Помоги проекту - поделись книгой:
Не успел он договорить, как лейтенант прерывает его:
— Это тайна, товарищ пастух, тайна…
— То, что вы здесь, что ли? — пастух смотрит из-под нависших бровей.
— Так точно, — лейтенант становится непроницаемым и жестами приказывает ребятам обойти отару и двигаться дальше. Потом, чуть поколебавшись, спрашивает пастуха: — Не замечал здесь посторонних?..
— Посторонних! — взгляд пастуха темнеет. — Ты, часом, не про диверсантов?
— Гм, гм… — ротный на какое-то мгновение теряет дар речи. — Так точно…
— Про парашютистов?
— Так точно…
— Они при автоматах?
— Так точно…
— Не видал.
Лейтенант, обескураженно взиравший на старика, теперь рассматривает его недобро и подозрительно, а затем взмахивает по своему обыкновению рукой:
— Вперед!
Сжатое, сдавленное скалами ущелье чрезвычайно узко. А там, где речка, словно привстав на колени, укрывает дорогу, скалы распахнули объятия, и в их тени притулился Затворнический монастырь. Перед монастырем в ласковом соседстве цветов и зелени раскинулась пасека. Пасечник молча, не отрываясь от дела, посматривает на нас; отгоняя дымящейся лучиной пчелиный рой, он кое-как умещает в улье медовые соты.
— Не видел здесь посторонних? — спрашивает лейтенант.
— Знакомых — и тех не видел, а ты про посторонних. Ни души не осталось, все на фронте.
— Мы диверсантов ищем.
— Кто это — диверсанты?
— Ну, парашютистов, — поясняет Севян.
— Кто это — парашютисты?
Лейтенант в явном замешательстве: он что, этот человек, не от мира сего? Но выход найден…
— Ну, словом, шпионы…
— Ага, — уразумел пасечник. — Так ведь, коли они настоящие шпионы, они, стало быть, должны меня видеть, а я их — нет…
— Верно, — соглашается лейтенант.
— Ну, а коли верно, нечего здесь цветы топтать. Шпион не дурак. Чего ради ему тащиться в эти сырые, травянистые места и оставлять следы на зелени?
— Мудрый ты человек, дед.
— Проживешь, вроде меня, восемьдесят годков — тоже поумнеешь, — укалывает лейтенанта старик, полагая, что над ним подшучивают. — В другой раз не приходи сюда шпионов искать. Из этого неприметного, укромного ущелья не то что шпион, сам господь бог не выберется. Шпионы… Сколько их, ваших шпионов?
— Восемь человек.
— Вот так так, — усмехается старик, — ввосьмером, стало быть, шпионят? Да кто ж их видел-то, кто считал?
Лейтенант молчит. И вправду — откуда они взялись, эти шпионы? Кто видел, как они спускались с парашютами? Кто их сосчитал? Почему эти люди не последовали за ними, чтобы потом безо всякой путаницы навести на врага?
— Не знаю, — говорит лейтенант.
— Ну, а не знаешь, так куда ж ты солдат-то по горам и долам ведешь? Ладно, ступайте, нечего попусту цветы топтать…
Двигаемся в путь. По оленьей тропе гуськом выбираемся из ущелья наверх. Устали, пот градом катит с наших лиц. Спина и подмышки на гимнастерке Асо взмокли и просолились. Ростом он не удался, а винтовка у него длинная. Приклад то и дело задевает о камни и с сухим стуком высекает искры. Всякий раз Асо подтягивает винтовочный ремень, поправляет винтовку на спине, однако все повторяется сызнова: винтовка-то длинная, а ростом Асо не удался.
Лейтенант посылает разведчиков осмотреть окрестности кладбища, а наша цепочка бесшумно и медленно карабкается по склону холма на макушку. Не проходит и получаса, как разведчики возвращаются, и лейтенант принимает у них рапорт. И, не дослушав его толком до конца, срывается с места со странно загоревшимся взглядом. В его глазах сменяют друг друга злость и решительность. Весь его вид, вся его осанка дышат воинственностью. Он готовится к бою.
— Наконец-то! — он утирает пот и обращается к нам: — Товарищи, наши разведчики уже обнаружили диверсантов. Они находятся в кладбищенской часовне. Приказываю действовать согласно уставу, бесшумно окружить часовню и ожидать моих приказаний. — Лицо и особенно голос нашего сурового лейтенанта внезапно смягчаются. — Будьте осторожны, чтобы обошлось без жертв. Диверсанты вооружены до зубов. Если не сдадутся, я эту сволоту сам возьму в плен. У меня есть опыт, а вы ведь еще совсем щенки…
Вскоре мы так окружаем кладбище, что никому и ни за что не выскользнуть из нашего кольца. Неподалеку от часовенки стоит мотоцикл с коляской, а в коляске — автомат. Владельцев нет, они в часовенке. Ребята бесшумно, короткими перебежками, прячась за надгробия и хачкары, продвигаются вперед. На замшелых надгробных камнях греются под солнцем трусливые ящерицы. Туда-сюда бродят по выгону пасущиеся ягнята. Колокольчик на шее одного из них беспрестанно звякает. Печальное безмолвие наполнено острым запахом тимьяна.
Наш взвод уже держит на мушке вход в часовню. Три десятка винтовок не отрывают холодных неподвижных взоров от ее узенькой двери. До часовни метров пятнадцать-двадцать, не больше. До мотоцикла не будет и десяти. Внезапно Асо в два прыжка оказывается у мотоцикла и, схватив автомат, устремляется обратно. Лейтенант тут как тут.
— За находчивость — благодарю. А за самовольные действия — три наряда вне очереди. Трижды вымоешь уборную в казарме, щенок!
Берет автомат и, покачивая головой, изучает его. Отводит затвор, проверяет магазин и ствол. Автомат заряжен.
— Вот сволочи! Нашими автоматами вооружились, чтобы никто ничего не заподозрил. Интересно, где они этот мотоцикл раздобыли, не с парашютом же спустили?
Поворачивается к нам и отрывисто приказывает:
— Приготовиться к бою!
Щелкают затворы. Тишина напрягается, как пружина. По прикладу моей винтовки путешествует муха. Я слышу каждое ее движение. Слышу и бурное круговращение крови в моих жилах.
— По часовне не стрелять: памятник старины, — говорит лейтенант. — Пока что — в воздух. — И громко командует: — Огонь!
Наши уши глохнут от страшного грохота. Округа наполняется запахом дыма и копоти. Огонь открывают и другие взводы. Еще не затих звук залпа, а из часовенки уже вылетает симпатичный сержант, волоча за собой до смерти перепуганную женщину в расстегнутой на груди кофточке. Мы в растерянности опускаем винтовки. Побелевший от бешенства лейтенант по обыкновению взмахивает рукой. Асо прыскает, его смешок передается всей роте, и гомерический хохот повисает над кладбищенской печалью и вселенской смутой. А влюбленные рука об руку застыли перед нами — сконфуженные, сгорающие со стыда. И — о диво! — в женщине я узнаю невестку нашего соседа, зовут ее Асмик. Две недели побыла она замужем, через две недели началась война. Муж отправился на фронт, а несколько месяцев спустя пришла похоронка. Асмик овдовела.
— Кто вы такие? — спрашивает лейтенант.
— Сержант Советской Армии, а это… это… — парень мнется. — А где мой автомат?
— У нас. — Лейтенант подходит к ним с автоматом в руке. — Чем вы тут занимались?
— Неуместный вопрос, — говорит сержант, — к тому же неприличный…
— Вы плохой солдат, сержант, — укоряет его лейтенант.
— Может быть, — отвечает сержант. — Я влюблен.
— Хоть бы постеснялись, — лейтенант в упор смотрит на полуобнаженную грудь Асмик.
— Ой, мамочки, как же я осрамилась! — кричит Асмик и падает перед лейтенантом наземь.
Мой взгляд блуждает по исчезающим в знойном мареве горам — только бы не видеть, как рушится перед десятками и десятками глаз ее честь и доброе имя, не видеть ее бесстыдно оголившейся груди.
Затем, словно из дальней дали, до меня доносится голос сержанта:
— Ну да, это я сказал председателю сельсовета, что в здешних местах объявились диверсанты… Да, да, именно восемь парашютистов… Пристал к нам, как банный лист, и никак, понимаете, не отвяжется… Вот и все.
— Тьфу, — сплевывает лейтенант Севян и командует: — Стано-в-и-ись!
Дом на кладбище
Над вечным покоем надгробий разрослись деревья, выпростав далеко вокруг ветви, как бы подчеркивая безответность и безропотность тишины. Шелест и шорохи листвы порхают над безмолвием крестов, надгробий и бюстов, глухие уши и немые губы которых сгущают кладбищенское одиночество.
На пригорке, в самом центре кладбища, высится дом из красного кирпича, дом кладбищенского сторожа. Было время, стоял он на краю кладбища. Но кладбище разрослось, раздвинуло свои пределы и обступило дом.
Здесь и родился Михаил Васильевич Кузик, сторож кладбища. Странно, не правда ли?.. Человек родился на кладбище. Да еще, говорят, с таким криком, что весь этот мертвящий покой ужаснулся и разом взорвался.
Тридцати двух лет от роду он был призван на военную службу. Участвовал в первой мировой. Заработал Георгиевский крест и тяжелые увечья, — ранило его в живот и в колено. В госпитале, когда очнулся, вспомнил вдруг, что награда схожа с постылыми крестами, опоясавшими отчий дом…
Возвращение домой не принесло ему радости: отца и мать он в живых уже не застал. Справа от входа в дом увидел два холмика и молоденькие ивы над ними. Не успел он вернуться домой, как забрили младшего. Время железным обручем сдавливало ему горло. И остался Михаил один на один с Георгиевским и кладбищенскими крестами. Один на один с отчим домом и кладбищенским запустением. Люди предавали земле своих близких, и всякий раз раны его саднили нестерпимой болью, бередили душу.
Как-то воскресным утром присутствовал он на похоронах георгиевского кавалера — подполковника Грицая. Героя хоронили с большими почестями. Он смотрел на его молодую вдову, и глаза щипало от слез. «Что это, жалость к себе или тоска по уходящей молодости, по жизни, загубленной войной?» — спрашивал он самого себя и не находил ответа. А ответ стучал в висках, копошился в ранах, все еще дающих знать о себе.
Могила подполковника оказалась почти рядом с его домом. Чуть ли не каждый день приходила вдова, навещала своего усопшего друга и до самой темноты исходила слезами. Сидя неподалеку, на черном мраморе чьего-то надгробия, он скорбел с этой убитой горем женщиной. Вечером он провожал ее в город и возвращался печальный и задумчивый. С отрывного календаря времени облетали лепестки горя… Вскоре на могильном холмике подполковника встало надгробие с выбитыми на нем тремя крестами полного георгиевского кавалера. А еще он, кладбищенский сторож, выяснил, что зовут ее — Нина Авдеевна.
В одно из своих посещений женщина глянула на него из-под черной вуали.
— Как вас величают? — спросила она полушепотом.
— Михаил Васильевич, — ответил он, не поднимая глаз.
— Доброе у вас сердце! — обронила она доверительно.
— В маму пошел, — обласкал себя Михаил.
— Она жива?
Он молча кивнул на ивы у порога.
— Так вы здесь один живете? — спросила вдова, и в голосе ее, грудном и красивом, прозвучало недоумение.
— Один, брат на фронте…
И, как обычно, пошел провожать ее. На обратном пути мысли сбивали с ног, кровь что-то нашептывала одичалому сердцу, стаскивая с него покров застенчивости. Ночью — во сне, днем — у могилы подполковника снова увидел ее. Клубок желаний завязывался туже.
— Миша, — сказала она, прощаясь, румянец жизни заливал ее лицо, — значит, можно привыкнуть и к кладбищенскому ужасу?..
Он пожал плечами. Отметил про себя, что эта простота обращения снимает с него путы, оставляет надежду на что-то, тайный смысл которого сразу постичь невозможно.
— Можно…
Он так и не понял, что их сблизило — одиночество или все эти встречи? Понял одно: эта пышущая здоровьем и красотой женщина смущает его. Осознал, что в жизни его происходит что-то новое, еще не изведанное. Что-то невнятно ворочалось в горле, переполняя его страхом и какой-то исполинской радостью. Это чувство окрепло, когда он увидел ее однажды без траурной накидки. Удостоив беглого взгляда надгробие георгиевского кавалера, она пришла, села рядом.
— Грустно одной, — сказала, не отводя глаз.
— Грустно! — согласился Михаил.
— Ты зря тут пропадаешь сторожем! — прошелестела она чуть влажными губами и обдала его взглядом, в котором тепла было не меньше, чем в ее руке, уже минуту лежащей на его колене.
Захмелел Михаил, но не растерялся.
— Кому-то и посторожить надо. Место это я от отца унаследовал.
Позже, когда взошла луна и вытянулись тени от надгробий, он ввел ее в дом. Так Нина Авдеевна вошла в его жизнь. В доме стало теплее, он засиял, засмеялся, стал светиться, и — отступило кладбище, а жизнь стала единственным и полнокровным хозяином дома. Михаил уже не пытался разобраться в происходящем. Он полюбил. Чего ради она бросила все и пришла сюда, жить с ним?! Пытался найти объяснение и не мог найти ответа на тысячи вопросов, которые не смел задать ни ей, ни себе.
Женщины всегда казались ему существами непонятными и загадочными. Он всегда робел в их присутствии и даже чурался их. Нину же — любил без памяти. Любил и испытывал неясный страх перед нею. Безграничная сила таилась в этой благородных черт женщине. Она обдала его нежностью и превратила этот задыхающийся в царстве смерти маленький домик в островок счастья, оазис отдохновения.
Вечера коротали в молчании. Нина не сводила глаз с могилы мужа, он подолгу смотрел на ивы. Потом ложились на кресты могил бледные отсветы лунного света. Тени надгробий высовывали языки и потешались над скоротечным счастьем живущих.
Так прошли три года.
Как-то утром в окно постучали. Михаил подошел к окну. Под ивами стоял брат — уже офицер. Лицо его было залито лучами рассветного солнца. Брат улыбнулся брату. Брат бросился в объятья брата.
— Боже, какая радость!..
— Михаил!..
Они долго стояли обнявшись. Их слитная тень добежала до ив и замерла. Будь живы родители… Сергей повзрослел, возмужал. Движенья, речь, манеры — все в нем изменилось. Перед Михаилом стоял тот же и уже чуточку не тот человек, кого он знал как младшего брата. Взгляд Сергея упал на спящую женщину, золотистые локоны которой рассыпались по подушке вперемежку с рыжими лохмами солнца.
— Поздравляю!..
— Благодарю, братик! Я вполне счастлив…
— Только не место здесь для счастливой жизни, вот что, перебирайся-ка ты в город. Тяжко здесь, с покойниками ладить — дело непростое.
— Ну, я, — замялся Михаил, — видишь ли, мы с Ниной… покойники сами по себе, они нам не мешают, Сережа…
— Печально, брат, печально!..
— Сережа, ты вчистую или как?..
— Нет, полк наш сюда перевели. Меня не демобилизуют, я офицер…
— Вижу, вижу. Тебе идет эта щеголеватость.
Поделиться книгой: