Помоги проекту - поделись книгой:
Через три месяца Бояркин перевалил две горные цепи, миновал много больших и малых рек. На одном из перевалов Лантагир показал на долину большой реки и сказал Бояркину с опаской:
— Зея — желтая река, тут и начало Даурского царства…
Дальше идти Лантагир отказался: он страшился мести даурцев. Ни уговоры, ни острастка не помогли. Лантагир взглядывал исподлобья и упорно отмалчивался. Бояркин, боясь измены и лукавства, поставил к Лантагиру старого доносчика, казака Кирюху Лукова. Ночью казаки сполошились. Кирюха валялся убитый, а от Лантагира остался лишь лыжный след. Бояркин послал погоню, но к вечеру казаки вернулись, не сыскав беглеца.
…Недолго мыкались, дошли до Зеи, осмотрелись. Река велика, а по весне разливна, это примечали казаки-бывальцы.
— Быстра река, многоводна. Смекаю то по ледяному торосу и снежному заносу, — деловито пояснил Бояркин.
Выбрали холм, укрепились засекой и стали рубить зимовье.
Бояркин подбадривал:
— К весне дощаники сколотим, Зеей пойдем к даурцам.
Весть о появлении русских на Зее привела в смятение даурцев. Неожиданные гости вызывали и тревогу и любопытство. Не успели казаки вбить в мерзлую землю первый кол, как глаза даурских лазутчиков усмотрели в пришельцах лютейших врагов. Первейший доглядчик князя Дыптыла, побывавший у самой засеки, рассказывал князю:
— Пришельцы обличьем страшны, носы птичьи, волосами обросли, словно кочки на болоте, глаза круглые и синие, одежда смешная, луков и стрел нет; вместо этого носят они длинные палки, ревущие и пускающие огонь и дым.
Бояркин разослал лазутчиков проведать новые места. Степана Корнева послал с десятком казаков вверх по Зее, Тимофея Стрешнева — вниз, Петра Томилина — к востоку. Остальных казаков оставил при себе.
Ждал возвращения казаков атаман недолго. Только Петр Томилин вернулся не побитый. Остальные, понеся урон, прибежали в страхе. Даурцы погромили их нещадно и грозили стоянку сжечь, землю очистить и вывести лочей с корнем.
Бояркин устрашился, ходил темен и суров, но перед казаками храбрился.
Казаки ожидали неладное. Знали: коль Ванька теребит всклоченную бороду, ноздри раздувает, подобно запаленному жеребцу, то примета черная, к худу…
День и ночь казаки наскоро рубили острожек, укреплялись и огораживались. Так вырос на реке Зее, на даурской земле, первый русский укрепленный острог.
Иссякли запасы, пришельцы терпели нужду во всем. Сидеть в остроге становилось мучительно, и казаки зароптали.
Бояркин, боясь угроз и бесчинства, большую часть казаков повел в бой на даурцев. Казаки вышли на заре в полных ратных доспехах, с пищалями, самопалами, пиками и бердышами. Скорым ходом они двинулись вниз по Зее и подошли к даурскому городку Молдыкидач. Опасливый и лукавый Бояркин велел казакам хорониться в лесу ловчее, голов не высовывать, на чистополье не выбегать и ждать его знака. К городку он послал ловких лазутчиков, чтобы проведать о силах и укреплении городка. Лазутчики вернулись сумрачные.
— Городок, — говорили они, — крепок; стоит он на крутогорье, окопан, огорожен с большим старанием и умением.
Бояркин махнул рукой:
— То враки! Не посрамим Русь! Сокрушим иноземцев!
Казаки подхватили:
— Веди, Ванька!
— Там, где русская нога была, оттуда не уходили!
Бояркин повел казаков на приступ. Дали залп из всех пищалей и самопалов. Даурцы оробели, хотя искусно владели в бою луками и пиками. Бревенчатые ворота раздвинулись, и к Бояркину с поклоном вышли три даурских князя: старый Дыптыл и его сыновья. Они несли покорные дары: соболей, лисиц, связки вяленой рыбы, драгоценные каменья и серебро в ланах[3].
Бояркин князей принял гордо и важно. Подарки отобрал без почестей. Дыптыла и его старшего сына полонил, младшего отослал обратно, наказав городок сдать.
Даурцы послали Бояркину новые дары: двадцать коробов рыбы и пшена и десять коров. Возле городка поставили семь юрт для жилья казакам, а ворот городка не открыли.
Казаки обогрелись в юртах, сытно подкормились и ходили гордые, довольные.
На другой день Бояркин поставил всех в ратный строй и готовился ринуться на городок. Пленные князья отговаривали через толмача:
— Люди наши покорны, однако пойдешь на городок зря. Быть бою, кровь многая прольется.
Бояркин рассвирепел, приказал казакам ломать ворота, брать городок силой.
К юртам подошли несколько даурцев, покорно сложили луки, стрелы, копья и просили старого Дыптыла и его сына отпустить, от городка уйти мирно. Бояркин метнул суровым глазам, казаки бросились на посланцев, порубили их и с боем пошли на городок. Даурцы казаков к городу не подпустили. Они с криком высыпали из подземных ходов и подлазов и со всех сторон бросились на казаков, осыпая их игольчатым дождем стрел.
Князь Дыптыл успел скрыться, сына его закололи казаки. Даурцы разили казаков стрелами, пиками, забрасывали камнями. Бояркин спешно отвел казаков к юртам и стал отбиваться. С востока от городка вылетела даурская конница. Казаки встретили конницу залпом из пищалей и самопалов, кони вздыбились, сбрасывая всадников, бешено метались по снежному полю. Даурцы окружили юрты, грозились пожечь. К ночи стихли. Жгли костры, нетерпеливо ожидали утро. Урон оказался большой: недосчитался Бояркин двадцати казаков; оставшиеся, побитые, покалеченные, обессилили и к ратному делу были мало годны.
Надумал Бояркин с оставшимися казаками тайно бежать и сесть в засаду в Зейском острожке. Побросав убитых, смертельно покалеченных, поползли казаки из юрт в темноту и бежали в страхе и отчаянии.
Наутро даурцы нашли в юртах трех истекающих кровью русских, добили их и кинулись в погоню. Отбивались казаки кто как мог, бежали с поруганием, обидой и большими потерями. Достигнув острожка, сели в осаду.
Много раз даурцы нападали на ненавистный острог и всякий раз бежали, боясь быть сраженными огненным боем.
Тем временем в острожке разгорелась междоусобица и ссора. Казаки кляли и ругали Бояркина, грозились на пиках выбросить через заломы даурцам. Бояркин и лаской и грозным словом уговаривал:
— До весны отсидимся… По вешним водам плавом уйдем.
— Веди, Ванька, поколь снег не размяк, веди обратно к Ярофею!
— Ярофей тебя не помилует. Сгубил ты немалую ратную силу.
— Неуспех и поругание приняли от твоего нерадения!
Бояркин клялся, в оправдание бил себя в грудь, целовал нательный крест.
Тогда выскочил казак Стешка Клин, повел налитыми кровью белками, ударил оземь ногой.
— Казак ободранный!.. — толкнул он Бояркина в грудь. — Тебе ли ходить в атаманах?
Бояркин попятился и уступил. Казаки бросили Зейский острожек и скрылись в тайге, держа путь на запад. Шли они старым путем, только муки новые приняли, и столь тяжелые, что некоторые, обессилев, пали замертво.
Рушился снег, на солнцепеках чернели первые проталины. Свистел задорно бурундук, извещая тайгу о весне. В полдень из-под снеговой корки выбивались ручейки, к ночи — стыли наледью.
Казаки торопились до ледолома добраться до Крестового. Колючий кустарник, цепкий боярышник догола раздели казаков, разодрав немудрящую одежонку. Шли в лохмотьях-лоскутьях, полубосые, рваные. Шли, друг друга иной раз и не в силах признать: кто был рыж, светлобород — стал от копоти и грязи черен; кто был бородат — обгорел у костра.
Вышли на речку Нюкжу, заторопились, затревожились. Кололась река, били по ней струи, объедали лед у берегов. К Крестовому подошли вечером. Отыскали заветное место — крест, что поставили на могиле Николая Яшкина, а вместо зимовья — пепел да черные головешки. Стервятники кружились у обрыва реки. Там нашли сраженного стрелой старого казака Никиту Мышелова, недалеко от него терзали вороны трупы остальных зимовщиков.
Долго по приметам казаки искали яму, где спрятал Никита Мышелов пороховые да соляные запасы. Потаенную яму отыскали возле большого пня столетней лиственницы. Казаки Степан Клин да Васька Луков воздали мертвым должное: из того пня вырубили искусно облик Николая-чудотворца, сверху воздвигли шатер, а на шатре крест. Подле этой часовенки и схоронили павших товарищей. Так на Крестовом вместо одного креста стало десять.
Поставили казаки на пепелище новое зимовье-времянку и начали спешно чинить старые дощаники, чтоб весной вслед за уходящим льдом плыть навстречу Ярофею.
Марфа Яшкина
Рать Ярофея зимовала на Олекме. Поставили казаки зимовье, опасаясь набегов иноземцев, огородились высокой засекой, укрепились заломами. Ждали весны. Окрестных эвенков покорили; привел их Ярофей под царскую руку, собрал ясак богатый. Дальние стойбища эвенков отбивались яростно; грозились пойти большим походом. Ярофея и его людей похвалялись покорить. Много раз Ярофей ходил на них ратным боем и повоевать не мог. Пленил лишь сына и двух братьев эвенкийского князя Мамтагира. Держал их Ярофей заложниками.
Сгустилась ночь над тайгой, в черноте потонули и леса и сопки. Смолкли на казачьем становище собаки. Глох в тишине далекий вой бездомного волка. Казачьи жонки собрались в большое зимовье коротать ночь. Ждали они казаков из дальнего похода с удачей и добычей.
Степанида сидела на корточках у очага, разгребая жаркие угли, пекла на них толстые лепешки, ловкой рукой прятала под платок рыжие пряди, чтоб, рассыпаясь, не обгорели. На скамьях у камелька сидели казачьи жонки: Елена Калашина, косая Аксинья Минина, Палашка Силантьева, а многие, забившись на лежанке, спали. Жонки жмурились от дыма и копоти, чинили походную одежонку. Молчали.
Степанида нетерпеливо ждала Ярофея. С боязнью думала: не побили бы иноземцы Ярофееву рать. Знала: в походах крут и всполошен Ярофей, вспоминала синеву его глаз, лихих и ярых, вздернутые клочковатые брови, грубый окрик, от которого шарахаются в тревоге казаки. И эти же синие глаза чудились ласковыми, дремотными: глядишь в них, как в небеса, ни тучки в них, ни облачка — чистые, ясные… Степанида, вслушиваясь в лай собак, поднялась, подошла к оконцу, глянула в темноту и вернулась к очагу опечаленная.
Поодаль сидела на лежанке Марфа Яшкина. Накинув сборчатую шубейку на голые плечи, она заплетала косы. Марфа слыла за первую певунью, хороводницу и вызывала у жонок ревнивую зависть. Липли к ней казаки неотвязно, как к сладкотелой медунице. И хоть Марфа и мужняя жена, а примечали жонки за ней худое. Как зальется смехом душевным да трепетным, аль запоет тонко, жалостливо — жонки в один голос:
— Ах, сызнова медуница мед сочит, обливает им казаков непутевых!.. Хоть бы о муже печалилась! Где он?
Скажут это жонки, меж собой посудачат, а каждая о себе в заботе и суете, как бы своего мужа уберечь, иначе зараз обворожит, опьянит.
Марфа повязала косы, потянулась, шубейка соскользнула с плеч.
Тускло горел камелек. Желтые пятна лениво ползли по гладким молочным плечам, золотили светлые пряди волос. Камелек затрещал, пламя вспыхнуло ярче и побежало по лицу. Лицо широкое, чистое, губы — брусника спелая, нос задорный, а глаза большие, круглые, насмешливые.
Палашка Силантьева и Аксинья Минина переглянулись. Аксинья вполголоса сказала:
— Зазор, срамота…
Палашка перебила, шепнула в ухо:
— Ноне пытала я ее: «Скучно мол, Марфуша, без Николки, постыло?» А она: «Все едино», — а сама глазищами на…
Палашка стихла, глянула на Степаниду и вкрадчиво добавила:
— На Ярофея…
— Но?! — разинула рот Аксинья и смолкла, перекосившись от удивления.
Марфа знала: о ней чешут языки. Выпрямилась, нехотя набросила шубейку, улыбнулась ласково:
— Жонки, подтягивайте! — и затянула звонко, душевно…
Песня глохла и вновь всплывала протяжно и жалостливо, голос Марфы рыдал:
Степанида сказала:
— Тоскливо голосим, к добру ли то?
Песня оборвалась. Над тайгой косматой медвежьей шубой лежали тяжелые тучи, темень глушила, предвещая пургу. Сторожевой казак озирался, дрог, косился на черную пропасть, творил молитву. Не слышал он, как с глухого угла у засеки, по-лисьи припадая к снегу, подползали тайные люди. Они подкрались и, накинув волчью шкуру, беззвучно казака удушили. У зимовья надрывно взвизгнула собака и смолкла. Люди обошли сторожевой мостик и залегли меж пеньков и колодин, подле зимовья. Ловко ступая, двое крались к зимовью. Толкнув дверь, вошли.
Степанида подняла голову, пламя очага осветило блеклыми пятнами вошедших.
Стояли люди, затянутые в оленьи шкуры, с пиками и ножами. Дремавшие на лежанке казачьи жонки вскочили. Вошедшие огляделись, слегка пригнулись и шагнули вперед, стуча по половицам древками пик. Степанида разглядывала вошедших: из-под меховых шапок, плотно обтягивающих голову и лицо, чуть виднелись плоские носы да желтые скулы. Высокий эвенк в лисьем малахае, плохо выговаривая русские слова, сказал:
— Было в тайге лютых волков много, стало их еще больше! Зачем в наши кочевья пришли?
Эвенк сдвинул брови, скривил рот и, раздувая ноздри, вскинул копье, второй — тоже.
Жонки сбились в угол.
Степанида и Марфа Яшкина метнулись к самопалам, но эвенки ловко накинули на них мешки из оленьих шкур. Схватив пленниц, затушив камелек и затоптав головешки в очаге, бросились к дверям и скрылись в морозной темноте.
Становище встревожилось. Подле зимовья не успел снегомет захоронить вражьих следов. Рассмотрели казаки три лыжные дорожки да ямки оленьих копыт. Погнали скорых гонцов в тайгу, к Ярофею.
Тем временем эвенкийский князь Мамтагир, поставив свой чум за ущельем Белого Лося, ждал лазутчиков. В чуме нестерпимо воняло гарью, медвежьим салом, псиной. Князь сидел на белой шкуре оленя, подбитой лисьим мехом, макал беличий хвост в чашку с медвежьим жиром и мазал рот деревянному большеголовому божку. Четыре жены князя забились под песцовые одеяла и изредка выглядывали заспанными раскосыми щелками глаз.
Князь стар, белые облезлые брови его топорщились. Вздрагивала жидковолосая бородка и побитые сединой усы. Князь украдкой всхлипывал, утирая воспаленные веки рукавом своей песцовой парки, бормотал большеголовому божку на ухо:
— Черный дух послал лочей, побили они моих людей, полонили сына и храбрых братьев, двух жен моих увели, оленей угнали. Пусти на них худой ветер. Выгони из тайги лочей!..
Князь раскачивался, кормил божка жиром, капли стекали по рукаву, по дорогому, расшитому младшей женой, лисьему нагруднику, падали в очаг, вскипая едучей гарью. Князь щурился, крепко сжимая божка, громко говорил:
— Ты, обжора!.. Мало тебе медведя, я убил трех лучших оленей, кормил тебя кровью их сердец. Ты, обжора! Что ты просишь? А? Ты просишь белой крови самой юной моей жены Нактачал?
В углу чума песцовое одеяло дрогнуло. Князь, шамкая шершавыми губами, бормотал:
— Я дам тебе эту белую кровь! Пошли худой ветер на лочей, пусть они сгниют, как гниет на песке выброшенная волной вонючая рыба.
Песцовое одеяло вновь дрогнуло. Кто-то всхлипнул чуть слышно и умолк. Князь спрятал божка за пазуху.
Распахнулся полог чума и вошел осыпанный снежной пылью воин. Князь неторопливо повернул голову:
— С доброй ли вестью?
— Наказ князя Мамтагира выполнил, двух жен лочей украл. Пусть князь не печалится, у него опять стало шесть жен.
Князь вытащил божка из-за пазухи, прижал к щеке и зажмурился.
Прошептав, открыл глаза и спрятал божка под нагрудник.
Степаниду и Марфу ввели в чум. Князь разглядывал женщин неторопливо, как драгоценную добычу. Кряхтел, синими пальцами щупал рыжие пряди волос Степаниды. Удивленно чмокал губами, бросал пряди, вновь к ним тянулся, разбирал их по волоску, будто пробовал огненный мех лисицы, и, блуждая потухшими глазами, тянул:
— Трава на болотных кочках красна, а эти волосы краснее. Огонь горяч, а эти волосы, однако, горячее.
Степанида нетерпеливо рванулась, оставив князя с растопыренными пальцами. Марфа гадливо плюнула:
— Поганец…
Князь услышал незнакомое слово, сказанного не понял, но голос Марфы ему понравился, и он скривился в усмешке. На Степаниде князь увидел кофту ярко-желтой камки и сказал с важностью:
— У князя лучшая жена Нактачал, дорогую одежду надо отдать ей.
Поделиться книгой: