Маркиз Роккавердина

Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.

— Кое-кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!

— Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!

— Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?

— Но… синьора баронесса!

— Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!

— В чем же, синьора баронесса?

— Зарубите себе на носу: кое-кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…

Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:

— Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! — И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.

— Успокойтесь! — вмешался дон Сильвио. — Баронесса говорит ради вашего же блага…

— Вы святой слуга божий, — продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. — Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…

— Есть, есть, дочь моя! — воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.

— Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? — вскричала баронесса. — Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!

— Я хожу туда из-за следствия, из-за свидетелей.

— Из-за следствия? Так его ведет следователь. Из-за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!

Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:

— Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: «Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам»…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по-прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!

— Доверьтесь богу, дочь моя!

— Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! — резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.

— То, что вы говорите, смертный грех!

— Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!

Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.

Баронесса тем временем что-то шептала на ухо дону Сильвио.

— Но так ли это? — спросил священник.

— Дурные женщины вроде нее на все способны!

— Что еще прикажете, ваша милость?

Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.

— Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение — почти что спасение, — сухо ответила баронесса.

И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.

— Вот самая большая рана в моем сердце! — воскликнула она. — Сколько сил стоило мне заставить племянника выдать ее замуж!.. Во всяком случае, можно было уже не опасаться, что он совершит это безумство!.. Впрочем, у всех Роккавердина мозги с червоточиной — у кого больше, у кого меньше! Брат мой, маркиз, отец моего племянника, тратил все время и деньги на борзых. Вы не знали его. Он сшил себе костюм, как у клоуна, по английской моде, говорил он, и не пропускал ни одного престольного праздника в окрестных селениях… Другой мой брат, кавалер, разорился на древностях! Выкапывает кости покойников, вазы, кувшины, светильники, ржавые монеты, весь дом забил глиняными черепками. Сын его уехал во Флоренцию, говорят, учиться живописи, а на самом деле — сорить деньгами. Будто мало того, что отец его усердствует, пуская на ветер свое состояние!.. Племянник мой, теперешний маркиз… Ох! Вот наказание божие нашему дому!

Баронесса умолкла, увидев, что в оставленную приоткрытой дверь вбежали четыре маленькие облезлые черные собачонки с гноящимися глазами, почти такие же старые, как и она сама, и все сразу захотели забраться к ней на колени.

— Я знаю, у меня своя причуда — вот они, — сказала баронесса, ласково отстраняя собачек. — Но этим я никого не разоряю, а что касается дел, то тут я могу гордиться: голова у меня на месте. Была бы она так же на месте у барона, моего покойного мужа… Молодец, дон Кармине!

Приволакивая ногу, держа обеими руками миску с молоком и хлебом, старик ступал осторожно, чтобы не пролить ни капли, так как собачонки, завидев еду, с лаем запрыгали вокруг него.

Напрасно он осторожничал! Отталкивая друг друга, тычась в миску мордами и запуская в нее лапы, собаки расплескивали молоко по полу, а баронесса, умиленная, наклонялась, чтобы погладить их, звала каждую по имени, когда они принимались кусать друг друга, и то и дело восклицала:

— Бедные животные! Им хотелось есть, бедняжкам!

Дон Кармине, согнувшись пополам и заложив руки за спину, качал головой, сокрушаясь, что испачканы красивые валенцанские[13] плитки.

— Вытирать незачем, сами вылижут, — распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.

Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.

— Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, — сказала на прощание баронесса.

4

Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.

— Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!

— Ничего. Пропустите меня.

Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:

— Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!

— Разве вас кто-то заставляет говорить неправду?

— Этот долговязый, Дон Аквиланте…

Она прервала его:

— Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?

— Вы? Пресвятая дева Мария!

— Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!

И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.

— Не слышали, говорил он это? — допытывалась она с дрожью в голосе. — Это я-то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!

— А маркиз что думает?

— Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.

— Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.

— До свидания. Извините.

Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи — вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.

И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.

«Почему? Почему?»

Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?

Терпеть это было невозможно.

И она ускорила шаг.

Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.

За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди!»

Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал?» Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого-то другого.

Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую-то растерянность. И еще прибавила шагу.

«Почему? Почему? — снова и снова спрашивала она себя. — Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи!»

Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.

— Где он?

— Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?

— Пустите меня. Где он?

— Он будет браниться, осерчает на меня!

— Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.

И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.

Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила!» — говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация!»

Но где же он?

Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.

Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц!» С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.

Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!

Но где же он? Почему она не может найти его?

Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.

— Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!

И она снова шла по почти пустым комнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы — тогда! — и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.

Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…

Она повернула ручку. Дверь не поддалась.

— Кто там?.. Матушка Грация?..

Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.

Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.

Тут она услышала, как что-то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…

— Ты!.. Ты!..

Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.

— Простите, ваша милость!

Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.

Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.

— Выслушайте меня, ваша милость! — проговорила она с мольбой в голосе. — Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!

Из-за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.

— И кто же это тебя сюда послал! — процедил он сквозь зубы. — Господь бог? Или дьявол?

— Почему вы так говорите?