Помоги проекту - поделись книгой:
Они столпились на бакѣ и жадно всматривались на все болѣе и болѣе приближающiйся островъ. Суровыя, загорѣлыя лица ихъ прояснились, засветились улыбкой. Но, увы, радость ихъ была слишкомъ не продолжительна.
Плаваніе по Сѣверному океану въ высшей степени опасно, между прочимъ потому, что на немъ часто бываютъ туманы. Туманы эти такъ иногда густы и непроницаемы, что въ двухъ шагахъ решительно ничего не видно. Они, если разобрать хорошенько, даже опаснѣе, несравненно опаснѣе самыхъ сильныхъ бурь. Да и не мудрено. Какъ ни великъ вѣтеръ, какъ ни громадны валы, — а все-таки съ ними можно справиться искусному рулевому… Но что можетъ подѣлать этотъ рулевой, если онъ не только не видитъ пути, по которому ѣдетъ, но даже не видитъ и товарищей своихъ на палубѣ — онъ слышитъ только ихъ голоса. Куда направитъ онъ судно? Быть можетъ, вместо того, чтобъ держаться свободнаго отъ льда моря, онъ направить прямо на какую-нибудь ледяную гору, которая и обрушится всей своей тяжестью на бѣдное судно и раздавить его. Однимъ словомъ, въ такое время приходится действовать наудалую, наугадъ, и во всемъ положиться только на Бога. Вотъ потому-то туманы въ Сѣверномъ океанѣ страшны даже и для самыхъ опытныхъ, закаленныхъ въ буряхъ моряковъ: никакая опытность, никакой навыкъ здѣсь ни къ чему не годятся.
И такъ, непродолжительна была радость нашихъ путешественниковъ. Съ ужасомъ замѣтили они, что вдругъ надъ поверхностью моря началъ подниматься легкій туманъ. Сгущаясь все болѣе и болѣе, туманъ этотъ въ какихъ-нибудь полчаса сплошной массой обхватилъ весь океанъ, и сквозь эту массу чуть-чуть проглядывали тусклые солнечные лучи. Недавно миновавшая опасность сменилась новой, еще болѣе страшной.
Теперь Бровину приходилось или плыть наугадъ, или бросить якорь, если только, конечно, позволить это глубина океана. Онъ рѣшился на послѣднее.
— Ну, ребята, — сказалъ онъ, — что будетъ, то будетъ — киньте-ка лотъ!
Лотъ кинули. Оказалось, что глубина была не очень значительная, такъ что позволяла спустить якорь.
Въ одну минуту собрали паруса, зазвенѣла якорная цѣпь, скатываясь съ вала; съ плескомъ упалъ въ море стопудовый якорь — и шкуна остановилась.
Опять пріуныли матросы, опять страшная мысль о гибели заставила тоскою сжаться ихъ сердца…
«Господи! — думали они, — неужели Ты затѣмъ только спасъ насъ, чтобъ опять дать погибнуть… погибнуть недалеко отъ берега… А что, какъ вдругъ гору нанесетъ на насъ ледяную?..»
Смѣлы, отважны поморы, а все-таки мурашки забѣгали у нихъ по спинѣ при такой мысли.
Двое изъ нихъ, очень еще молодые ребята, которымъ въ первый разъ привелось пуститься въ такое дальнее, опасное плаванье, — пріуныли больше другихъ. Они начали роптать на Бровина и приставали къ нему, чтобъ онъ тотчасъ же снялся съ якоря и продолжалъ путь.
— Берегъ рукой подать, — говорили они, — авось доѣдемъ благополучно, а на мѣстѣ хуже стоять. Ну, какъ да льдина вдругъ подойдетъ сзади, либо сбоку… Что тогда будетъ…
Бровинъ, самъ сильно встревоженный, успокоивалъ, насколько могъ, новичковъ.
— Братцы! — говорилъ онъ, — ѣхать теперь впередъ, или на мѣстѣ стоять-все едино… Ъхать — хуже, пожалуй… Вы вотъ не знаете, сколько тамъ льду у береговъ, а камни подводные… Не слыхали про нихъ?
Одинъ изъ ребятъ, Данило, согласился съ Бровинымъ, что точно оно — ѣхать впередъ хуже, а особливо коли камни подводные есть; но другой, Яковъ, стоялъ на своемъ.
— Полно вамъ спорить-то, полно! — говорилъ Бровинъ. — Богу вотъ лучше молитесь. На Него, Батюшку, вся надежда… Вотъ только бы туманъ поразсѣялся…
Но туманъ не только не разсѣивался, но сгущался все болѣе и болѣе.
Вдругъ шкуна получила страшный толчокъ; раздался трескъ.
— Ледъ, ледъ напираетъ! — закричалъ Яковъ. — Господи!.. Василій Семенычъ! что мы тебѣ говорили-то!..
— Багры, скорѣй багры! — скомандовалъ Бровинъ.
— Багры, братцы! — повторилъ за нимъ и Антонъ, который все время стоялъ у мачты и ни на минуту не терялъ присутствія духа.
Всѣ бросились къ баграмъ и навалились на нихъ грудью. Долго работали они, ободряемые Бровинымъ, который самъ помогалъ имъ; но, наконецъ, совершенно усталые, обессиленные, бросили свою безполезную работу. А льду наносило все болѣе и болѣе. Онъ страшно напиралъ на шкуну, и она такъ трещала, что каждую минуту можно было ожидать ея разрушенія.
— Шлюпку, шлюпку спущай! — крикнулъ Бровинъ. — Съ кормы или съ носу!
Всѣ бросились къ шлюпкѣ, и въ одну минуту спустили ее. Но, о ужасъ! вмѣсто всплеска воды послышался глухой стукъ. Ледъ былъ и у кормы! Вытащили шлюпку и спустили ее съ носовой части, — но и тамъ то же самое… Ледъ со всѣхъ сторонъ окружилъ шкуну и сжалъ ее въ желѣзныхъ объятіяхъ. Гибель была неизбѣжна.
Яковъ съ Даниломъ чуть не навзрыдъ плакали, ломали руки. Прочіе, болѣе бывалые, опытные матросы, не кричали, не плакали; они знали, что гибель неминуема, и во всемъ положились на Бога.
— Ну, — рѣшили они, — чему быть, того не миновать! — коли умирать, — такъ умирать ужь…
А умирать-то никому не хотѣлось, конечно. У каждаго изъ нихъ дома было семейство, жена, дѣти. Ихъ жизнь была нужна для другихъ…
Жить бы надо, а тутъ смерть…
«Эхъ, да хоть бы ужь поскорѣй конецъ-то, — думалъ кто-нибудь изъ нихъ, — все бы оно лучше, чѣмъ такъ-то томиться…»
А смерть какъ будто смѣялась надъ несчастными, и минута за минутой отсрочивала свое приближеніе. Страшно трещала шкуна, но не разваливалась. Вдругъ раздался сильный ударъ, трескъ, и затѣмъ изъ трюма цѣлымъ фонтаномъ забила струя воды: острая льдина, какъ буравомъ, просверлила дно. Всѣ бросились къ помпамъ, и работа закипѣла. Но всѣ старанія были совершенно напрасны: чѣмъ больше выкачивали воды, тѣмъ больше ея вновь прибывало.
Наконецъ выбившіеся изъ силъ матросы бросили помпы и столпились на кормѣ. Шкуна погружалась все болѣе и болѣе, но ей не суждено было пойти ключомъ ко дну, ее ожидало нѣчто другое…
Страшный трескъ и гулъ огласилъ туманный воздухъ… Крикъ, слившійся съ этимъ трескомъ, и стонъ вырвался изъ груди матросовъ: двѣ громадныя льдины сжали шкуну съ бортовъ…
Двѣ громадныя льдины сжали шкуну съ бортовъ…
Когда разсѣялся туманъ, и солнце опять освѣтило море, — по волнамъ, между плавающими льдинами, носились какіе-то черные, безобразные обломки. Это было все, что осталось отъ красивой трехмачтовой шкуны «Три Святителя»!
А какая жизнь, какая дѣятельность кипѣла въ это время кругомъ! Безчисленныя стада рыбъ и тюленей плавали и ныряли въ волнахъ. Цѣлыя стаи чаекъ съ оглушительнымъ крикомъ носились надъ моремъ. Шпицбергенъ виднѣлся какъ на ладони…
День склоняется къ вечеру; солнышко начинаетъ все болѣе и болѣе закатываться за горизонта; въ воздухѣ свѣжо, пахнетъ сыростью. Цѣлыя стаи чаекъ летаютъ съ оглушительными криками надъ моремъ, высматривая добычу.
Въ одномъ мѣстѣ берегъ Шпицбергена нисколько отлого спускается къ морю. Что-то черное виднѣется на камняхъ, какъ-будто похожее на трупъ выброшеннаго волнами человѣка… Да, такъ и есть, — но только это не трупъ, а живой еще человѣкъ.
Вотъ онъ слегка шевельнулся, вздохнулъ, открылъ глаза, потомъ приподнялся немного и мутнымъ взоромъ осмотрѣлся вокругъ. Первая мысль, пришедшая ему въ голову при видѣ окружающаго, — это что все онъ видитъ во снѣ. Но вскорѣ онъ разубѣдился въ этомъ; порядочная волна, прибитая вѣтромъ къ берегу, съ ногъ до головы окатила его. Человѣкъ приподнялся опять, всталъ на ноги и еще разъ осмотрѣлся. Скалы все, скалы кругомъ; снѣгъ на нихъ бѣлѣется; чайки, съ оглушительнымъ крикомъ, носятся надъ ними… Нѣтъ, это не сонъ, это — действительность! Понялъ, наконецъ, онъ, гдѣ находится и какъ попалъ сюда. Горячія слезы, слезы благодарности такъ и покатились изъ глазъ. Онъ упалъ на колѣни и началъ молиться.
Этотъ человѣкъ былъ никто другой, какъ Антонъ Безродный. Онъ одинъ только изъ всего экипажа «Трехъ Святителей» спасся какимъ-то чудомъ. При гибели судна благодѣтельная волна подхватила его и выбросила на берегъ, да такъ ловко выбросила, что Антонъ не расшибся о камни, а остался цѣлъ и невредимъ; слабость только, разбитость какая-то чувствовалась во всемъ тѣлѣ, да на головѣ была небольшая ссадина.
Помолился, горячо помолился Антонъ, не одну слезу пролилъ о погибшихъ товарищахъ, а особенно о добромъ, энергичномъ старикѣ Бровинѣ, — и началъ раздумывать, что бы дѣлать теперь, что предпринять? Во-первыхъ, ему нужно было поискать пристанища, избушки, какія нерѣдко попадаются на этомъ островѣ, и въ которыхъ обыкновенно остаются на зимовку зверопромышленники. Но гдѣ искать такой избушки? — островъ великъ, а онъ, Антонъ, только на немъ въ первый разъ.
«Ну ладно, найду, положимъ, безпремѣнно найду такую избушку, — думалъ онъ. — Ну, а что, какъ въ ней да никого нѣтъ; а еще того хуже — ничего не оставлено? Чѣмъ я тогда жить здѣсь чѣмъ питаться?»
Положеніе Антона было, дѣйствительно, далеко не завидное. Могло въ самомъ дѣлѣ случиться, что въ этомъ году никого изъ промышленниковъ не было на островѣ, да можетъ быть и не будетъ совсѣмъ.
Положимъ, что промышленники имѣютъ очень похвальное обыкновеніе оставлять въ избушкахъ, на всякій случай, какъ говорится, немного провизіи: сухарей, муки, крупы, — но вѣдь эта провизія, оставленная въ прошломъ году еще, по всей вѣроятности, совершенно испортилась и для ѣды не годится. Ну, а если даже и не испортилась, — такъ надолго ли ея хватить? — На недѣлю, много что на двѣ. А потомъ? Какъ жить? Чѣмъ жить? Рыбы въ морѣ сколько угодно, а чѣмъ ее ловить станешь, вѣдь не руками же? Птицъ тоже пропасть — а ружье гдѣ? Ужь ружья-то, конечно, промышленники не оставили.
Съ такими мыслями отправился Антонъ вдоль острова. Онъ не терялъ надежды не только найти, хоть на первое время, чего-нибудь для пропитания, но и человѣка какого-нибудь душу живую, а можетъ быть, и нѣсколько такихъ душъ.
«Эхъ, авось либо!» — думалъ онъ и шелъ себѣ да шелъ впередъ; но только сильная слабость и голодъ не позволяли ему очень спѣшить.
Наконецъ, еле-еле передвигая ноги, добрелъ онъ до маленькой избушки. Ветхая, полуразвалившаяся, прилѣпилась она къ скалѣ, — того и гляди, вѣтромъ ее повалить.
Заглянулъ Антонъ въ избушку и вздохнулъ только: въ ней ни души не было, да и ничто не показывало, чтобъ въ ней кто-нибудь жилъ въ настоящее время. Въ маленькой, грубо сложенной изъ камней, печкѣ не было ни щепотки золы. Полочка, прибитая двумя гвоздями къ стѣнѣ, поразсохлась, отсырѣла. Небольшая вязанка дровъ, сложенная у печки и запасенная предусмотрительными промышленниками еще въ прошломъ, а можетъ и въ третьемъ году, тоже порядкомъ отсырѣла.
Пошарилъ Антонъ на полочкѣ — нашелъ тамъ кремень и огниво. Еле-еле разгорѣлись сырые дрова, однако, все-таки разгорѣлись. Присѣлъ Антонъ къ огоньку, погрѣлся немного, т.-е., по крайней мѣрѣ, руки хоть посогрѣлъ. Сидитъ лицомъ къ огню, а въ спину да съ боковъ такъ и поддуваетъ; вѣтеръ поднялся порядочный, а избушка кругомъ въ щеляхъ, — отовсюду несетъ.
«А поѣсть-то все-таки надо бы, — думаетъ Антонъ, — поискать, — не найдется ли хоть сухаря какого заплѣсневѣлаго…»
Пошарилъ, пошарилъ — нигдѣ ничего нѣтъ. Наконецъ вытащилъ откуда-то изъ уголка, подъ нарами, небольшой, холщевый мѣшокъ. Развязалъ, смотритъ: слава тебѣ, Господи! — сухари ржаные, фунтовъ, пожалуй, съ пять будетъ. Сильно отсырѣли и заплѣсневѣли эти сухари, однако, Антонъ все-таки погрызъ ихъ немного, и ничего, какъ-будто полегче на желудкѣ стадо — заморилъ червячка…
Заснуть Антонъ долго не могъ, все ворочался съ боку на бокъ, — холодно было очень, а главное — все его безпокоила мысль: а что, какъ ему цѣлый годъ придется одному прожить на островѣ?
«Неужто здѣсь и впрямь никого нѣтъ? — думалъ онъ. — Да нѣтъ, быть не можетъ… Завтра же утромъ похожу по острову; авось либо найду кого… А что-то теперь Матрена съ ребятишками подѣлываетъ? — приходило ему опять въ голову. — Не спитъ, поди, тоже, бѣдная, — все обо мнѣ думаетъ. Гдѣ-то онъ, молъ, теперь? Благополучно ли доѣхалъ? Охъ, горе ты, горе сѣрое!.. Бѣдный ты, Василій Семенычъ, царство тебѣ небесное… Ну, думалъ-ли ты когда, что сложишь свою головушку на днѣ моря-окіяна, что тридцать пять лѣтъ изъ году въ годъ кормилъ тебя?.. Какъ-то теперь жена твоя бѣдная?.. вотъ убиваться-то будетъ, сердечная… А Петрова-то женка съ ребятишками, а Никитина-то?»
Грустно, очень грустно стало Антону, — заплакалъ онъ даже. Однако усталость наконецъ взяла свое, и онъ крѣпко уснулъ.
Проснулся онъ съ первыми лучами восходящаго солнца и очень что-то нехорошо себя чувствовалъ: слабость какая-то во всемъ тѣлѣ, дрожь; простудился, должно быть, — ну, да еще бы! Какъ ни силенъ, ни крѣпокъ человѣкъ, а возьми-ка онъ на холоду этакую морскую ванну, — поневолѣ лихорадка схватитъ. Ну, да и голодъ тоже донималъ. Много-ли вчера погрызъ этихъ сухарей сырыхъ, а, теперь на нихъ даже и взглянуть-то не хочется: мутитъ просто!
«Птицъ вотъ здѣсь пропасть, — чаекъ этихъ. Убить бы хоть одну да изжарить… А чѣмъ ее убить? Камнемъ развѣ…»
Вышелъ Антонъ изъ избушки. Чаекъ видимо-невидимо сидитъ на берегу, будто огромная бѣлая скатерть разостлана. Схватилъ онъ камень, да и шарахнулъ въ стадо. Съ крикомъ и съ шумомъ вспорхнули чайки, — однако, двѣ изъ нихъ остались на мѣстѣ, одна совсѣмъ мертвая, а у другой крыло подшиблено. Подобралъ ихъ Антонъ и опять вернулся въ избушку; мигомъ ощипалъ птицъ, огонекъ развелъ и изжарилъ.
Невкусное, очень невкусное чаечье мясо, сыростью какой-то отзываетъ оно; однако, Антонъ поѣлъ его съ такимъ аппетитомъ, какой врядъ-ли у него былъ когда. Поѣлъ, подкрѣпился и пошелъ опять бродить по острову: не найдется-ли гдѣ души человѣческой?
Долго бродилъ онъ, верстъ 10 исходилъ, если не больше, — а нѣтъ никого. Чайки только орутъ невыносимо, да порой съ моря донесется не то лай, не то ворчанье какое-то, — это тюлени; много ихъ тутъ у береговъ водится. Бродилъ, бродилъ Антонъ и набрелъ опять на маленькую избушку.
«А, наконецъ-то! — подумалъ онъ. — Вотъ тутъ авось есть кто-нибудь…»
Заглянулъ — никого нѣтъ. Обшарилъ избу съ пола до потолка, нашелъ сухарей немного ржаныхъ, посмотрѣлъ и бросилъ: никуда не годятся! Муки немного тоже овсяной попалось, и та не годна: кисель-киселемъ, и съ зеленью съ какой-то.
Подъ нарами ему попалось твердое что-то такое, холодное. Вытащилъ, — на, батеньки, вотъ благодать-то — топоръ!
— Вотъ это хорошо, это мнѣ пригодится! — обрадовался Антонъ. — Не одного, пожалуй, тюленя зашибить можно. Тупъ, положимъ, топоръ-отъ, заржавѣлъ больно, ну, да ничего — можно еще въ дѣло пустить…
Довольный такой хорошенькой находкой, Антонъ вышелъ изъ избушки и отправился дальше.
Опять бродилъ онъ, бродилъ, — ни души нигдѣ не видать. Кричать не разъ пробовалъ, голосъ подавалъ — никто не отзывается, только эхо откликнется въ горахъ, да поднимется съ гнѣзда испуганная крикомъ чайка. Усталый, утомленный, подъ вечеръ ужь вернулся онъ въ свою холодную избушку, да какъ прилегъ на нары, такъ и уснулъ, какъ убитый.
Вотъ ужь четвертыя сутки, какъ живетъ Антонъ на Шпицбергенѣ, а все еще не знаетъ навѣрное, есть-ли кто-нибудь на островѣ, или нѣтъ? Все это время онъ питался жареными чайками; наконецъ ему страшно надоѣло ихъ невкусное мясо.
«Тюленьяго вотъ мясца-бы попробовать, — думалъ онъ, — да трудно добраться-то до тюленей. Больно ужь хитры, проклятые…»
Частенько похаживалъ Антонъ къ морю посмотрѣть, не покажется-ли гдѣ вдали парусъ, однако, не видалъ ничего. Тюленей встрѣчалъ нерѣдко, да только не могъ до нихъ добраться ни-какъ.
Разъ пришелъ какъ-то, смотритъ: несется къ самому берегу огромная льдина, и лежитъ на ней толстый такой, жирный тюлень. Прибило льдину къ берегу, — только бы спуститься — такъ нѣтъ: спуститься совсѣмъ невозможно — берегъ страшно крутой и чуть не отвѣсно спускается къ морю. Схватилъ Антонъ камень большой, да и пустилъ въ тюленя, — мимо! Ну, а тюлень, разумѣется, не сталъ дожидаться: бултыхъ, — и поминай какъ звали!
Почесалъ только въ затылкѣ Антонъ да плюнулъ съ досады. Пришлось опять питаться чаечьимъ мясомъ!
Вязанки дровъ, оставленной промышленниками, не надолго хватило, — вышла она, — а огонь необходимо было раскладывать, особенно на ночь, потому что холода стояли просто невыносимые. Откуда достать дровъ? — кругомъ ни деревца, ни кустика. Думалъ Антонъ, не найдется ли гдѣ обломковъ какихъ отъ разбитаго корабля, — искалъ, искалъ, — ничего нѣтъ. Нечего было дѣлать, пришлось приниматься за избушку.
— Ничего, — вырублю доску-другую, сожгу, — ну, а тѣмъ временемъ, можете и помощь какая-нибудь подойдетъ…
А какая именно подойдетъ помощь, откуда? — Антонъ и самъ не зналъ хорошенько. Впрочемъ онъ не терялъ еще надежды отыскать кого-нибудь на островѣ. И надежда его дѣйствительно оправдалась. Вотъ какъ это случилось.
Разъ какъ-то, не то на шестой, не то на седьмой день, отправился онъ не вдоль острова, какъ обыкновенно, а поперекъ. Дорога была страшно трудная и опасная. Часто приходилось ему переползать черезъ высокiя почти отвѣсныя скалы; иногда попадались широкія расщелины, наполненным снѣгомъ, а не то и цѣлыя бездонныя пропасти, черезъ которыя не было никакой возможности перебраться.
Все пускалъ въ ходъ Антонъ: и ноги, и руки, и зубы подчасъ, а все-таки подвигался впередъ крайне медленно. Вдругъ до его слуха донесся какой-то грохотъ, похожій на ружейный выстрѣлъ — эхо отъ него такъ и разнеслось, раскатилось по горамъ.
— Да вѣдь это никакъ изъ ружья палятъ! — остановился Антонъ.
Онъ сталь жадно прислушиваться, но все было тихо попрежнему; даже и чайки умолкли, — потому время приближалось ужь къ вечеру.
— Изъ ружья, ей-ей, изъ руяжья! — рѣшилъ Антонъ. — Слава Богу, есть здѣсь живъ человѣкъ. — И онъ отправился дальше.
Но куда же ему было теперь идти? Онъ не замѣтилъ, съ которой стороны донесся выстрѣлъ, да и трудно, невозможно даже это замѣтить въ горахъ. Приходилось идти наудачу, на счастье. Онъ такъ и сдѣлалъ.
Долго шелъ онъ, или, вѣрнѣе сказать, ползъ, карабкаясь по крутымъ, почти отвѣснымъ скаламъ. Нерѣдко онъ забирался на самыя ихъ верхушки и жадно всматривался вдаль: не увидитъ ли гдѣ дыма или вообще какого-нибудь признака человѣческаго жилья. Однако, онъ ничего не видалъ — только скалы однѣ, высокія скалы, покрытая кое-гдѣ полярной растительностью, да снѣгъ на верхушкахъ ихъ.
«Да не за скалой-ли, можетъ, гдѣ притаилась избушка-то? — подумалъ Антонъ. — Отсюда-то и не видать ее. Покричать развѣ…»
Всѣ силы напрягъ онъ и крикнулъ. Эхо только разнеслось по горамъ, и больше ни звука.
Вдругъ Антонъ почувствовалъ, что камень, за который онъ ухватился рукою, началъ подаваться немного. Не успѣлъ онъ отнять руки, — камень оторвался и съ трескомъ покатился внизъ. Антонъ потерялъ равновѣсіе, пошатнулся, и — полетѣлъ въ пропасть…
Антонъ полетѣлъ въ пропасть…
Когда онъ очнулся, яркій свѣтъ ударить ему прямо въ глаза и онъ долженъ былъ закрыть ихъ. Открывши ихъ снова, онъ увидѣлъ, что лежитъ подъ теплымъ овчиннымъ тулупомъ, на нарахъ, въ какой-то избушкѣ. Яркій огонекъ весело потрескиваетъ на каменкѣ, а подлѣ него сидятъ пять человѣкъ въ одеждѣ поморовъ-звѣропромышленниковъ. Одинъ изъ нихъ, молодой, красивый парень, разсказывалъ какую-то сказку, прочіе внимательно слушали, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ.
— Вотъ и приходитъ баба къ колдуньѣ, — разсказывалъ парень, — да и говорить ей: такъ и такъ, говорить, бабушка, достань ты мнѣ живой воды, потому вода эта самая… — Тутъ парень остановился.
— Чего ты? — спросили товарищи.
— Да покойникъ-то нашъ ожилъ никакъ…
— Ну-у?..
Всѣ обернулись.
— Ожилъ и есть — ишь ты! — сказалъ низенькій, плотный промышленникъ. — Здоровъ же ты, дядя, — а мы ужь думали, совсѣмъ помрешь…
Антонъ хотѣлъ было встать, но не могъ, — застоналъ только. На ногахъ у него будто гири были навѣшены, въ спинѣ боль, и одна рука обмотана пестрой, окровавленной тряпкой.
— Да какъ я, братцы, попалъ-то сюда? — спросилъ онъ.
Поделиться книгой: