Пиф-паф

Александр Моралевич

Пиф-паф, о-ё-ёй!

"Ведь он, служа кассиром в тихой бане -

Гораздо больше пользы бы принес".

Саша Чёрный

Цикл "уВЕЧНОЕ ПЕРО"

Виноват, виноват. Незамолимо виноват. Ведь сколько республик, краёв, областей, организаций и сановных людей за свою до сих пор не прерванную жизнь взбесил я, изнедоволил да так восстановил против себя, что доходило до попыток надолго упрятать фельетониста в узилище или вплоть до огнестрельности.

Конечно. держава наша по уровню жизни всё ещё пыжится догнать Португалию, но по коррупции, убиениям, детской бедственности и сотням тысяч пропавших без вести граждан (вот она, пагуба безразмерности страны. Ведь пропади столько народа на территории Лихтенштейна? Невозможно!) — числясь на первых местах. Хотя во всём прочем, что должно быть присуще цивилизованности — бултыхается в лучшем случае на местах 60-ых, а то и на 137-ых.

Но испытаем гордость: как мразеобразующая, ворообразующая, подонкообразующая территория Земли — мы, конечно, не имеем равных себе. И нынешняя мразь, подонки и воры куда более вылощены, благоуханны, образованны и витиеваты, чем уходящая Русь хомо советикуса.

Тем не менее — мне скучно без вас, ушедшие в мир иной коммунистические вурдалаки, гноители, душители и приструнители. И теперь бы мне, в помыслах о благостной. естественной и ненасильственной кончине, из самосохранительности варганить бы что-нибудь гламурненькое, лямермурненькое — но гадостность и неисправимость натуры опять пересиливают, берут своё. И этим забубённым эссэ вновь разукрупняю я список своих неприятелей. И будут тут первей всего люди писчебумажной профессии А.Проханов и В.Маканин. "Признанный мастер", как отзывается о Маканине издающее его "ЭКСМО". (Опять "ЭКСМО"!) А каким-то нервным литературоведческим меццо-сопрано даже было вскрикнуто: "Классик!"

Был, водился такой грешок за отдельными зарвавшимися учёными от биологии, а имел он название — антропоморфизм. Это когда осмеливаются отдельные черты человека, вплоть даже до члена КПСС или "Единой России" с большим стажем — считать присущими некоторым животным. За такие выкрутасы можно было загреметь в ссылку, а то и вовсе — "без права переписки". Теперь резкости подобные не в чести, разве что — взгляды такого сорта не поощряются.

А вот с зооморфизмом спокойней и безопасней. И разве уж пожурят зооморфиста, когда с пеной у рта будет доказывать он, что В.Путин — вылитая росомаха. Чур-чур, не в том, конечно, отношении, что росомаха, выследив чужое, обязательно обдрищет находку своими зловонными выделениями, дабы сделать обдристанное неприкасаемым даже для хозяев и сохранить всю обдристанность за собой. Нет, только неутомимостью В ПРЕСЛЕДОВАНИИ схож с росомахой Путин. Чему всего один примерчик — судьба "ЮКОСа" и всех сопричастных ему людей.

И даже такая глыбища интеллекта как В.Черномырдин, публично сливший воедино премьер-министров разных веков и режимов (Столыпина и Косыгина) — даже Черномырдин не возразит, что по множеству примет предтечей вице-спикера Слиски была инфузория-туфелька, а президент Медведев берет начало от вымершего живого существа, именуемого трубкозуб.

Да вот хоть И.Хакамада, нынче тоже из кожи вон писательница, почти вровень с Маканиным — сумела пронести через все партии, в которых удосужилась посостоять, складчато-верткую шею и голову черепахи Тортилы.

А отчаянное мышеглазие нынешнего возглавителя "Газпрома" Миллера? Мой сосед, завбюро дератизации, едва увидев Миллера на экране, всякий раз в служебном рвении вскакивает, непроизвольно учиняя руками комплекс мышеискоренительных движений.

Зооморфизм, дамы и господа. В чистом виде зооморфизм. Да и я сам-то…

…Что уж там, и не будем наводить тень на плетень: всегда был почти полный крах и провал со словесниками в журнале "Крокодил", ныне бесславно окочурившемся четвертый раз. Но в любые десятилетия нужны ли были "Крокодилу" новые вливания в отряд карикатуристов? Наотрез не нужны, потому как был это разностилевой, сдруженный и очевидно лучший в мире отряд карикатуристов. (Да если бы ещё не рогатки ЦК, не цензура!)

Но тут из какой-то казанской подворотни пригрянул в "Крокодил" юный щупляк Гера Огродников. Ах, сколько бы незатасканных и проникновенных слов хотелось написать об этом феерическом, умопомрачительном мастере графики — да тема нынче не та.

А из недр Белоруссии, тоже вовсе молоденький, образовался в "Крокодиле" Володя Шкарбан. И сразу эти двое вломились в ряд мэтров карикатуры. Вроде хоккеистов Мальцева и Харламова, вроде боксера Роя Джонса: смолоду — и сразу. Вот какие Шкарбан с Огородниковым были, вдобавок ко всему, мастера анималистики: все пади, равных нет.

Ну, а уж это так: только к фельетонам автора данного эссэ делались в "Крокодиле" обложки ("На троих" с Вициным, Никулиным и Моргуновым, и еще какие-то, покуда эту практику не пресекли.)

Тут возьми и разродись А.Моралевич фельетоном "Животные в городе". Не мог он просквозить мимо этой темы. Поскольку животных любил ощутимо больше, чем даже членов Политбюро Микояна и Суслова. И, допустим, жизнь ластоногих знал лучше, чем жизнь председателя КГБ Ю.Андропова (не повторяйте таких ошибок, дамы и господа!). И даже в отрочестве, за кражи редких животных, посидел накоротке в тюрьме.

Здесь произошла распря между Шкарбаном и Огородниковым: кому делать обложку для "Животных в городе"? Бросанием монетки решилось дело в пользу Шкарбана.

(Далее не жури меня, читатель. Сообщаемое далее к ткани данного сварливого сочинения прямого касательства не имеет Однако, надлежит мне написать, что даже не аура двенадцатого этажа редакции оказывала влияние на коллектив "Крокодила", а одноэтажное здание, расположенное визави, через площадь. И был это, само собой, дружелюбный, толпокипящий шалман — ресторация самого занюханного в Мосееве Савеловского вокзала.

Да, искре Божией трудно не затеряться в таких кубометрах тела — но даже писательницы Арбатова или Толстая взяли бы на заметку, сколь странен и однороден был багаж трудящихся, отбывающих из столицы в Савеловском направлении. Ясно, в соответствии с формулой "за колбасой по ленинским местам" — большие объемы требуховой колбасы вывозили трудящиеся семидесятых годов из города-героя и порта пяти морей. Но параллельно с колбасой их авоськи, торбы и "сидоры" были наполнены стиральным порошком "Диксан". Словно вся жизнь строителей коммунизма, проживающих в Савеловском направлении, была наполнена поеданием требуховой колбасы, непременным после этого профузным поносом с последующим застирыванием белья порошком "Диксан". И сообщества этих пассажиров, ожидающих в ресторане свои электрички, сильно дивились на разношерстную и сугубо мужскую компанию, которая, при шести сдвинутых столах, предавалась под водку очевидному горю Лет от тридцати до семидесяти были эти люди, одномоментно вставали они и, не чокаясь, интенсивно выпивали.

Козе и ежу понятно, что большая человеческая скорбь сплотила людей за шестью столами. Да, очевидно это были поминки по неимоверно близкому человеку, так что слезы стояли в глазах большинства тостующих.

И верно: то были поминки. Коллектив карикатуристов "Крокодила" поминал свежеусопшего стервятника реваншизма — канцлера Западной Германии Конрада Адэнауэра. Который своей коварной кончиной лишил заработка большой отряд мастеров сатиры. И разве, окарикатуривая блеклую и худосочную личность Вилли Брандта — доступно заработать сравнимые деньги?

Так и в другой памятный раз за сдвинутыми столами задушевно бражничали: главный художник "Крокодила" Женя Шукаев, Толя Цветков, в войну командир самоходки-гаубицы калибра 152 мм (на фронтах этих командиров уцелело меньше, чем любых других), Гарри Иорш, Юра Федоров, Женя Мигунов… Плюс затесавшийся меж художников А.Моралевич. И трехчеловечной депутацией зашли мы сперва к директору родного шалмана. Честно предупредить вот о чем. чтобы не возникло скандализации: бражничать мы намерены у Сонечки, постоянной нашей официантки. А расплачиваться будем четвертаками, но предупреждаем: два из них фальшивые. Нарисованные. Сонечка девка тертая, оттого у нас и спор: не распознает она, примет к оплате рукодельные четвертаки или же нет? Потом-то мы их погасим на натуральные, но вот проверяем на спор: великий мастерище наш художник, который нарисовал купюры или так себе?

И умудренная, тертая босяцкими пассажиропотоками Сонечка четвертаки приняла! Хотя и Ленин, как какой-нибудь Лужков, был изображен на купюрах в кепке!

Художником — то ли на рисовой, то ли на веленевой бумаге изобразившим четвертаки, был Володя Шкарбан.)

А из Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС весьма взвинченным вернулся главред "Крокодила", журнала с самым большим в мире декадным тиражом, М.Г.Семенов. И поведал, что обложка В.Шкарбана к фельетону "Животные в городе" Агитпропом (откуда проистек и нынешний Зюганов) — категорически зарублена. Но не рассекретил Семенов, кто был докладчиком по вопросу. (Комолова? Биккенин? Жидков? Чхиквишвили? Лисин? Севрук? А может, сам Дэн Сяо-пин грядущей перестройки А.Н.Яковлев?) Рассказал Семенов лишь о зооморфных причинах ареста обложки. Ибо: на обложке как бы довлеет над всем громадный пёс, с грубым костяком и расставивший лапы. Поза пса выражает агрессию. А вы не замечали, что именно так стоит всегда автор фельетона "Животные в городе", ваш специальный корреспондент с более чем сомнительной биографией? Но главное — глаза пса! В них — точное и почти уголовное выражение беспочвенного превосходства, которое мы не раз обнаруживали в глазах вашего знаменосца жанра. Как видно, не вынесшего уроков и после двухгодичного отстранения его от работы в советской печати с формулировкой "за неуправляемость". А оглупление образа советских трудящихся, которые, будто мошкара, мельтешат между лап и под брюхом собаки-Моралевича? Журналом, Мануил Григорьевич, допущен крупный идеологический с просчет.

Стало быть, и я насквозь зооморфен. Но это нисколь не обижает меня и не принижает. И где-то писал я в свойственной мне возмутительной и глумливой манере, что лицо писчебумажника Проханова напоминает мне противень со студнем в пристанционном буфете, который (студень) начинает трястись, когда мимо станции проносятся товарняки. Беру свои слова назад! Нет, зооморфен и Проханов, лицом и поведенческими виляниями напоминающий лишь его — чешуйчатого варана с острова Коммодо.

А что же наш литератор Маканин, представленный портретами и в "Новой газете" (по случаю увенчания его главной трехмиллионной премией "Большая книга" ("Большая лажа"!) за роман "Асан"? Плюс — портретом на заднике романа? Всяк мало-мальский физиономист, штудировавший Брэма, Акимушкина и Джой Адамс, воскликнет: вот чистый зооморфизм! Вот облик собакоголового павиана, причем — утратившего верхнюю ступень в иерархии стаи.

Так что, господа — все мы зооморфны, ввиду чего и понизим градус обид. Да, я пёсообразен, а кто-то варановиден, а кто-то павианоподобен. Но отвлечемся от этого. Посудачив о предмете российской околохудожественной словесности, поскольку художественной (исключая отдельные всплески в поэзии) — почти нет нынче в помине.

И тут мне куда приязненней, чем бутафорский Маканин — бушующий сталинист и мракобес Проханов. У которого, я уверен, указательный палец на левой руке имеет длину нормальную. Тогда как у Маканина, так мне думается, указательный палец на левой руке много короче. Ввиду высасывания из него ходульных сюжетов, персонажных мертворожденностей и стилевых безликостей.

Можно превозносить, можно оплевывать Проханова, но человек этот, что нынче в литературе небывало — неимоверно страстен. И какого бы качества ни текла в его жилах кровь — она бешенствует, вскипает и ярится. И человек этот видел на планете столько, сколько не держали во рту и за щекой непищевых предметов все российские теле-, кино-, шоу-бизнесные визготуньи вместе взятые. А из виденного (нередко и участия в событиях) — вырастает ЗНАНИЕ.

А что же наш классик, орфоэп и маяк? На последней обложечной странице романа читаем: "Асан" — роман о войне в Чечне. Но он совсем не о той, о какой нам рассказывают газеты и телевидение. С действительности, какой она предстает на страницах романа, осыпается шелуха официозных шаблонов и бытовая мелочность репортажей".

И в самом деле: не найти читателю в романе такой статейно-конкретной мелюзговости, когда просто так, от веселухи, в честь Рождества Христова — православный полковник Буданов приказывает лейтенанту Багрееву жахнуть из гаубиц по мирному мусульманскому селу Танги-Чу. А когда истинный офицер Багреев отказывается выполнять варварский и людоедский приказ (что оговорено даже в наших уставах!) — Буданов со своим начальником штаба, подполковником, приказывает связать лейтенанта, увечит его ногами, бросает в яму, затем офицера засыпают хлоркой и мочатся на него. А потом полковник изуверски убивает девушку Эльзу Кунгаеву. И ведь принято водружать флаг на вершине поверженного рейхстага? На вершине какой-нибудь взятой высоты? Поэтому — как не забить рукояткой вперед во влагалище убитой саперную лопатку? Высота взята!

В КАКОЙ САМОЙ РАЗЛОЖИВШЕЙСЯ, ОДИЧАЛОЙ И КАННИБАЛЬСКОЙ АРМИИ, КРОМЕ РОССИЙСКОЙ, ТАКОЕ МОГЛО ПРОИЗОЙТИ?

Но отшелушивает писчебумажник Маканин всякую подобную "бытовую мелочность репортажей". И как доложено в предисловии к роману — "После "Асана" остается только правда".

А своеобразная эта правда читателя, еще и не заглубившегося в текст романа — озадачивает уже с обложки.

Нынче разлитие напыщенности стало кругом. Ввиду чего самая захолустная какая-нибудь мусоросжигательная шарашка имеет в штате пресс-секретаря или же мидл-, а то и вовсе топ-менеджера по связям с общественностью. И как же без этого в романе "Асан"? Потому здесь средь персонажей, пусть затрапезный, пусть старпер — присутствует аж генерал Базанов, специалист по связям ограниченного российского воинства с чеченскими аборигенами. (У нас давно и в большом ходу слово "ограниченный". Помнится, и в Афганистане был у нас "ограниченный контингент", и в Югославии, и на Кавказе то же, и уйма еще ограниченностей, кроме умалчивания об ограниченной умственной деятельности на всех государственных уровнях.)

И вот старый перечник генерал Базанов (впоследствии, ясно, подставленный под чеченские пули, поскольку всем надоел, да пусть и чеченцы погордятся, что уханькали аж русского генерала) путем неусыпных бдений и чтения краеведческой литературы устанавливает: у чеченцев в древности — ныне забытое — было божество по имени Асан. Что есть производное от имени Александр. Так вот чеченцы, в противовес Александру Македонскому, намозговали Асана. На обложке он во всей красе и отображен.

…В записных книжках И.А.Ильфа есть фраза: "Глупость хлынула водопадом". Ну, глупость и дурновкусие еще хлынут на нас с пятисот страниц романа, а пока что с обложки хлыщет враньё.

Да простят меня любимые и глубинно знаемые мною чеченцы и ингуши — но во времена Македонского не отметились они в искусствах даже сколько-нибудь внятными наскальными изображениями.

Да что уж там — и скифы, предтечи самого Маканина, российского представителя в НАТО Рогозина и атлантиста-талассиста Дугина, и скифы во времена сиятельного Александра были известны в искусствах не более чем дикарским и низменным "звериным стилем".

А что же видим мы на обложке "Асана"? Здесь в золотом шлеме изысканнейших классических форм, с гравированным золотым надглазничьем, что недостижимо было по тем временам ни Византии, ни Риму, ни Египту, при золотой же лицевой маске, несущей черты то ли Цезаря, то ли Калигулы, а никак не "лица кавказской национальности" — Маканиным представлен сакральный чеченский Асан. И глядя на эту обложку, немедля хочется обратиться к Маканину с цитатой из действительно классического романа: "ПОЗДРАВЛЯЕМ ВАС, ГРАЖДАНИН СОВРАМШИ!"

…В предреволюционные годы, уже имея тягу к сочинительству, по городу Одессе шествовал молодой человек, звавшийся так: Исаак Бабель. Шел он рядом со взрослым и очень умным мужчиной. Который сказал юному Бабелю:

— Ися, вот на бульваре мы видим куст. Скажите, он вечнозеленый или же нет? А если он не вечнозеленый, то, Ися, как он сбрасывает листву по осени, начиная с вершинки или от комля? Вы ничего не знаете про флору, Ися. Но вот на дереве сидит пернатое. Как оно называется, даже не по-латыни, даже не по Линнею, а биндюжниками с Привоза и Молдаванки? И если эту птичку вспугнуть — каким полетом она удалится, стреловидным или синусоидальным? Вы опять ни в зуб ногой, Ися. Впитывайте, жадно познавайте даже малые малости окружающего мира, Ися. Иначе вам не быть настоящим писателем.

Есть замечательная осетинская пословица: "Вглядись в лицо человека и отдай ему его долю мяса". Вот так потом Максим Горький вгляделся в Бабеля — и на несколько лет отправил его "в люди". Для постижения

волшебства малых малостей, из которых потом соткется читательское доверие и приязнь к писателю. Бабель постиг и всё соткалось.

…Когда-то мне выпало счастье двадцать три минуты слушать академика Панченко, рассуждавшего всего лишь об одном меленьком стихотворении Лермонтова — "Выхожу один я на дорогу".

Исаак Бабель в ораторской изустности не преуспел. Он и характеризовал себя так: "Я скандалю на бумаге и заикаюсь на людях".

Автор этого эссэ, хоть и не заикается на публике, тоже брезгливо относится к президиумам и трибунам. Но, приведись случай, я, как Панченко, мог бы час запальчиво и обоснованно препарировать всего одну фразу из "Конармии" Бабеля, фразу, которая — одна! — вместила в себя всю неохватность и ужас Гражданской войны: "Тогда Кондря из пулеметной команды взял голову старика меж колен и зарезал его не забрызгавшись".

У нетленных Ильфа и Петрова есть очерк о военных учениях. Там присутствует фраза: "Пахло порохом. Сделаем уступку забияке Вишневскому: пахло бездымным порохом". Ага, тем самым бездымным, секрет которого слямзил для России во Франции недавний номинант на звание "Имя Россия" дедушка Менделеев.

Что ж, и знавал мир великих писателей-баталистов, и русские обретаются в этом ряду отнюдь не на последнем месте. Пушкин тут, и Лев Николаевич, и Бабель, и Богомолов с "Августом 44-го", и проклинаемый Россией и приговоренный заочно к смертной казни перебежчик из ГРУ Виктор Суворов с "Аквариумом" и "Освободителем", и еще сто достойных персон (извините за неперечисление, слишком длинен ряд).

А Ремарк? А Хемингуэй с десятилетиями запрещенной в СССР "По ком звонит колокол"? Да взять оттуда одну только главу, начинающуюся словами: "Эль Сордо принимал бой на вершине высокого холма" — и впору преклонить колени перед писателем и знатоком предмета. Вот где громы, вся неистовая партитура и трагизм боя с запахом крови и его, его — запахом бездымного пороха, а не маканинского запаха размокшей селитры на складе китайских петард.

Наша страна отдельна и штучна. В ней веками могло чего-нибудь да не быть. Даже пародии на гражданские права, например. Осознания ценности даже единичной человеческой личности, когда у нас даже с точностью до миллиона безвестно, сколько людей погибло в голоды и Гражданскую войну. А уж голоды в нашей стране — это пальчики оближешь, а не голоды. Случались любые — и никогда никаких эпидемий, как при голодах в прочих странах. Потому что при советских голодах на трупах вспучиваться и вздуваться нечему, плоть на скелетах отсутствует.

Здесь на крик хочется голосить, что во всех белых армиях с первых дней Гражданской войны БЫЛИ ОТМЕНЕНЫ ВСЕ НАГРАДЫ. Ибо какие могут быть награды за братоубийство? А что же противоборствующая Красная армия? О, здесь за братоубийство возвышали до небес, осыпая с головы до пят орденскими блеснами и медальными мормышками.

А обе чеченские войны? Ведь если не лгать о каком-то наведении конституционного порядка — обе войны эти были войнами гражданскими, братоубийственными, своих со своими.

С шестидесятых годов знаток Чечни с самого донышка, изнутри — сообщу я сочинителю Маканину, что никогда не плавились чеченцы от сердечия к русским. И в самом-то центре города Грозного стоял тут помпезный бюст генерала Ермолова. И когда-то на постаменте, впоследствии зачеканенные, были тут слова генерала, что не обретет покоя его душа, покуда останется вживе хоть один чеченец.

Сообщаю автору "Асана", хотя сам он это наблюдал, но скорее всего, как и во многих еще случаях — не вдумывался в истоки явления: видывал Маканин плюющихся русских женщин? Да сколько угодно, причем в основном не через плечо. А нанайки, табасаранки, бурятки, татарки — плюются? Сплошь и рядом. А вот плюющуюся чеченку или ингушку, будь она хоть в необходимости ангинозно-гриппозного отхаркивания или раздосадована, даже взбешена — плюющейся не увидеть. И только в одном месте раскрепощали себя горянки от слюноотделительного неприличия — возле бюста генерала Ермолова. И такое интенсивное и обоеполо (даже при выставленном при бюсте милиционере) происходило здесь плевание, что не высыхали плевки даже при суховеях и в сорокаградусную жару.

А не чеченцев ли и ингушей, всех до единого, кто уцелел, 23 февраля 1944 года войска НКВД и Красная армия — известно что? Их, их, чеченцев и ингушей.

А какой республике, единственной в СССР, что унижало её народы, НИКОГДА не позволялось иметь первым секретарем человека коренной национальности? Конечно: Чечено-Ингушетии. А будь первым секретарем в республике Докку Гапурович Завгаев — он и в 1969 году вряд ли заказал моё убийство, а его заказали русский первый секретарь обкома С.С.Апряткин и русский четвертый секретарь М.А.Дорохов (общереспубликанская кличка — Кальтенбруннер).

А что же до наград в первой и второй чеченских войнах? Да. незамолимое лютовство происходило как с той, так и с другой стороны. Но увенчивали ли наградами своих моджахедов и нукеров Дудаев или Масхадов? Не увенчивали, как и белые армии в войну Гражданскую. Потому что — пусть обостренное, пусть межрелигиозное, но всё же происходит братоубийство. Ну, а Москва, Кремль? О, обвалы, осыпи Звезд Героев и орденов происходили с этой стороны. Да тот же палач и недочеловек Буданов — он тоже орденоносец. Тогда как в романе "Асан" одичалыми варварами представлены как раз чеченцы.

Здесь напишу, что встречал я в Чечне людей самого высокого интеллекта. При том — не пылающих любовью к русскому Большому Брату. И уж они как в мирные годы, а в годы войны тем паче — могли бы придумать для неприятеля обиднейшие именования. Пошибче, скажем, слов "Ванек" или "кацап". А не унизились до этого, общенародно называя противников только так: "федералы".

Два министра внутренних дел СССР, Щелоков и Федорчук, писали на меня гадостные представления на Старую площадь, что писатель этот сделал основной своей профессией планомерную травлю рабоче-крестьянской милиции. По этой бы причине и мне звать милицейских работников, как было принято — "красноперые", "лягавые", "цветные". "барбосы"… Или как теперь несется отовсюду, из уст даже стражей порядка о самих себе: "Мент, мент, мент". Но из меня, кроме слова "милиционер" — иного не вытянуть.

А вот мартышку в "Докторе Айболите" звали Чичи. И вприпрыжку, даже с любованием на страницах романа "Асан" рассыпаны именования целого многострадального народа: чичи, чичи, чичи.

Нет, не чичи. В перенаселенной и навидавшейся любого горя республике до восьми человек стояли в очередях на дойку колхозной коровы, чтобы считаться колхозником и не иметь утеснения от властей. По таковой причине в вынужденное отходничество по стране пускались чеченские бригады, и встречались они мне аж на Чукотке.

Пусть люди из лагеря патриотов побегут в Москве на Красную Пресню к скульптуре Шадра "Булыжник — орудие пролетариата", вырвут из рук пролетария булыжник и бросят его в меня за одну мыслишку, изложенную мною в романе "Проконтра". Такова эта вольтерьянская мыслишка: истинно, глубинно русских изобретений на свете существует три. Это: ГРАНЕНЫЙ СТАКАН, ТЕРРОРИЗМ и ХАЛТУРА.

И ныне при гастарбайтерстве и отечественных шабашниках каких только проклятий не изрыгает россиянин в адрес беспросветно халтурных и криворуких шабашных бригад из Молдавии, из Коломны, с Украины, из Таджикистана…

Тогда как чеченец или ингуш, строит он или воюет — НЕ УМЕЕТ ХАЛТУРИТЬ. Одинаково артистично владея по мирному времени кельмой, затиркой, рубанком и плотницким топором, а по вынужденности — гранатометом.

И поскольку пепел Самашек и Грозного стучит в моё сердце, напишу я, преследовавшийся за то, что всегда публично называл кровную столицу ингушей — Базоркино, а не насажденным взамен этого осетинским именованием Чермен, напишу я вот что:

Мне-то оно известно во всех ипостасях, но в потаенных сводках отдельных ведомств оно также отражено. От покалеченности судеб, разочарований в жизни — много ли в веках на Руси существовало бродяжничества, нынешним языком говоря — бомжевания? Много, ой, много. И малюсенькая Чечено-Ингушетия, не в пример больше любой республики СССР — давала приют тысячам тысяч РУССКИХ мужчин и женщин с исковерканной судьбой. Отверженным любого возраста. Почему они стекались сюда? Да, тут большую часть года тепло. Хотя отнюдь не это было главным. Здесь (может быть, потому, что сами навидались любого горя?) давали незамысловатый приют и никогда не обижали неприкаянных русских бродяг. В романе "Асан" с его "правдой о Чечне" — ухитрился автор ушмыгнуть от любых примет бытописательства очень ярких в своей этнографии народов. Даже нигде тут нет упоминаний о национальной кухне. Когда, допустим, вайнах вкушает восхитительный чапельгиш или употребляет из плошки жижиг-галнаш.

А при домах моих знакомых Магомеда Идигова, Кюри Батаева, Салмана Тангиева, Султана Татаева и др., др. — всегда могли рассчитывать на дармовую тарелку жижиг-галнаша и рулончик чапельгиша от двух до шести постоянно проживающих при доме русских немощных, сирых и отверженных Которых никто не попрекал куском, вынуждая батрачить и отрабатывать этот кусок.

И глядь (по военному времени) — появилось множество душераздирающих замет и телесюжетов, что вот там чеченцы нашего плененного солдата обратили в рабство средь горных захолустий, и еще в нескольких отшибных местах Чечни произошло подобное.

А мне идут на ум американские президенты. До чего же это беспросветная голытьба! Ибо имеют они всего одну госрезиденцию — бревенчатый Кэмп-Дэвид. И даже, представьте, не в оцилиндрованном бревне, а диковидном. Тогда как в России даже средней руки расхититель не возведет себе хором менее чем в оцилиндрованном шведском бревне!

И как не счесть алмазов в каменных пещерах — так не счесть у нас тайных и явных президентских резиденций, дворцов, и в беспортошной стране воздвигаются всё новые.

А ныне почивший патриарх Алексий № 2, он же немец Ридигер, выдававший себя за эстонца, он же агент КГБ по кличке Дроздов, он же обладатель почетной грамотки от КГБ? О, бездну резиденций как в России, так и за рубежом имел этот пастырь и окормитель. Одна из них — в подмосковном Софрино. Отсюда выезжал окормитель и исповедник окроплять и освящать любые объекты. Как знать, может, окропил бы он и невданный даже по нашим временам замок, воздвигнутый рядом с ним, по соседству. — не возьми замок штурмом спецназ.

Наперечет имевшие место случаи рабства в Чечне? Ну-ну. А здесь, под боком у Москвы, смахивали слезу от увиденного уж никак не сентиментальные бойцы спецназа. Ибо всего-то микрскопическому нашенскому административному прыщу возвели за бессчетные миллионы долларов замок ДЕСЯТКИ МЕСЯЦАМИ СОДЕРЖАЩИХСЯ В РАБСТВЕ ТАДЖИКОВ И УЗБЕКОВ. В НОЖНЫХ И РУЧНЫХ КАНДАЛАХ, С КОЛОДКАМИ НА ШЕЕ. А сколько таких объектов остались неразглашенными и в самой Москве, и в Подмосковьи?

И ныне восплакивают назначенные к тому СМИ о зверствах иудеев в Газе. Но там, в Палестине, счет ведется на каждую загинувшую душу. А нам опять даже с точностью до десяти тысяч неизвестно, сколько мирных жителей истреблено в Чечне: 170 тысяч или все-таки 190?

Давно, на линии Маннергейма, девятилетним, в 1945 году я испытал единственный в своей жизни СМЕРТЕЛЬНЫЙ страх. Да возьмись в тех обстоятельствах хоть Илья Муромец, Гастелло или Талалихин — такой же страх испытали бы и они.

А вот смертельных стыдов за свою последующую жизнь испытал я более тридцати. И когда академик Владимир Петрович Харченко, удачно распилив меня в области грудной клетки почти пополам — выпустил меня из реанимации в палату, возле палаты ко мне обратились два красивых, не отведешь глаз, мальчугана:

— Дядя, а больной Эльмурзаев в какой палате?

— В восьмой, ребятки. Только он сейчас на облучении. Приходите вечерком.

Почему сказал я мальчикам — приходите вечерком? Потому что думал: это — НАШИ, с третьего этажа, из детской онкологии. Ведь недаром у мальчиков какой-то дефект в походке, тяготение при ходьбе держаться за стенки. Но они были не с третьего этажа. Они были племяшами, которых привезли из Грозного проведать родственника. А ходили, держась за стенки, потому, что русский дяденька со штурмовика обронил бомбу на их дом. И Тугану раздробило обе ноги выше ступней, а Вахе левую. Ниже колена.

Таков был мой очередной смертельный стыд. За то, что я тоже русский дяденька.

А за кремлевскими стенами и на Арбатской площади тем временем размышляли в торопливом запале: нет-нет, нельзя никого оставить чистенькими! Надо все рода войск, пусть даже и самых сторонних, замарать о кровопролитие в Чечне!

Так была брошена на Чечню и матушка моя, укрывшая меня, вражонка н народа в 1938 году — морская пехота.

А надо ли объяснять, пусть даже и Маканину, какой любовью у фронтовиков в черной форме, что рядовых, что офицеров действующей армии может пользоваться единственный тут мальчишка? У фронтовиков, чьи живые дети где-то далеко, а многие знают, что их дети погибли. Так что пойдем, Шуруп, поучаствуешь во взрыве дотов на линии Маннергейма.

И что там нынешние экстремалы! Вот пойдем-ка, Шуруп, учалим ялик к учебной немецкой торпеде да ка-ак дунем, что ялик встает чуть ли не на транец. А как сжатый воздух срасходуется в торпеде — финкой хвать по линю: отдыхай на дне, матушка.

Славный лекцион хотя бы о ножах и сталях прочел я, выросший внутри войны, приблудившемуся к теме войны Маканину. О палашах, кортиках, ножах гуркхских, навахах, стилетах, ножах меркаторских, ножах американских рейнджерских для выживания в тяжелых условиях (хотя ножи такого назначения первей всего полагалось бы производить и распространять в СССР и России). И про кубачинской работы кинжалы, оружие скорее бутафорское, нежели функциональное. И про нож, гармоничней, продуманней и многоцелевей которого нет и быть не может — про, естественно, финский нож.

С таким вот ножом на поясе, с мелкашной винтовкой 5,6 мм, но при снайперском прицеле, позволял я себе далеконько и без призора удаляться от расположения бригады, а сухим пайком брал в нагрудный карман энцефалитки пару плиток американского ленд-лизовского пористого шоколада, который Америка предназначала советским подводникам. (Теперь по России наплодилось множество ненавистников Америки. Так вовсе о малой малости хотелось бы мне сказать этим людям, одичавшим и вскипающим от немотивированной злобы: ведомо ли вам, что в войну американские школьники, не ориентированные на это американским комсомолом и пионерией — общенационально отказывались от школьных завтраков и обедов, чтобы Америка могла послать больше провианта воюющему СССР? Среди прочего — было и это.)

Было и такое: во взрослости встречал я замшелых человеческих шерстистых носорогов и птеродактилей, на которых со священным трепетом показывали пальцами:

— Он видел Ленина!

Встречался мне и один из носителей бревна на известном и множественно воспетом субботнике. И если суммировать воспоминания всех соносителей бревна с Ленным на субботнике, то бревно это должно бы иметь длину от Ярославля до Архангельска. Да что там: рассказывали мне вдумчивые люди, что было в стране и потаенное ателье по тиражироваиию пальто Ильича, простреленного на заводе Михельсона Фаиной Каплан. (Чтобы не замусоливать оригинала, таская пальто для экспонирования из музея в музей, а всякому периферийному музею — по собственному простреленному пальто Ильича.)

Ну, пусть кто-то обмирал от счастья, что видел Ленина, — а я по сию пору горжусь тем, что видел Лунина. Личного врага Гитлера, который так торпедировал грозу морей, германский линкор "Тирпиц", что всю-то войну простоял "Тирпиц" на ремонте в доках.

И другая была у меня мальчишеская мечта — поручкаться с другим личным врагом Гитлера — командиром подлодки Маринеску. Которого коммунисты распорядились именовать по радио и в печати только под фамилией Маринеско. Дабы стал он украинцем и не навевала его фамилия мыслей о румынскости. (Интересно. при нынешнем раздрыге отношений с Украиной — современные военные историки переделали фамилию Маринеско на Маринесков или еще только намереваются?)

В одной из знаменитейших своих песен Владимир Высоцкий — всё для фронта, всё для победы! — поет, как подавал кувшином на крыши воду — тушить зажигательные бомбы.

Они уже были редкими в небе, самолеты люфтваффе, но я, приладив мелкашку на морену — всё для фронта всё для победы! — выцеливал по блистеру высокий в небе "хейнкель — 111" — и в это время кто-то тронул меня за плечо со спины.

Очень высокий, оборванный, в светлой бороде и при немецком автомате на груди — это был финн. Пальцем он тронул мой нагрудный карман, где топорщились две обертки американского шоколада. Я вынул и отдал одну плитку. После чего в отношениях наших наступила долгая, МХАТовская, качаловская пауза, понятна нам обоим: как быть дальше, как исчерпать ситуацию?

Командовать, ясно, было тут финну. И проще бы всего — взять у меня из рук малопульку, из неё же без избыточного шума укокать меня, зашвырнуть винтовку в залив, а меня — под любую намытую прибоем карчу — и взятки гладки. А если не делать этого, повернуться и уйти в чащобник? Где гарантия, что мальчишка не выстрелит в спину? Уходи первым ты, показал рукой финн и подтолкнул в затылок.

И я пошел без всякого страха, точно зная, что вдогон мне он не полоснёт из автомата.

— Лесмассив в оцепление! — приказал мой отчим, начштаба.