В ожидании К.

Владимир Аренев

В ожидании К.

Это поэма героическая, побуждающая к совершению подвигов.

К.И.Чуковский

Крокодил был старый, кожа в шрамах, в шишковатых буграх, грязно-бурая. На левой лапе не хватало двух пальцев.

Люди проходили мимо, надолго не задерживались. Старались не смотреть в глаза, устремленные не пойми куда, старались не принюхиваться.

Пахло от Крокодила виргинским табаком.

Над Александровским парком бесцельно бродили тучи — тугие, комковатые, похожие на клочья свалявшейся шерсти. Город вторую неделю изнывал от жары. Дождя не было.

Крокодил расстегнул дорогой серый пиджак, вынул громадный портсигар и закурил, все так же глядя в никуда. Долго сидел без движения, только выпускал сквозь зубы клубы дыма. Человек близорукий мог бы издалека принять его за живую статую — из тех, что любят нынче ставить в парках да на улицах. Но воробьи на него не садились, и местные барбосы обходили стороной.

Ближе к трем на дорожке показался старик. Высокий, сверкающе-седой, шагал твердо, как на параде. К правой штанине прилип листок.

Какой-то карапуз вырвался вдруг из объятий мамаши и закосолапил к старику. Тот остановился, даже как будто с надеждой. Но карапуз протопал дальше и ухватил за шею громадного плюшевого жирафа с лотка напротив. Мамаша сложила мобильный, догнала карапуза, извиняясь перед лоточником, начала отдирать от жирафа.

Мимо старика прошла, даже не глянув.

Он сделал вид, будто роется в карманах, только поэтому и остановился. Наконец пригладил ладонью волосы и зашагал дальше. За спиной стоял рев до небес, дитя хачукало и лягалось.

На Крокодила он посмотрел мельком. Точно так же, как на статую Тигрицы чуть раньше и на скульптурную композицию у самых ворот зоопарка.

— Иван Корнеевич, — позвал Крокодил.

Старик замер. Резко обернулся.

— Не узнаете? — спросил Крокодил.

Он в последний раз затянулся и неловким движением отправил сигарету в урну.

Старик смотрел на него, сдвинув густые брови, сжав губы.

— Вернулся, значит? Я слышал, но решил, что опять врут.

— Но удивились вы сейчас не поэтому. — Говорил Крокодил ровным, безразличным голосом с едва заметным акцентом, то ли немецким, то ли польским. — Присаживайтесь, — он пододвинул к себе черную трость, освобождая место на скамейке.

— Зачем ты здесь? — спросил старик. Садиться он и не думал. — До сих пор надеешься на реванш?

Крокодил посмотрел на него с непонятным выражением на морде.

— Я здесь потому, что меня пригласили. Это ведь забавно, подумал я: взглянуть, как все сейчас, годы спустя… В конце концов — почему бы и нет. — Он помолчал и вдруг добавил, все тем же пустым голосом: — Что до реванша — какой еще может быть реванш, Иван Корнеевич? Не ждете же вы Второго Звериного восстания. Согласитесь, это и звучит-то абсурдно.

Хачуканье и рев за спиной вдруг оборвались. Старик оглянулся. Степенно вышагивавший по дорожке Жираф наклонился к малышу и что-то шептал на ухо, мягко и терпеливо, — тот слушал, замерев от восторга. Потом его посадили на спину дяди Жирафа и повезли к мороженщику. Мать карапуза невнятно благодарила, едва поспевая следом; прохожие улыбались.

— Вот видите, — сказал Крокодил. Достал портсигар. — Курить будете?.. Ну, нет, так нет. Так что же вас так удивило, Иван Корнеевич?

Какое-то мгновение старик, казалось, сомневался. Готов был сесть рядом с гостем и действительно рассказать обо всем. Но мгновение это прошло — старик решительно мотнул головой и, не попрощавшись, зашагал прочь.

Крокодил сидел и курил — недвижный, словно статуя. Наблюдал. Может, и ждал чего-нибудь. Ласточки метались у него над головой и по-прежнему растерянно бродили тучи.

Наконец в небесах громыхнуло. По морде Крокодила скатилась капля.

Шаркавшая мимо бабка, вздрогнув, воровато осенила себя знаком Медвежьей десницы.

Снова громыхнуло — и тотчас шелестящим шелковым потоком хлынул ливень. Крокодил даже не шелохнулся.

* * *

В коридоре было тесно и душно, пахло дешевым одеколоном, хлоркой и почему-то жженой резиной. Очередь жалась к стене, шелестела документами; на разговоры сил не было. Старик стоял, расправив плечи, ждал, как все; то хмурился, то вздыхал, то принимался смущенно разглаживать карманы пиджака. Наконец дождался — и, твердо чеканя шаг, вошел в кабинет.

В кабинете никого не было. Он сбился с шага, завертел головой.

По ту сторону зарешеченного окна шуршал ливень, уже на излете. Висел над столом портрет Президента, на стульях и в распахнутых шкафах громоздились горы серых папок. Запах жженой резины был здесь отчетливее, резче.

Из-под стола выглядывал краешек мохнатой ступни.

Старик кашлянул. Шуршание оборвалось — на столешницу легла ладонь, вполне человеческая, затем раздался негромкий стук, сразу за ним приглушенные ругательства. Наконец появилась голова — округлая, покрытая на макушке жесткой мышастого цвета щетиной. Ладонь потерла эту щетину, другая — с клацаньем поставила на стол треснувшую пепельницу.

Голова повернулась к старику и велела:

— Подайте-ка веник — там, в углу, за кулером.

Старик подал.

— И совок, пожалуйста.

Старик поискал и признался:

— Совка нет.

— Тогда… ладно. — Хозяин стянул со столешницы лист бумаги, зашелестел, заскородил им по линолеуму. Наконец выбрался из-под стола и — одна нога в мохнатом тапке, вторая босая — прошлепал к мусорному ведру. Ссыпал пепел и окурки, смял и бросил туда же листок.

— Документы все есть? — спросил, не глядя.

— Я как раз… — сказал старик. Заозирался в поисках свободного стула.

Хозяин вернулся к себе, заглянул под стол, проворчал: «Ах ты!.. и смердит же, ах, глупо как!..» — выпрямился и со вздохом упал в кресло.

— Документы, — повторил. — Список на дверях.

Старик помолчал, как будто что-то для себя решая.

— Если нет — тогда не приму, — добродушно сообщил хозяин кабинета. Он сунул в угол рта сигарету, пошарил рукой в поисках зажигалки, чертыхнулся и в третий раз полез под стол. Сел, щелкнул, затянулся.

Старик наконец шагнул к столу и спросил совершенно другим тоном:

— Не узнаете?

— А должен? — все так же радушно осведомился его собеседник.

— Я — Иван Васильчиков.

— Поздравляю, это удачно, н-да, повезло вам. А я — Альберт Гусарькин. Держите вот, — он протянул чистый лист и кивнул на стаканчик с ручками. — Садитесь, пишите. А, ч-черт, давайте его сюда, — забрал стоявший на табурете телефон, взгромоздил перед собой.

Тот, словно лишь этого и дожидался, задребезжал.

— Пишите, — повторил Гусарькин, — «Я, Иван — отчество — Васильчиков, год рождения, потерял паспорт» — и дальше подробно где, когда. Но учтите — все равно без документов не приму. — Он снял трубку, с досадой поглядел на сигарету и старательно вдавил ее в пепельницу. — Да, — сказал, — слушаю, говорите. Боже, Маруся, ну что ты начинаешь… я тебе тысячу раз… нет… нет… потому что не мог, вот почему, мне тут вон буквально пару минут назад… представь себе, именно он, сам, именно — и с таким… новые, мать их, веяния, ты себе не представляешь, кому мы теперь будем выписывать… я тебе этого не говорил… а вот так, особые бланки, да, и представь, по-латыни тоже… очередной, блин, виток добрососедских… А? Ну да, да. Я же сказал — пусть с заявлением приходит, лучше всего сегодня бы, но, — он поглядел на часы, — сегодня явно не успеет, поэтому пусть послезавтра, с девяти до трех, ну, конечно, без очереди, что ты городишь-то, Господь-Медведь! — да, да, не надо, так разберемся, да, пятьсот, я же… нельзя, это, в конце концов, не я ведь… ну а если понимаешь — к чему тогда эти… ага, именно. Все, все, давай, у меня тут… — он поглядел на старика, который сидел и даже не думал писать, — …люди тут у меня, все, давай. — Он положил трубку и потянулся за сигаретой. — Дедушка, вы чего ждете?

— Я не знаю, когда и где потерял паспорт, — спокойно, как маленькому, сказал старик. — Если бы знал — я бы его нашел, верно?

Гусарькин рассеянно кивнул, достал зажигалку.

— Это вы сейчас тонко подметили, дедушка. Ну так пишите, когда именно обнаружили, что он пропал.

— Сегодня утром обнаружил. Вчера ходил в ЖЭК, уточнял по поводу тарифов. Ведь обещали бесплатные участникам — пусть держат слово! Паспорт брал с собой, в карман клал. Утром кинулся — нет.

— Дедушка, а дома-то вы хорошо смотрели? Может, переложили куда — и забыли, с кем не бывает.

Старик вдруг оглушительно хлопнул ладонью по столу и поднялся:

— Я вам не дедушка! Что за панибратство вы тут развели?! Это государственная контора или… или шар-рашка какая?!

— Ладно, — сказал Гусарькин со вздохом. — О’кей. С заявлением вам все ясно, гражданин Васильчиков? Дальше — удостоверяющие вашу личность документы имеются? Свидетельство о рождении, пропуск какой-нибудь, пенсионный билет?..

— Все брал с собой, — сказал старик, на тон ниже. — А свидетельство утеряно давно, в войну еще…

— Дальше, — не слушая, продолжал Гусарькин, — подлинники и ксерокопии документа о семейном положении: свидетельство о браке, о расторжении брака, о смерти супруга…

— Не женат и никогда не был. Детей тоже нет.

— Фотографии три на четыре, пять штук. В Сбербанке проплатите госпошлину за новый бланк, квитанцию тоже принесете. Можете не записывать, перечень, как я говорил, на дверях. С той стороны. Или, если хотите, вот ксерокопия, здесь же и наши приемные часы указаны. Девять рублей, восемьдесят пять копеек, лучше без сдачи, сдачи у меня нет.

Он принял десятку, дождался, пока старик выйдет, и хмыкнул:

— Ишь ты, «Васильчиков»… А с виду приличный. — Почесал щетину на затылке, принюхался, скорчил рожу и вяло рявкнул: — Следующий!..

* * *

Дождь гнался за стариком по пятам — и все время не успевал. Когда старик переходил Троицкий, было видно, как тучи ползут над островом, густые и гневные, разрывая себе брюхо о шпиль Петропавловки. Ползут слишком медленно, чтобы принимать их всерьез.

На мосту старик остановился и какое-то время смотрел вдаль. Солнце величественно сияло в разрывах туч, разило лучами. Шрамы от зубов на нем были сейчас почти незаметны.

— А вон там мы видим Заячий остров и знаменитую Петропавловскую крепость… — Гид рассеянно улыбался, не глядя указывал рукой. Автобус наглухо застрял в пробке, в это время на Троицком по-другому и быть не могло. Туристы покорно любовались перспективой и фотографировались. — А здесь, на середине моста, иногда можно встретить знаменитого Ивана Васильчикова, почетного гражданина нашего города. Совершенно верно, того самого, который дважды спас Питер. А чему вы удивляетесь? Иван Корнеевич не какой-нибудь небожитель, обычный человек, он, между прочим, после войны еще долгие годы работал на благо города. Да, простым врачом.

Старик стоял, не оборачиваясь. Прогулочные катера вспарывали позолоту волн, люди с верхней палубы привставали, выбирая ракурс получше; кто-то махал ему рукой, как всегда махали.

— Это?.. Нет, конечно, это не он. Вы бы его тотчас узнали, поверьте мне, таких людей моментально узнаешь. Наш бессребренник, он безумно много делает для ветеранов, отстаивает их права…

Старик в последний раз бросил взгляд на воду. Показалось: там, внизу, промелькнул литой силуэт, сверкнул выпуклый черный глаз размером с пушечное ядро.

Показалось.

Он пересек мост и, на миг запнувшись, решительно повернул к Марсовому полю. На скамейках в тени прятались редкие парочки, слишком уставшие от жары, чтобы целоваться.

Старик замер возле Вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.

— Простите, пожалуйста… — позвали сзади.

Обернулся, почти с надеждой.

Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:

— Если вы не против…

Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.

— …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.

Старик нажал. И еще раз, «чтобы на всякий случай».

Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он снова ускользнул — после Марсового свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами — размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой, — и когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.

Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.

— Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.

Вошел.

Свет вытекал из махромчатого абажура — розовый, беззащитный. Из тех времен.

— Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, цейлонский, со слоном. Я и яблок напекла.

— Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…

— Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. — Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. — Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься — все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! — спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. — Ну-ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмэн!

Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго-настрого запретила.

— Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…

Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.

— Не урони, там порожек, помнишь?

Помнил; не уронил.

Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.