, хоть и здорово тяжелый». И как это меня не стукнуло, что саквояжик свой он у меня не оставил, с собой забрал. На другой-то день, как покойницу нашли, заскребло у меня в душе, заныло. Ох, думаю, нескладно все вышло, нехорошо. Но ведь паспорт он мне свой предъявил, вот что меня убедило! Номер, серию дал записать, проходимец такой. Вот и верь после этого людям! Сейчас я вам поточнее скажу, в котором часу я его выпроводил: в половине третьего, вот так примерно. Своими, можно сказать, руками освободил. А ведь если по совести, не проснись я тогда — и было бы у вас сейчас два покойника. Он ведь так на меня смотрел… прикидывал, судьбу мою решал, как я теперь понимаю.

Новое уточнение Ильи Кузьмича вступило в резкое противоречие с показаниями «шустрой девчонки», о существовании которой Илья Кузьмич, естественно, не подозревал. И мы, забыв на время о «постояльце», вплотную занялись личными делами самого Ильи Кузьмича.

Последние десять дней в Москве стояла на редкость ясная погода, и Тихонов ежедневно с утра отправлялся в Сокольники, а возвращался домой примерно часам к восьми-девяти вечера. Мы попросили Илью Кузьмича рассказать, что именно он делал в Сокольниках на следующий день после событий (то есть 27 мая) и в каком районе парка находился.

Илья Кузьмич. Значит, 27-го. Встал примерно в 6.20, это я вам уже говорил. До 7.00 готовил себе завтрак на кухне. В 7.00 сел завтракать у себя в комнате, в 8.30 спустился за газетами, в 8.45 выехал в Сокольники. Прибыл в 10.00: ехал не спеша. С 10.00 до 10.30 стоял в очереди на выставку: вот у меня билет, завалялся в кармане. С 10.30 до 12.00 ходил по выставке, беседовал с экскурсоводом, он должен бы меня запомнить, я задал ему несколько вопросов и указал на неточности, он принялся со мной спорить. В 12.00 пошел обедать в кафе по правую сторону, если идти от входа. Минут двадцать стоял в очереди, обедал не торопясь. Освободился в 13.30, пошел в глубину парка, там есть такая крытая аллея. Знакомые у меня завелись, такие же старички пенсионеры, поговорили о том, о сем; в 16.00 я дальше пошел, в одном месте там в шахматы играют. Нашел я шахматистов знакомых, посидел, посмотрел, сам сыграл. Всех этих людей я могу вам подыскать, пока погода стоит хорошая. Они там целые дни просиживают. Куда же нам, старикам, еще деваться? На пляж мы не годимся, нечего людям показать. Вот и греемся в Сокольниках, впитываем солнышко, воздухом дышим. Все это дело окончилось для меня в 18.30, сходил попить кефиру. «Вечерочку» поискал, не нашел. Тут самое святое время началось: и не печет, и не холодно. Двигаться-то надо, соли свои разгонять надо? Пошел потихоньку уже в самую глубину, однако на часы посматривал, чтобы не особенно далеко забираться: обратно трудно будет идти. И было это в 19.10. Не больше чем часок походил: ноги устали. Пока до дома ехал — вот вам и 21.00.

Все было названо точно: и кафе, и киоски, и очереди, и знакомые пенсионеры. Все — за исключением пустяка: не в 10.30 Илья Кузьмич пришел на выставку, а около 12.00. Не учел Илья Кузьмич, что по серии билета легко определить время выдачи. И был он на выставке всего четверть часа, причем действительно успел поспорить с экскурсоводом: тот запомнил назойливого посетителя. А в 11.00 Илья Кузьмич был у племянника, живущего в районе Сокольников, и после небольшого колебания племянник выложил нам новенькую сберкнижку Ильи Кузьмича со свежим вкладом — 1500 рублей. Это и было злополучное «наследство» Николая Семеновича Гиндина, за которое его жена заплатила жизнью.

А постоялец? А никакого постояльца не было.

Подслушав телефонный разговор молодых людей о «наследстве» и опасаясь, что оно уплывет к Карнауховым, Илья Кузьмич решил вмешаться в события. Он полагал, что в случае пропажи этой суммы, о размерах которой он мог только догадываться, ни Людмила Ивановна, ни Галина Карнаухова по вполне понятным причинам не станут поднимать лишнего шума. Самым простым способом было выкрасть «наследство» из почтового ящика, который, как сообразил Илья Кузьмич, был для этой цели к двери прибит. Но Людмила Ивановна, располагавшая более точной информацией, сумела его опередить. А вслед за тем она занемогла, перестала выходить из комнаты, и совершить задуманное в ее отсутствие Илья Кузьмич не мог. Илья Кузьмич знал, что Гиндина принимает снотворное, причем достаточно сильное, а замок в ее двери один, да и тот ненадежный. Всему мешала стальная трость, на которую он сам закладывал общую входную дверь. Илья Кузьмич опасался, что, не заложи он дверь на палку в ночь похищения, соседи (и прежде всего Людмила Ивановна) непременно заметят это и истолкуют соответствующим образом. Поэтому он избрал другой путь: дверь была заложена, как обычно, и, следовательно, подозрение на него падать не может, а похищение совершили Колька либо Герка, которые, естественно, ни за что не сознаются.

События, однако, обернулись для него неожиданно. Людмила Ивановна погибла, и избежать огласки было невозможно. Тогда-то он и решил направить следствие по линии «постояльца», которого будут искать, как до сих пор ищут Гиндина. Однако напрямую указывать, что преступление совершил Гиндин, Илья Кузьмич не стал; во-первых, не было гарантии, что поиски Гиндина не увенчаются успехом, а во-вторых, может всплыть на поверхность то обстоятельство, что Людмила Ивановна показывала ему фотографии беглого мужа, и, следовательно, Илья Кузьмич мог его узнать.

До определенного момента Илья Кузьмич решил не выдвигать фигуру «постояльца»: поспешное признание могло показаться неубедительным. И до последней минуты Илья Кузьмич решил настаивать на непричастности «постояльца» — пока наконец ему не докажут, что это нелепо. И это будет лучшим доказательством его собственной непричастности.

Что же касается Андрея Карнаухова, то сваливать на него вину Тихонов счел неразумным. Более того, логичнее было выгораживать Карнаухова даже ценой лжесвидетельства — с тем чтобы последующие «признания» выглядели естественно.

Может создаться впечатление, что Тихонову удалось в течение долгого времени держать нас в заблуждении. Это не так. Мы подробно и добросовестно изложили ход рассуждений, само же расследование заняло немного времени. Единственным затруднением, с которым мы встретились в этом деле, было то, что супруги Карнауховы сочли возможным умолчать о возможной пропаже денег. Это внесло неясность в самый важный вопрос — вопрос о мотиве преступления.

Что же касается самого Н. С. Гиндина, то незадолго до передачи дела Тихонова в суд мы получили сообщение о том, что гражданин Гиндин под чужим именем умер в одной из столичных больниц от злокачественной опухоли мозга.