Помоги проекту - поделись книгой:
— Я рекомендовал вам выспаться, Леваро.
— Благодарю, я это уже сделал. — Фискал оглядел потолочные балки, заглянул в глубины старого зеркала. — Я же говорил вам, Гоццано не был блудником. — Его небольшие, но полноватые губы обнажили белые зубы, — но в каком блудилище больше мыслей о похоти, чем в келье аскета, а? — Элиа неловко усмехнулся. В глазах его снова мелькнули настороженность, тоска и что-то ещё, чего Джеронимо не понял.
Что ты знаешь об аскетах, Элиа? Инквизитор понимал, что Леваро, придя без вызова, имеет какую-то свою цель и молча ждал. Молчал и Леваро. Он обошёл стол, подвинул стул, смахнув с него рукавом пыль, сел у окна. Вианданте являл собой нечто весьма непонятное, и привело прокурора сюда именно желание определиться, до конца постичь этого человека. Леваро хотел сработаться с новым главой Трибунала, а для этого важно было не ошибиться в нём, угодить и приспособиться. Но сейчас, оказавшись наедине с Империали, фискал ощутил неожиданную робость. Молчание становилось гнетущим, и тут инквизитор, почувствовав замешательство Леваро, воспользовался растерянностью подчинённого. Вианданте тоже нужно было кое-что понять. Является ли Элиа доверенным лицом и осведомителем Дориа, это рано или поздно станет понятно, важнее было уяснить: кем он является вообще?…
Голос монаха стал вкрадчив и бестрепетен.
— Вы намекнули мне вчера, Леваро, на мои возможности, одновременно предложив и свои услуги. «Прикажи Гоццано — ему не то, что девку, а и поприличней бы чего нашли», сказали вы. — Голос и лицо Империали тоже приобрели несколько шутовские очертания, он точно скопировал интонации Элиа из вчерашнего разговора. — Покойник, стало быть, ничего не приказывал, но ваша готовность исполнить и не отданное распоряжение пленила меня… — На губах инквизитора запорхала улыбка, странно не вязавшаяся с отяжелевшим, сумрачным взглядом.
Леваро впился глазами в лицо мессира Империали. Чертова красота этого утонченного лица смущала его, сбивала с толку. Он не понимал этого человека. Накануне Леваро показалось, что новый инквизитор слишком красив, чтоб быть умным, потом, напротив, — что он слишком умён, чтоб быть честным. Но днём его странная фраза о подлости заставила его подумать… А сейчас он снова… Что за бестия! Теперь Леваро испугался. Перед ним стоял новый человек с глазами сфинкса и лицом восковой куклы.
Джеронимо видел метания Элиа, чуть наслаждался его замешательством и жалел его. Страшный удел мудрецов, роковое бремя больших умов, почти невыносимая тягота — мгновенно невольно постигать всё. В эту минуту он понял — внезапным прозрением, что не Леваро приставлен к нему. Не стал бы соглядатай так подставлять себя. Тот вообще не лез бы на глаза. Вианданте лучезарно улыбнулся и полушёпотом осведомился:
— Стало быть, вы готовы найти для меня всё, что я прикажу?
Леваро, всё ещё не отрывая встревоженного, растерянного взгляда от лица инквизитора, осторожно кивнул. Его взгляд выдал душевное смятение. Джеронимо стоя, свысока оглядывал фискала. Его улыбка стала ещё лучезарней, но в глазах промелькнуло что-то, что окончательно смутило синьора Леваро. Он безумно жалел о своем приходе сюда.
Инквизитор чуть наклонился к прокурору.
— Ну, и чем вы меня порадуете, Леваро? Чем может похвалиться Тридентиум?
Леваро растерянно молчал. Чего он хочет? Проверить его? Или, действительно, просто распутник, что при такой-то красоте более чем вероятно? Ведь ни одна женщина не устоит. Значит, он давно переступил через все обеты… Но какие странные глаза… Найти ему баб, в общем-то, труда не составит, но… Мысли Леваро конвульсивно проносились в голове, но лицо не успевало обрести к ним нужные маски. Однако следующая фраза инквизитора парализовала все его судорожные размышления.
Голос Империали смягчился, но в этой мягкости, как в кошачьих лапах, таились когти.
— Но, понимаете, Элиа, девка мне не нужна. Я предпочитаю другое. И отрадно, что для этого искать вам никого не придётся… — Джеронимо подошёл вплотную, присел рядом, положил руку на бедро собеседника и, погладив его, заговорил мягко и слащаво, неосознанно копируя речь и интонации своего монастырского собрата Гиберти. — Едва мы познакомились, как понял, что вы нравитесь мне… Вы обаятельны. Я думаю, что мы поладим, не правда ли? — он со странной, порочной улыбкой обнял подчинённого.
Вианданте хорошо помнил события пятнадцатилетней давности. Он, как и все те, кто был почти нетронут растлением, сохранял обаяние юности и доныне, а в двадцать пять был красив ангельски. Эрменеджильдо Гиберти, чья склонность к мужеложству была многим известна, не мог не воспылать к нему страстью. Джеронимо запомнил и слова, и жесты брата Гиберти, и его несколько приторную мимику. Помнил и то, что поднялось в нём самом в ответ на мерзейший жест Эрменеджильдо. Не убил он его тогда чудом. Господь удержал руку его.
Сейчас, провоцируя Элиа на подобный ответ, Империали понимал: то, что мог позволить себе он сам по отношению к монастырскому собрату, едва ли позволит себе прокурор, чиновник по назначению, по отношению к главе Трибунала.
Но ждал взрыва.
Вианданте ошибся. На глазах у Леваро показались слёзы, и он яростно напрягся, пытаясь прогнать их. Гнусное предложение Джеронимо перевернуло его душу. И дело было даже не в обычном животном отвращении здорового мужчины к себе подобному. Осознав, что перед ним finòcchio, chécca, fròcio, исчадие ада и ничтожество, и этот дьявол — его господин, Леваро был не оскорблён, не унижен, но — уничтожен, раздавлен. Он уже, сам того не замечая, успел восхититься этим человеком и даже… привязаться к нему. В глазах его потемнело. Но что делать? Послать его ко всем чертям? И куда потом деваться с двумя осиротевшими детьми? Донести — кто тебе поверит? А нажить такого врага — это смертельный риск. Пожелай он — просто уничтожит любого. Преследовать инквизитора может только инквизитор. Леваро судорожно проглотил комок в горле. Ножевая боль сковала левое плечо.
— Ну же, Элиа, — Инквизитору был жалок этот несчастный, потерявший себя вдруг человек. Империали хотел поскорее остаться один, но ещё несколько секунд хладнокровно наблюдал, как инстинкт раболепия борется с остатками чести. Чужая боль уже начала причинять боль и ему, но он, так же, как и Элиа, хотел до конца понять, кто перед ним. Благо, у него-то были для этого все возможности.
— Здесь? — трудно было понять, чего больше в голосе Леваро, ужаса или отвращения.
— Почему нет? Здесь не очень уютно, вы правы, но в будущем тут все будет сделано для нашего… удобства, — губы инквизитора по-прежнему кривила порочная улыбка, в глазах танцевало пламя. — Сегодня же и распоряжусь. Здесь нас никто не будет беспокоить во время наших… совещаний. Я вас и сегодня надолго не задержу. Ну же…
Элиа медленно снял плащ. Руки его дрожали. Его одновременно трясло и мутило. Джеронимо неподвижно, страдая до подавленного стона, безмолвно наблюдал за ним. Наконец, глядя на раздетого Элиа, оставшегося лишь в исподнем, не выдержав, прервал молчание. Что-то в его посуровевшем голосе, из которого исчезла вдруг всякая слащавость, заставило Элиа вздрогнуть.
— Хотите, я скажу, в чём причина ваших бед, Леваро?
Тот с опаской молча покосился на него.
— Вы, как я погляжу — не очень подлец. Правда, готовый оподлеть в любую минуту. — Элиа побелел. — Но беда ваша как раз в том, что вы подлец — так, — он щелкнул пальцами, — не очень… Были бы подлецом до конца — спали бы по ночам. Я предложил вам мерзость, и вы подумали, что я — мерзавец. На это понимание вас хватило. Но не останови я вас — вы бы склонились передо мной. Прикажи я, монах, притащить мне девку, вы бы подумали, что я дерьмо. Но девку бы притащили.
— Вы — господин, а я — слуга, — побелевшие губы едва слушались Элиа. Он почти не слышал своего голоса из-за стука сердца, отзывавшегося в голове ударами молота.
— Да, вы — слуга, — жестко подтвердил Империали, — и, не понимая, кто я, ангел или дьявол, вы равно готовы мне… услужить. Но слуг дьявола мы сжигаем, синьор Леваро, — усмехнулся он, потом вяло и несколько брезгливо продолжил, — вы же на службе, а не в услужении, а достоинство мужчины хоть и не является доктриной Церкви, еретическим тоже никогда не считалось. Есть вещи, на которые нельзя соглашаться. Даже под угрозой смерти. А ведь вам даже не угрожали.
Леваро ощутил страшную усталость. Сатана. Это человек, игравший с ним, как кот с мышью, за эти несколько минут страшно обескровил и истерзал его. Леваро не спал прошлую ночь, да и не только прошлую, и сейчас, чувствуя, как в глазах у него снова темнеет, оперся руками об стол. Дыхание его прерывалось, во рту пересохло до жжения.
— Человеку Божьему не надо понимать, кто перед ним, ибо он одинаков со всеми и ни перед кем, кроме Бога, не согнётся. Вы же не знали, как вести себя со мной и хотели понять, кто я. Логично. Окажись я fròcio или просто свиньей — вы бы подстроились под меня. — Вианданте изуверски усмехнулся. Глаза его потухли. Голос зазвучал размеренно и ровно, словно он зачитывал приговор. — Что ж, я не отменю решения моего предшественника о вашем назначении, Леваро. Мне нравятся люди Бога, но и подлецы могут пригодиться. Тем более — такие услужливые, как вы, умеющие со святыми быть святыми, с грешниками — грешными, и даже с fròcio быть fròcio. Оденьтесь и идите отсюда, вы свободны до утра, как я и говорил, — холодный бесстрастный голос инквизитора прозвучал отрывисто, словно ножом пресекая разговор.
Его дьявольский лик исчез, и лицо оледенело в иконописной красоте.
Леваро не двинулся с места. Сейчас, когда он до конца осознал, каким ничтожеством считал его этот необъяснимый и бездонный человек, по три раза на дню менявший обличье, Элиа вдруг на мгновение смертельно возненавидел его, именно потому, что понял его омерзительную правоту. Увидев себя в тусклом зеркале почти голым, задохнулся от боли, сполна прочувствовав своё унижение. Причём боль утраивалась теперь именно тем, что его унизил этот, столь восхитивший его человек. Именно в его глазах ему не хотелось быть ничтожеством. Подвижное и тонкое лицо Леваро исказила такая невыносимая мука, что на миг он уподобился готической горгулье. Ему надо было собрать вещи и сделать несколько шагов, всего несколько шагов, отделявших его от двери. Сколько их? Семь? Десять? Надо было только пройти их, доползти до норы и затаиться, дать боли утихнуть. Он, как раненный волк, должен был отгрызть лапу, попавшую в капкан, если хотел жить.
Но жить почему-то не хотелось.
На глаза Леваро снова навернулись слезы, душу сковало тупое безразличие, невероятная усталость навалилась на онемевшее тело. Элиа решил, а, точнее, что-то в нём решило за него, что не стоит переживать этот день. Ведь этот изверг прав. Он и в самом деле ничтожество, готовое оподлеть в любую минуту. Проклятый прелюбодей, своими изменами сведший жену в могилу, вечный приспособленец, как и все, кто пробивался наверх из ничтожества, готовый даже на то, чтобы подставить господину для блудных утех свою задницу… Элиа содрогнулся, и начал судорожно одеваться, лихорадочно размышляя над тем, как проще и быстрее покончить со всем этим. Господи… дети. Он снова замер. Накатила тошнота. Леваро странно забыл о присутствии Вианданте, погружённый в невеселые размышления. Мысль о суде над собой, надо сказать, уже приходила ему в голову — и основания для неё были, но исходные принципы веры запрещали сводить с собой счёты. Нынешний толчок, однако, сломал в нём последние преграды.
Он не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить…
Вианданте внимательно наблюдал за Леваро. Он не понимал, на какую боль обрёк несчастного, но заметил, что учинённое им жестокое истязание произвело эффект неожиданный и страшный. Муку помертвевших глаз подчинённого он видел, видел и его лицо, ставшее вдруг лицом покойника. Империали подумал, что переоценил его шутовскую грацию, и чего-то, видимо, не понял. Таких глаз у шутов не бывает. Чужая боль отозвалась в нём, Вианданте почувствовал, что больше не в силах выносить её. Он не ожидал такого. Подошёл.
— Простите меня, Леваро, — произнес он глухим полушёпотом. Вианданте смотрел в сторону, не желая встречаться глазами с Элиа. — Я не должен был… открывать для вас дверь в келью аскета. Видит Бог, вы спровоцировали меня, но я… я не должен был. Простите, Бога ради. Я просто часто не умею понять предел чужой выносливости. — Его губы тронула нервная улыбка. — Аллоро говорит, что у меня несуетная душа, но мозги изуверские, и он прав, пожалуй. Простите же меня. — Элиа молчал. Джеронимо сжал плечи Леваро, резко поднял его и повернул его к себе лицом. Теперь глаза их встретились. — Простите меня, Элиа.
Взгляд синих бездонных глаз странно расслабил Леваро. На него смотрел Христос. Душа замерла в нём, потом оттаяла. Он слабо кивнул, и вдруг, почувствовав, что голова кружится и ноги не держат, опустился на стул. Неожиданные слова Империали не успокоили его и не утишили боль, но прогнали чёрный помысел о смерти, смягчили унижение. Обхватив голову руками, Элиа вонзил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться. Дышать стало чуть легче.
Прошло несколько минут.
— Знаете, — неожиданно, в неосмысленном им самим порыве откровенности пробормотал Леваро. Возможно, просто потому, что расслабленный дух не мог удержать в себе свою тоску, боль рвалась наружу, томила его и искала выхода. — Я десять лет лгал жене. Я любил её. Любил, но лгал. И вот… Паолы нет. И я свободен лгать сколько угодно, но — незачем. И… И некому… Я прелюбодей и подлец, вы правы. И странно как раз то, что я, стократно изменявший, теперь хочу быть верным. По-настоящему, до конца. Но поздно. Некому… незачем. — В глазах Элиа стояли слёзы.
Инквизитор понял, что бессонница у Леваро хроническая. Понял и причины. Совесть, страшный чёрный нетопырь, днём отсыпающийся где-то в тёмных дуплах и расселинах души, но вылетающий во мраке, острыми, как иглы, зубами впивался в него ночами и пил кровь, высасывая силы, изводя и мучая. Леваро видел в своих изменах причину смерти жены и сиротства своих детей, и не сильно, видимо, ошибался, ибо глупцом куда как не был. Что там произошло?
При этом Джеронимо отогрелся. Да, он знал теперь слабость Леваро, но человек такого покаяния не потерян для Господа.
— Вы правы, мессир Империали. И не важно, очень или не очень. Подлец только и заслуживает… За всё, что я вытворил в эти годы… Зря вы этого не сделали, — с неожиданным злобным ожесточением пробормотал Леваро.
Вианданте на мгновение растерялся. Он уже понял этого человека, и счёл, что они сработаются. Последние слова Леваро не сразу были осмыслены инквизитором, — именно потому, что слабость подчиненного была уже прощена им и забыта. Но, поняв, что имел в виду Леваро, Вианданте вдруг расхохотался — легко и самозабвенно.
— Увольте, Элиа. Вы с ума сошли. — Странно, но именно этот смех вдруг бесконечно сблизил их. — Quod non. Всё, что угодно, только не это Если душа алчет епитимьи, ну, можете от моего имени распорядиться, Подснежник вкатит вам десяток плетей. Будете настаивать — ну, могу и я, конечно… пару раз — больше вы не выдержите, — он окинул критическим взглядом аскетичную фигуру фискала. — Но этого я сделать не могу, не просите. — Он наклонился к Элиа и с насмешливой ласковостью проронил, — не хотелось бы задевать ваше самолюбие, но вы недостаточно красивы, чтобы потревожить покой моей плоти.
— Да это я так…
И оба снова расхохотались, как шелуху, стряхивая с себя нечеловеческое нервное напряжение, подозрительность, недоверие, боль…
Прошедший вечер, прояснивший их отношения, забрал, однако, у обоих больше сил, чем им показалось. И это стало очевидным наутро, когда Аллоро смог разбудить Джеронимо, только плеснув ему в лицо ледяной колодезной воды, что касается Леваро, оставшегося ночевать у них в гостиной на тахте, то ему потребовался для пробуждения целый ушат. Проснувшись, Леваро никак не мог поверить, что уже давно пробило десять. Элиа плохо спал уже несколько месяцев — просто на пару часов проваливался в мутный сон с тревожными и отравляющими душу воспоминаниями, но вчера впервые уснул, как убитый.
Торопливо перехватив, не разбирая вкуса, какую-то снедь под ворчание синьоры Бонакольди о том, что день, начатый с проглоченного на ходу завтрака, редко задается, они поспешили в зал, где их уже дожидались трое из дежуривших всю ночь денунциантов.
Улов был, хотя и достаточно неожиданный.
София никуда не выходила из притона, но при этом отказала трём клиентам, оставив лишь пятерых — три девочки не принимали, а две — тонкие натуры — были так потрясены ночью в стенах Трибунала, что разболелись. София сама заперла входную дверь и долго сидела в своём чулане — что-то подсчитывала. Не иначе — вчерашний убыток. За дверью наблюдали и снаружи. Но никто не приходил.
Элиа разочарованно щёлкнул пальцами.
…Но около четырех утра из комнаты немочки Маделины вышел синьор Джованьоли, местный негоциант, и прошёл в чулан к Софии. Разговаривали тихо, но одному из наблюдателей удалось расслышать разговор через отверстие в стене. Речь шла о том, что надо было просто вовремя избавиться от Лучии, если же теперь она проговорится, доминиканские псы могут учуять и Ньево, и Алеарди, и выйти на Джусти. «Непременно, промурлыкал Джеронимо. И учуем, и выйдем». «Нельзя, ясное дело, было оставить труп у чертовой твари, но надо было оттащить его на кладбище или в лес, идейка Джусти с лупанаром была, конечно, на первый взгляд, соблазнительна, но теперь может обернуться бедой». Синьора София даже выразила неосуществимое желание: «Лучше бы он оставался в живых».
Аллоро был разочарован. Он ждал большего. Вианданте был доволен. Большего и ожидать было нельзя. Наблюдение можно снимать. Он отпустил агентов. Обернулся к Элиа. «Названные имена что-нибудь говорят?» Леваро недоумевал. «Да, но это… Доменико Джованьоли — торговец. Кстати, конкурент братьев Спалацатто. Ньево, кажется, помощник на лесопилке, Алеарди — столяр-краснодеревщик. Ну а Джусти… Господин инквизитор уже отметил его». «Что? Я? Я ещё никого здесь не отмечал». «Осмелюсь напомнить, на городской площади в день приезда его милость отметили своим вниманием Сандро Дзокколо, но „Копыто“ — это кличка. Он Сандро Джусти. Глава местного ворья, которым он и заправляет, как вы метко изволили заметить. Можно понять, что связывает дровосека с краснодеревщиком, можно найти связи купца с жульем. Искать связь Софии с Джованьоли нечего — она налицо. Она содержательница притона, он — хозяин дома, где притон расположен. Она сделает всё, что он скажет, тут вы были правы. Но как связать их всех друг с другом, а главное — с Гоццано? И, самое важное, про какую тварь идёт речь?» «Не умножайте сущности без необходимости, дорогой Леваро. Есть пятеро, знающие тайну гибели Гоццано. Нам пока не о чём спрашивать их — всех, кроме Джованьоли. Он знает „чертову тварь“, кроме того, как я понимаю, далеко не аскет. Вызвать на допрос, якобы как свидетеля по одному из проводимых дел, привести к присяге, а потом неожиданно спросить, где провёл ночь, и задать вопрос о ночном разговоре с Софией. Либо распутник сознается от растерянности, что я лично ему очень рекомендую, либо… На основании показаний денунциантов понятно, что он имеет непосредственное отношение к гибели инквизитора Гоццано. Это допрос третьей степени. Привыкший нежить плоть по лупанарам дыбы не выдержит».
— Ну, а если будет упорствовать?
На лице инквизитора появилось выражение недоумения, смешанного с недоверием. Казалось, он не видит тут никаких сложностей и удивлен тем, что кто-то находит проблемы там, где их нет.
— Я же сказал, Леваро, к часу моей проповеди в воскресение я должен знать, что произошло с Гоццано. Сегодня только седьмое число. У нас ещё целый завтрашний день. Впрочем, я не думаю, что будут затруднения. Отрядите нескольких человек, приведите его ближе к ночи, и займитесь… Но чрезмерно не усердствуйте, ведь на дыбе, как неоднократно отмечали в своём великом труде отцы наши Шпренгер и Инститорис, любой оговорить себя может. Но я уверен, этого не потребуется. Нужно узнать имя владелицы дома, где был убит или умер Гоццано. А в идеале — узнать, что связывает её с тремя остальными. За Ньево, Алеарди и Джусти следить, глаз не спускать. Арестовать, как только будут получены показания Джованьоли. — Вианданте лениво потянулся. — Пора сочинять воскресную проповедь, а вдохновения нет, — горько пожаловался он.
Жизнь подтвердила правоту Джеронимо. Изнеженный толстяк визжал что-то об оговоре, запирался в течение получаса, но распоряжения о пытке не потребовалось. Потрясённый показаниями денунциантов, он понял, что рискует прожить остаток дней в камере Трибунала. «Он не имеет никакого отношения к смерти инквизитора!», верещал купец. Двое писцов деловито скрипели стилами, записывая на вощеных дощечках его показания. Он виновен только в том, что не донёс на мерзавцев, но ведь донеси он, кто дал бы за его жизнь хоть ломаный грош? «Как погиб Гоццано?» Он не знает. Он просто пришёл по записке Дзокколо в дом его любовницы Леонарды Белетты. «Сестры арестованной Трибуналом повитухи?» «Да». «Что было в записке?» Купец замялся. «Уж не предлагал ли он вам вещички братьев Спалацатто, вытащенные до поджога?» — невинно поинтересовался Леваро. «Нет-нет! Он тут не причём! Копыто хотел просто предложить ему кое-что на продажу, ведь он собирался в Рим». «Краденое?» Джованьоли развёл руками. Откуда он мог это знать? Леваро кивнул. «Разумеется. Итак, что же было дома у Леонарды?» «Там был труп Гоццано». «Так он вас что же, поглядеть на убитого им позвал, что ли?» «Нет… я…» «Вы лжете, Джованьоли. Готовьте дыбу». «Нет-нет! Гоццано, ему просто подсунули записку, что хотят донести, но боятся идти в Трибунал и назначили встречу на лесопилке, а когда он там появился, Ньево оглушил его, и вместе с Алеарди, они дружки, доставили его к Леонарде. Это они потом пьяные болтали. А чертова Леонарда воткнула ему спицу в ухо. А я не виноват!» «Кому пришла в голову мысль оставить его в блудном доме? Вам?» «Нет-нет! Просто Копыто сказал, что будет лучше всего оставить труп в моём лупанаре, мол, сама же инквизиция всё и покроет при таком-то позоре». «И вы согласились? Почему?» «Я…» «Ну же!» «Сами подумайте — это же Дзокколо! Прикажи Копыто, его парни разнесут мои лавки вдребезги! Что я мог сделать?!»
Арестованные в эту же ночь, почти под утро, на основании показаний Джованьоли Ньево, Алеарди, Дзокколо и Леонарда Белетта были заключены в разные камеры в подвале Трибунала. По мнению Вианданте, показаний Джованьоли было достаточно для вынесения приговора, но под пыткой всё рассказал и Алеарди, оказавшийся крохотным хлюпиком, похожим на гнома. Ньево и Дзокколо молчали и на дыбе, а Леонарда почти сразу потеряла сознание — или ловко прикинулась.
Дольше всего обсуждался вопрос — передавать ли дело светскому судье, или вынести приговор самим. Джеронимо считал дело самой обыкновенной уголовщиной, в общем-то, не входящей в его компетенцию, но Леваро заявил, что речь идёт о злодейском убийстве инквизитора, и уже только поэтому дело должен рассматривать Трибунал. Вианданте же полагал, что необходимо соблюсти формальность. «Надо предложить Чинери взять дело, рассмотреть и вынести приговор. В любом случае, расследование уголовщины — привилегия магистрата!»
— Да, которой Чинери, уверяю вас, охотно поделился бы с нами.
— Нечего пререкаться, синьоры, я ещё не дописал проповедь. Леваро, известите Чинери, а я извещу Клезио. Хорошо бы вынести приговор без волокиты. Завтра, в воскресенье, я буду представлен князем-епископом горожанам, потом будет оглашён мой указ, а вечером можно повесить убийц Гоццано.
— Не многовато ли для одного дня?
Инквизитор окинул подчиненного язвительно-насмешливым взглядом.
— Ничего, поработаете. Ишь, разнежились… подснежники…
Приговор был без промедления утвержден светским судьей и князем-епископом, исполнение его назначили на воскресенье. Днём инквизитор приказал собрать весь состав Трибунала, и в короткой речи ознакомил собравшихся с деталями убийства их бывшего главы. Отметив заслуги невинно убиенного, заявил, что его убийцы завтра же понесут заслуженное возмездие.
Глава 3,
В субботний вечер, восьмого июля, по приглашению городского головы прокурор и инквизитор посетили ратушу. Вено рассказал сестре и жене о том, что «папское око», новый инквизитор Тренто — мужчина удивительно красивый и весьма знатный, и эта новость пробудила всеобщее любопытство.
Элиа вырядился в любимую франтами джорне, но совсем не удивился, когда инквизитор предстал перед ним в белой шелковой рубашке и в строгом плаще-дублете. Тяжелый шёлк ниспадал глубокими складками ниже колен, высокий воротник сливался с угольно-чёрными волосами мессира Империали. Простота и монашеская строгость костюма были вызовом общепринятой моде, но Леваро подумал, что человек с таким лицом будет аристократом даже в нищенском рубище.
На стенах зала собраний городской ратуши, где Вено устроил бал, были выбиты слова: «Montes argentum mihi dant nomenque Tridentum» — «Горы дают мне серебро и имя Тренто». О том, что в окрестностях города есть серебряные рудники, Вианданте уже знал. Элиа сказал, что тут добывают ещё розовый и белый порфир, который широко используется в местном зодчестве. Инквизитор безучастно кивнул. Это его не интересовало.
Высшее общество Тренто было избранным и весьма немногочисленным, Вианданте насчитал в зале не более сорока человек. При виде инквизитора женщины восторженно зашептались. Как ни странно, понравился даже его костюм, который сразу выделил его из разряженной толпы. Самого же Вианданте, весьма, к несчастью, чувствительного к запахам, слегка замутило ещё в арочном входе: обилие эссенций и масел, изливаемых на себя женщинами, смешалось в тяжелое сочетание резеды, фиалки, роз и чего ещё, невычленяемого, но очень зловонного. Молодые девицы распускали надушенные волосы по плечам, женщины, изящно скручивая косы с нитями жемчуга, прикрывали их сетками, чепчиками и легкими шарфами, на многих были драгоценные украшения: цепочки и цепи с массивными, вделанными в ювелирные оправы камнями, жемчужные подвески. Многие мужчины были в испанских колетах, недавно вошедших в моду, украшенных золотой вышивкой, выделявшейся на темном фоне ткани, и меховым воротником, соперничая друг с другом в роскоши.
Не имея ни склонности, ни интереса к пустой болтовне этих людей, к смешным ужимкам женщин и девиц, инквизитор всё же молча выслушивал мужчин и приветливо улыбался женщинам, с изумлением отметив их странную одинаковость. Но постепенно начал различать в смешении лиц грани своеобразия — и они понравились ему ещё меньше.
Некоторые женщины обнаруживали черты откровенной порочности, другие — сокровенной.
Особенно мерзкой была донна Анна Лотиано, полная тридцатипятилетняя особа, которую какой-то лживый льстец бессовестно уверил в том, что её безобразная, похожая на коровье вымя грудь необычайно красива. К сожалению, и об этом неоднократно свидетельствуют наиумнейшие мужи, женщинам не свойственны ни критический ум, ни способность к глубоким размышлениям. Они легковерны, и донна Анна, убеждённая в своей неотразимости, стояла перед мессиром Империали в платье пурпурного цвета, в вырез которого могла пройти лошадь, и была озабочена только тем, чтобы он мог в полной мере оценить немалые достоинства, которыми её одарила природа. Инквизитор и впрямь это сделал, и теперь думал только о том, когда же будет прилично покинуть гостиную.
Но едва он прошёл из гостиной в обеденный зал вместе с Элиа, к ним подобралась донна Бьянка Гвичелли, довольно молодая, но мертвенно-бледная особа с глянцевитыми глазами, которая не демонстрировала свои телесные достоинства, прежде всего потому, что показать было нечего, но говорила, экстатически закатывая глаза, о Господе, которому она, по её словам, была всей душой фанатично предана. Вианданте сумел наконец под благовидным предлогом отвязаться от навязчивой бабёнки, а потом шёпотом поинтересовался у Леваро, чем больна эта столь бескровная и возбуждённая особа? Оказалось, ничем. Сколько Леваро помнил её — лет десять — она всегда бледна и взвинчена.
Вианданте ничего не сказал.
Перед самым ужином его ждало ещё одно испытание. Признанная местная красавица, вдова одного из крупных магнатов, Делия Фриско, пожелала побеседовать с инквизитором. Он видел полусонный взгляд зеленоватых глаз, бледный низкий лоб и волны переплетенных лентами и нитками жемчуга рыжих волос. Совсем отказать этой женщине в какой-то колдовской и похотливой привлекательности было нельзя, но из-за сходства разреза её глаз с обжигающим отвращением воспоминанием о Бриджитте Фортунато, Джеронимо уткнулся глазами в пол и потерял нить разговора. Потом пробормотал что-то невразумительное, что было принято за комплимент, и торопливо отошёл.
Империали не мог не отметить ещё одно загадочное обстоятельство: в толпе на улицах он мимоходом отмечал немало приятных лиц, гармоничных и привлекательных. Трентинки, жены и дочки пополанов и бюргеров, итальянки и тирольские немки, отличались округлыми личиками с большими глазами, тёмными и словно масляными, хороши были и чуть пухловатые губки, и милые ямочки на щеках. Но здесь почти все женские лица были грубы и асимметричны, кожа нечиста и темна, пышность и богатство костюмов только подчеркивали топорность этих физиономий. Жабы, да и только.
— Почему плебейки города красивей патрицианок?
Но этот вопрос Леваро оставил без ответа, удивлённо покосившись на начальника. Было очевидно, что это скопище уродок таковым ему отнюдь не казалось. Тем не менее прокурор-фискал, куда более Вианданте чувствительный к женской красоте, был скучен и сумрачен. Инквизитор заметил, что взгляд Леваро иногда задерживался на вдовой сестре синьора Линаро, которую инквизитору представили как донну Лауру Джаннини. Заметив, что она смотрит на него, Леваро поспешно отворачивался, и тогда синьора Лаура гневно бросала на него раздражённый взгляд. Суета сует. Впрочем, присмотревшись, Вианданте подумал, что у Леваро не такой уж плохой вкус. Глаза донны Лауры таили озорной блеск, довольно милы были и чуть вздернутый носик, и нежные очертания круглого подбородка.
Она, одна из немногих, показалась Джеронимо довольно симпатичной.
Подеста в этот день весьма потрафил мужской публике балетом на античную тему, сопровождавшим трапезу, — хоть инквизитор и не понял, изображали ли девицы с помятыми физиономиями нимф, окружавших Венеру, или наяд, сопровождавших Артемиду. Гости подеста, впрочем, не ломали себе над этим голову, но всласть насмотрелись на стройные лодыжки, колени и бедра красоток, платье коих, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище, и голодные мужские взоры, минуя лица, всегда доступные для обозрения, пялились на ноги. В годы, когда благонравные и строгие женщины прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что зрелище это воспламенило даже самых холодных и равнодушных. Империали заметил, что его подчинённый тоже попал под обольщение: глаза Элиа затуманились, черты обострились, на щеках появился румянец, странно красивший его, он усилием воли сдерживал судорожно участившееся дыхание, но лицо выдавало страстное вожделение.
Явное возбуждение Элиа посмешило инквизитора, но взбесило донну Лауру, заметившую пыл любовника, обращённый вовсе не на неё, меж тем подеста спросил мессира Империали, как ему нравится представление? Мессир Империали, не пришедший от балета ни в волнение, ни в восхищение, равнодушно заметил мессиру Вено, что зрелище это не отличается благочестием, но сам он не считает себя в таком деле судьей, однако, добавил он, насмешливо глядя на Элиа и его обозлённую подружку, ему хотелось бы большего благоразумия от мужчин и большей сдержанности от женщин.
Донна Лаура окинула его взглядом, исполненным скрытого бешенства.
— Женщины, истинно достойные, знают и благочестие, и приличие! Им сдержанности не занимать! — она вскочила и удалилась из-за стола, сев рядом с братом.
Элиа тем временем опомнился, но ничего не успел ответить.
— Сдержанность сия, может быть, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем, — оно, конечно, похвалы достойно, но я полагаю, что это только лицемерие и напускная скромность, — неожиданно услышали они за спиной шпильку донны Лотиано в адрес донны Лауры.
Инквизитор сделал вид, что ничего не услышал, меж тем как Элиа побледнел.
В это время в зал вошла худая старуха с дантовым профилем, одетая в черное. В суровых, словно опалённых дыханием бездны чертах, в огромных серо-карих глазах было нечто запредельное. Старуха была уродлива и прекрасна одновременно. В юности она, по всей видимости, была удивительной красавицей, теперь же старость иссушила кожу лица, но не погасила свет топазовых глаз. «Древней меня лишь вечные создания, я с вечностью пребуду наравне…». Империали попросил Леваро представить его. Донна Альбина Мирелли ничего не сказала ему, кроме обычных слов, допустимых в гостиной, но Вианданте подумал, что с этим человеком можно сойтись и поближе.
Позднее он заговорил о старухе с Леваро. Кто она? Какого рода? Прокурор-фискал застыл. «Донна Альбина? Почему? Думаете, она ведьма?» Джеронимо расхохотался. «Помилуйте, Леваро, с чего вы взяли? Так кто она?» «Ну и склонности у вас, мессир Империали! Донна — последняя из рода дельи Элизеи, и вся её семья — отец, трое сыновей и муж — погибли во дни бунта черни, того, что был ещё до землетрясения. Говорят, она хотела принять монашество после гибели рода, но передумала и живёт теперь одна в старом доме отца, сразу за мельницей в конце Набережной улицы. Кстати, при Гоццано на неё поступал донос! Обвинитель говорил, что постоянно видит её при полной луне на балконе. Стоит-де, смотрит на город, и что-то шепчет. Того и гляди, мол, чуму накличет. По приказу Гоццано у неё даже провели тайный обыск, но ничего не нашли. В доме одни книги. Но запрещённых нет. Говорят, сеньора одна из трёх самых богатых женщин города, но живет бедно, как монашка. Странная старуха».
— Ну, ещё бы. Синьора Лаура Джаннини гораздо привлекательней, правда? «И чем настойчивее мой призыв: „Оставь её!“ — тем более тлетворна слепая страсть, поводьям непокорна, тем более желаний конь строптив. И вырвав у меня ременный повод, он мчит меня, лишив последней воли, туда, где Лавр над пропастью царит…».
Элиа не изумился ни наблюдательности инквизитора, ни свободному цитированию Петрарки, но поспешно отвёл глаза и перевёл разговор. «Как вам наши аристократы? Как общество?»
— Обо всех, кто привлёк внимание, Леваро, я вас уже спросил. Ну, а если серьёзно, мне не нравятся эти люди. Весьма не нравятся. Особенно женщины.
— Вы настоящий монах, мессир Империали…
Но про себя Вианданте подумал, что дело совсем не в монашестве.
За столом он осторожно оглядывал гостей синьора Вено. В тёмных глазах советника магистрата, бакалавра права Амедео Линаро, которые тот почти не поднимал, застыли скука и благовоспитанность. Немного напускные. Толстогубый, с бледно-голубыми рыбьими глазами Антонио Толиди оглядывал дам и много пил, но почти ничего не ел. Томазо Тавола, крупный негоциант с толстой бычьей шеей и распухшим и одутловатым лицом утопленника, отправлял в рот огромные куски мяса и никого не замечал. Его вычурный костюм не делал владельца привлекательнее, скорее изысканность расшитого бархата и утончённость шелка лишь подчёркивали грубость черт, более подходящих мяснику или палачу. Дженнаро Вичини, изнеженный аристократ со странными, острыми на концах ушами, напомнил Джеронимо брата Гиберти. Этот человек говорил на ярко выраженном неаполитанском диалекте, но по неясной причине был одет с восточной роскошью, причём острые уши поддерживали на его почти безволосой голове огромный полосатый тюрбан со страусовым пером. Воистину, даже красота юности тускнеет от чрезмерных и слишком изысканных украшений, но лысый урод особенно смешон. Вианданте искоса бросил взгляд на Леваро, но лицо прокурора решительно ничего не выражало, из чего инквизитор заключил, что подобное зрелище здесь привычно. Но больше всего изумил Массимо ди Траппано, местный землевладелец, который усадил с собой толстую Анну Лотиано и постоянно норовил ущипнуть её за грудь. Донна Анна игриво и пьяно похохатывала, на её щеках расползлись красные пятна.
В этой компании только лицо Элиа было живым и человеческим, да ещё старик Винченцо Дамиани напомнил Джеронимо ветхозаветного пророка Иеремию кисти Буонаротти. Но мессир Дамиани был явно болен и в разгар ужина тихо удалился с трапезы. Рядом с Элиа снова села донна Лаура и, как заметил Вианданте, он что-то иногда отвечал на её настойчивые вопросы, но сам с ней не заговаривал. Похоже, между любовниками пробежала кошка.
Амедео Линаро подошёл к сестре и что-то тихо проговорил той на ухо. Она ответила сердитым взглядом. Короткий плащ мессира Амедео распахнулся и Вианданте заметил на его штанах бракетт — дурацкий покрой штанов, который подчёркивал детородные органы мужчины. Нечего и говорить, что подобная демонстрация едва ли существующих мужских достоинств показалась инквизитору совершенно неуместной.
Вианданте заметил и ещё двух человек. Первый — так и не сумевший состариться юноша с отброшенными с высокого лба седеющими волосами, большим птичьим носом, глазами встревоженными и больными. Второй — невысокий мужчина средних лет с чертами брутальными и жёсткими. На его вопрос, кто они, Элиа прошептал, что это местный капеллан синьор Джулиано Бельтрамо и хозяин ломбарда синьор Анджело Пасколи. О последнем Элиа счёл нужным добавить, что он вхож к князю-епископу. Пасколи что-то настойчиво втолковывал Бельтрамо. Похоже было, его аргументы не убеждали собеседника, но и возразить капеллан не решался.
Поделиться книгой: